От автора:
Этот рассказ – «исправленная» версия рассказа «В огне», который был написан под впечатлением фрагмента из книги Владимира Синанова об истории станицы Бекешевской. Но после изучения вопроса о реабилитации казаков в сентябре 1920 года решил всё-таки написать другую версию происходящих событий. Более подробно об этом рассказываю в статье «Гражданская война в станице Суворовская».
В художественной обработке события сдвинуты в 1938 год, когда герои рассказа уже прожили большую часть времени для осмысления происходящих событий. Даты восстаний железнодорожников сохранены, а фамилии героев выдуманы. Здание райисполкома находилось на месте детской музыкальной школы станицы Суворовская, расположенной по улице Советская. В рассказе есть описания станицы, которые видны на трёх фотографиях, сохранившихся в свободном доступе. Их можно отыскать в интернет сообществе «Суворовская онлайн». Так сложилось, что написание рассказа совпало с началом восстановительных работ Казанского собора. Я присутствовал при первых раскопках в парке, теперь же строители оголили фундамент старой деревянной церкви, сожжённой при попадании молнии в 1893 году. Видна зола, перемешанная с землёй. В феврале разобран поклонный крест и кирпичный постамент. Полным ходом идут исследовательские работы о состоянии фундамента. РПЦ, казачье общество, прихожане и станичники с интересом наблюдают за происходящими событиями. Мнение станичников разнится. Не всем по душе происходящее в парке. О ходе восстановления постараюсь собирать материал дальше. Также когда писал о разборе храма, я нашёл кирпичи, сваленные на ближайшей ко мне свалке, которые я с другом и братом перевезли домой для постройки сарая. Очередные параллели с реальной жизнью происходят постоянно во время создания произведений.
Я открываю глаза - предо мною стоит
Великий Ужас, которому имени нет.
Оргия праведников – «Последний воин мёртвой земли»
Вторник – приёмный день. Медленный поток очереди в райисполком практически не двигался. В сумеречном коридоре женщины сидели на старых, потёртых лавках, а мужчины стояли вдоль стен и держали в руках документы. Со всего района люди добирались в центр Суворовки на подводах и попутках. Слышались воровсколесский говор, бекешевский, прерываемый суворовским. Год назад в станице появились греки. Турецкая речь разительно отличалась от всего, что произносилось коренными жителями. Двое мужчин общались между собой по-турецки и резкий язык привлекал к диалогу внимание и естественную злобу за непонимание. Очередники говорили обо всём: кто-то жаловался на тяжкий труд, на невыносимую жару, на нехватку воды для посевов. Женщины пересказывали детские коверканья слов, смеялись и вспоминали свои оговорки, произносимые в детстве. Секретарша выходила в коридор, вызывала по фамилии, и вместе с ней заходил вызванный ею человек. Пётр Петрович Левшин молча читал стенды, повешенные перед входом к секретарю. В объявлении говорилось о ходе строительства больницы, о пристройке к Дому Культуры, постройке новых корпусов школы на Дарье и установке памятника Ленину. Пётр приехал сюда из Пятигорска, для отметки при выходе на пенсию. Восемнадцать лет назад он работал в Суворовской военным писарем. Среди разговоров о насущном, Матухнов и Рядчин тихо заговорили о гражданской и страданиях, причиняемых красными. Глядя на Петра, Аким напомнил собеседнику о сожжении казаков. Спустя пару секунд он машинально натянул шляпу на глаза и замолчал. Рядчин обернулся и внимательно посмотрел на Левшина.
Писаря передёрнуло, будто кто-то кнутом ударил по лицу. «Что-то взгляд мне знаком… где-то видел эти перепуганные зрачки». – Подумал Левшин и подошёл к мужчинам:
- Антисоветчики? – резко в полный голос просил он.
Взгляды обоих мужчин наполнились нескрываемым ужасом.
- Мы казаки! – твёрдо заявил Аким Георгиевич, чувствуя гордость своих слов. Мужчина среднего роста, с большим животом и крепким телосложением приподнял голову и внимательно посмотрел в серые глаза Петра, затем шагнул вперёд и расправил плечи. Серый потрёпанный костюм и шляпа добавляли мужчине строгости и подчёркивали его серьёзное выражение лица, длинную седую бороду и круглую оправу очков.
- О каком сожжении вы говорите? – непонимающе спросил Пётр. Он пригляделся к бекешевцу и старался оставаться спокойным, хотя выдуманные легенды давним давно надоели. Очередь оживилась. Люди повернулись к разговаривающим. Интерес на лицах заблестел искрами кремния. Полная, пожилая женщина выскочила из очереди и взяв внучку под руки выпорхнула птицей на улицу, что-то невнятное причитая себе под нос. Оба мужчины помялись, собираясь с мыслями.
- Осень двадцатого… Ты, товарищ, писарем был в тот день… - нарочито низким голосом пробуравил Аким. Левшин перемялся с ноги на ногу, поправил кепку и протёр вспотевшее лицо носовым платком. Предчувствуя начало очередного пустословия, Пётр глубоко вздохнул и оглядел людей. За годы после начала империалистической войны русские не знали покоя, и ему самому чертовски надоела обстановка, творящаяся вокруг. Боязнь наказания превратила граждан в параноиков, думающих, будто за каждым следит зоркий глаз Кремля. Лишь закрывшись ото всех на кухнях, в погребах и глухих сараях, они шептали друг другу потаённые мысли, которые боялись озвучить в полный голос. Сын Петра, Василий также, как и другие, часто спорит с отцом о правильности выбранного пути развития. Порой сыновьи вопросы, Левшин задаёт себе, не находя ответов. Но говорить обо всём с посторонними невозможно. Петрович помнил, что вначале сентября 1920 года, действительно, в Суворовке проходил суд над белобандитами, досаждавшими станичникам. Суд поставил жирную точку диверсиям. Нельзя сказать, что после этих дел жизнь моментально стала мирной и спокойной, однако, до сих пор люди никогда не забудут времена, когда бандиты вламывались в дома и убивали комсомольцев, секретарей и полит работников. «Коллегия трёх» постановила сжечь несколько подворий и отправить в кавтрудармию замешанных в контрреволюционной деятельности, а главарей и диверсантов расстрелять. Сложное время требовало резких, незамедлительных мер по устранению банд. С окончанием гражданской войны тише не становилось по всему Пятигорского округу и работа комсомольских организаций велась круглосуточно. Родные убитых затаили обиду на власть и ждали удобного момента отомстить, но с годами боль утихала и наслаивала новые события в судьбах станичников. Вспоминая ушедшие годы, Левшин предвидел недобрый разговор, который ничем не закончится.
- Там, это где? – выдавил мужчина из себя, мысленно возвращаясь в те неспокойные времена.
- Пятьюдесятью метрами ниже… дом священника… - Матухнов не унимался. - Вы тогда порезвились!
- Чрезвычайная комиссия «Трёх». Суд над мятежниками и сторонниками белобандитов. До сих пор район страдает от тех, кого не добили. - Снова страх в глазах казаков усилился.
- Вспомнил я тебя, уважаемый. Бекешевский? В Грозном в трудармии служил?
Казак поправил усы, закрыл на несколько секунд глаза. Когда открыл их, страх исчез, словно набравшись сил, мужчина успокоился.
- В трудармии два года... а за что? А за то, что родился казаком! - возмутился Аким, понимая, что молчать сейчас бессмысленно. Слишком уж дорого он заплатил за право жить. Бессонные голодные недели, мизерные пайки, нечеловеческие условия жизни, неподъёмный каторжный труд превратили мужчин в калек и испортили здоровье. Взбудораженные картины прошлого ожили болью, горечью и жжением в груди. Хотелось броситься на нежданно появившегося врага и отомстить за всё, что пришлось пережить, но годы лишили той ловкости и сил, что были раньше.
- А разве ты не помогал бандам? Ты контрреволюционер и сепаратист. Два года воевал, два года отрабатывал. Всё честно. – громко, во всеуслышание заявил Пётр.
Люди онемели, услышанное не укладывалось в их головах. Станичники наблюдали за происходящим с любопытством, разбавленным страхом. Ещё не утихли боязни разговора, но развязываемый спор навлекает беду. Говорящие не страшатся последствий. Едва станица зажила тихо, но лихой пересуд Матухнова и Левшина снова потопит в расправах Суворовку. И не уйти, от греха подальше, никому из здания райсовета, потому что тратить ещё день на приезд в райцентр нельзя, а остаться очевидцем - страшно. Стенания и оторопь стягивали толпу, и давление росло. Смотря на спорщиков, очередь вскипала эмоциональной бомбой. Робкие голоса выступающих повышались, и просьбы о диспуте переходили в требования. Люди обступили Левшина, Рядчина и Матухнова. Присутствующие даже дома не всегда отваживались ставить оценки произошедшему, тем более прилюдно вспоминать о трагических событиях. Хотя каждому было что рассказать...
- Шкуро единственный, кто решился помочь нам! – Матухнов окончательно осмелел, выпрямил спину и посмотрел надменно на присутствующих. Взгляд казака пробудил, казалось канувшее в лету презрение к иногородним, вставшим теперь у власти и отнявшим последние крохи у казачества. Аким не сомневался в своей правоте и испытывая ощущение героизма, присущего его роду, почувствовал неуловимую нить связи с предками, воевавшими в Турции, Дагестане, Чечне и Грузии.
- Чем помочь? – с удивлением спросил Левшин. Он наигранно развёл руками, словно потешаясь над оппонентом. Раскрепощённость играла ему на руку, привлекая внимание.
- Противостоять уничтожению! – железобетонным голосом ответил Аким. Очередь одобрительно закивала. Послышался одобрительный шёпот о полковнике, на которого многие возлагали надежды. «Да, только он и мог защитить нас», «Не только языком трещал, но и помогал, чем бог давал» - шептались между собой люди.
- Кто вас уничтожал? – с нескрываемым удивлением спросил Пётр, осматривая окруживших его станичников.
- Большевики! Ты лично составлял списки! – продолжил Аким, злобно всматриваясь в карие глаза Левшина.
- Я записывал фамилии сепаратистов и бандитов на коллегии! А вот вы, в том числе и ты лично, способствовали развитию бандитизма в районе. Кто отнимал у казаков последние крохи ради волчьей сотни? Кстати, где теперь ваш Шкуро и его приспешники? Отчего он предал вас, оставив на произвол судьбы тех, кто верил ему? – в очереди послышались умозаключения: «А ведь и правда предал!», «Струсил!», «Да бандит он!». Матухнов пожал плечами и неуверенно перевёл взор. Его удивила эмоциональность толпы, которая минутой ранее упоминала полковника добрым словом, а после – признала бандитом. Аким желал спросить каждого об истинных мыслях, но осматривая пустые глаза, чувствовал, что правду никто не скажет, потому что и сами не определяют творящееся вокруг. Казак проглотил горькую слюну, замолчал, опустил голову вниз и посмотрел под ноги. Рядчин не вступал в спор и испуганно замешкался - своя шкура ближе к телу. Мужчина осторожно двинулся и медленно, пятясь назад, ускользнул. Голоса в очереди усиливались. Он же быстро шёл по улице, вспоминая пережитое за последние двадцать пять лет. Помнил он призыв четырнадцатого года. Сердце обливалось кровью. Первый бой, первое ранение, госпиталь, удручающее состояние армии, ополоумевшее командование, погрязшее в коррупционных поруках, бессердечность однополчан и восстания солдат, против которых ставили казачьи полки – далеко не полные «доблести», связанные с трёхлетней чудовищной войной. В конце семнадцатого года он попал в станицу, застал страшное смятение. Люди не понимали, что происходит. Организовывались и распадались комитеты, кружки, военные советы. Соседи и родственники становились кровными врагами. Так родной дядя Ильин Прокофий, ставший ярым сторонником эсеров, разрубил своего сына Николая, придерживающегося большевистской идеологии. В назидание остальным отец выволок труп парня на крыльцо и оставил на три дня. Станичники проходили мимо дома Ильина и молились, не представляя, что случится с Суворовской в ближайшие месяцы. Когда в феврале прибыли с фронта казаки, настроения суворовцев менялись каждый день. Собрания, круги, ругань, драки случались ежедневно. Степан сам трижды дрался с красными и дважды со шкуровщиками. С весны восемнадцатого года станица заливалась кровью долгих три года. Учинялись бесконечные расправы и безумные мобилизации. Унижали, били, грабили, расстреливали и вешали суворо́в бойцы отрядов, которые врывались в станицу с разных сторон. Степан брёл позабывши обо всём, а внутри разболелось прожитое: как он убежал от белых и скрывался полтора месяца в районе золотого источника на Тамлыке. Хоронясь от жителей, он вырыл себе землянку в камышовых берегах и жил до июньского половодья, затопившего укрытие. Пришлось вернуться обратно домой, где белые снова заставили уйти и лес. Убивать надоело, мародёрствовать и отнимать нажитое - ещё больше, но ничего невозможно изменить рядовому солдату. Степан ощущал себя ещё в восемнадцатом году солдатом, воюющим на чужой войне за несуществующие идеалы, а теперь, спустя двадцать лет, ворошить прошлое – паскудное дело, канувшее в лету - не нужно воскрешать. К середине двадцатых годов жизнь стала налаживаться. Старые матёрые вояки умерли, а молодёжь не горела тем огнём, пылавшим в сердцах. Но и спокойствия нет до сих пор. Коммунисты заставляют работать, бешеные темпы не оставляют сил. Фронт сместился с плацдармов на полевые работы. Загнанные трудоднями люди не замечали проходящей жизни. Страх опоясывал Степана и не зная куда сбежать, он свернул к другу, чтобы выпив, забыться.
- Данька! - закричал нервно Рядчин, тарабаня кулаком по стеклу. – Выходи!
Из-за занавески выглянула жинка Ларина, поправляющая платок. Затем она одёрнула занавесь, открыла форточку и отругала незваного гостя:
- Да катись ты отсюда! Надоели, алкаши проклятые!
- Лиза, не ругайся, я по делу, – тихо ответил Степан, смотря на красивую, но уставшую женщину.
Ларина не унималась и сильно жестикулируя руками, резко закрыла форточку. Через четверть минуты она выскочила из хаты с коромыслом в руках.
- Пошёл вон! Провались сквозь землю! - с криком бросилась на Рядчина. Ухватившись за коромысло, он не позволил себя ударить. Разревевшись, женщина села на скамью и закрыла лицо руками. Прядь волос выпала из-под платка и медленно опустилась на коленки.
- Лиза, не пить я к нему пришёл, – пояснил Степан. – Хотел выпить, честно, но когда увидел тебя, пить перехотелось. Я встретил сейчас Левшина в райисполкоме. Он заскандалил с Матухновым. Эх, не побоялись никого. При людях прям. А я убёг. Не хочу я больше жить, боясь оглядываться. Лиза приподняла голову, искоса посмотрев на мужчину.
- И что Левшин? – откровение Степана нисколько не удивило Лизу. - Он часто приезжает в Суворовку. Он простой работник. Ему говорят пиши, он пишет, говорят забирай, он забирает. Любой будет держаться за место. Это вы, алкаши, слоняетесь без дела. В колхоз не идёте, а только пьянствуете. Не Пётр же начал эту страсть, и не он её завершил. Степан сел рядом на скамейку у забора. Он посмотрел на центральную часть станицы, расположенную в ста метрах. Рядом со школой во дворе горел костёр, и серый дым поднимался к небу. В воздухе витал аромат вареной картошки. По улице прошла баба Таня Остроухова с плетёной корзиной в руках. Следом за ней проехал на велосипеде почтальон Игорь Ворон. Он подъехал к райисполкому и зашёл внутрь. Через пару минут вышел, и поехал дальше. Молодой парень, имени которого не знали ни Лиза, ни Степан, промчался мимо них на породистом сером коне. Конь поднимал пыль и сильно храпел, уставши.
- Пьём мы, потому что жить не хотим, как принято сейчас, – спокойно ответил Степан, смотря под ноги. Он взял в руку сухую ветку акации и начал выводить ею на земле крестики и круги.
- К прошлому возврата нет. Надо это признать. Лоботрясы вы! – Заявила женщина голосом, не требующим возражения. Лиза оглянулась, услышав грохот кастрюль на веранде. Муж проснулся и пытается выйти на улицу. Мужчина выругался и поднявшись на ноги, отправился в уборную. Во дворе снова упал и возвращался на четвереньках. Лишь ухватившись за перила на ступеньках, Данька сумел подняться на ноги. Он громко материл весь свет и проклятую жену, мешавшую жить по-людски. По его мнению, которым мужчина делился с каждым встречным, жена потаскуха, водится со всеми. Впрочем, имён и фамилий Данька не называл, чтоб не обозлить против себя станичников. Ларин часто поднимал руку на жену и детей выгонял из дома, приговаривая, что не будет им счастья от его жизненного горя и боли, с которой он живёт. Напившись, мужчина кричал сыну, что тот нагулянный от пятигорских комиссаров. Также говорил своей снохе, что и она не верна мужу, а внуков не признавал. Когда же дважды или трижды в год, прекращал пить, беспрестанно просил прощения и клялся в том, что никогда не будет больше никого досаждать, но слов своих не держал.
- Мы казаки! – заявил с ложной торжественностью в голосе Степан. - Нам надо воевать, а не коровам хвосты крутить. Лиза посмотрела на незваного гостя. Её взгляд затуманился. Ей захотелось рассказать Степану о своём личном горе, произошедшем благодаря всем смутам, да только, по её мнению, глупый мужик не поймёт душевных терзаний и боли, горящей в её женской груди. Лиза знала, что не имея семьи и жены, Рядчину невероятно сложно испытать боль утраты сына от рук красных, расстрелявших его за белую повязку на рукаве, но вдвойне сложнее прочувствовать, как белые иссекли кнутами её дочь за то, что она перепутала атамана с комиссаром и в свои пять лет выругалась на всех приходящих бойцов в Суворовку. Горе и страдания – постоянные спутницы жизни Лариной и нет в мире человека, способного разделить душевную тяжесть. Сын приходит редко домой, а придя, постоянно конфликтует с отцом, которого не желает знать. Ей стоит большого труда, чтобы помирить семью, но это шибкое перемирие заканчивается, едва Данька выпьет стакан самогона.
- Отвоевались. – тихо с обречённостью в голосе пояснила женщина, - Из-за ваших войн только горе и страдания. Вон, пойди сад свой, приведи в порядок. Деревья гибнут, бурьяном поросла земля. Не хотим мы войны, Стёпа. Упеклась она. Не уж-то тебе хочется в степи зимой в окопе лежать и отмораживаться? Рядчин ничего не ответил и с неприязнью посмотрел на белое здание райисполкома. По его мнению, во всех бедах, случившихся с ним, виноваты исключительно большевики, поэтому чувствуя безграничную ненависть к ним, мужчина продолжал топить тоску, боль и отчаяние в самогоне. Он сидел, задумавшись о своих молодецких грёзах, разрушенных жестокой реальностью и о несбывшихся мечтах о счастливой семейной жизни из-за нехватки времени. Молодость он провёл на полевых сборах, думая, что войдёт в станицу героем с медалями на груди, и женщины наперебой кинутся к нему. Но кроме ушедших лет, проведённых в погоне за славой, ничего не получил он. Горечь съедала и сейчас. Родовой сад у него не отняли, вопреки угрозам и ожиданиям белых отрядов, убеждающих в жестокости советской власти, а председатели колхозов постоянно стыдили за лень и пьянство. Степану хотелось поговорить о наболевшем, но он стеснялся, предполагая, что откровенные беседы раскроют его с другой стороны, и близкие люди отвернутся, узнав его иным. Он наполнялся презрением к самому себе, жаждал стать смелым и борзым, каким он бывал в молодости. Только подкосившиеся ноги, боль в пояснице и контузия головы не придавали ему сил и мужества.
В коридоре буря распластала противоположные стороны конфликта. Не поддаваясь на уговоры вести себя тише, люди разругались, перебивая друг друга. Уже и Матухнов и Левшин умолкли, отойдя в разные концы очереди. Накопленные эмоции прорывались фонтаном ора. На смену возмущению и негодованию пришли ругань и обвинения. Выросло новое поколение, не знающее спокойной и мирной жизни. Для них драки, поборы, жадность стали традицией, с которой окружающие должны считаться. Так думал каждый. Если четверть века назад предки собравшихся с трепетом возводили храм, чтоб с появлением собора о суворовцах говорили на Кубани как о богобоязненных и смелых казаках, то теперь суворы с тем же усердием доказывали самим себе приверженность советам. Но затаённая обида на государство оставалась в сердцах на долгие годы. Колхозники трудились не покладая рук, перевыполняя нормы. Станица обустраивалась. Люди радостно аплодировали ораторам, строили социализм, но при этом с трудом уживались вместе. Злость, досада, презрение, зависть не давали покоя никому. Тридцать лет назад многие казаки не соглашались с политикой церкви и империи, их потомки сейчас искренне не верят идеологии Союза, но для собственной безопасности прилежно исполняют обязанности. Маленькая Суворовка работает честно, старается не ударить в грязь лицом перед зорким взором Москвы, но продолжает искать саму себя и решительно создаёт планы на будущее.
Из кабинета выскочила секретарша Анна Иванова, строго окинула взором присутствующих и попыталась успокоить собравшихся, но её тоненький голосок утонул в бушующем море возгласов. Девушка ужасалась нервным крикам. Каждый отчитывал стоящих рядом людей, но словно оглохший, не слышал обращённых к себе упрёков. Анна стояла, чувствуя непонятное и пугающее облако злости и напряжения, которое, по ощущениям, пробуждало в груди неописуемых чудищ из детских страхов. Сердце учащённо забилось. Несколько раз Иванова пыталась перекричать толпу, но её не видели и не слышали среди вырванных из души чёрных птиц смуты. Ане едва исполнилось 18 лет. Девушка не могла повлиять на разгорячившую ораву. В этот момент она захотела, чтобы покойный отец пришёл на помощь и закрыл от неизвестного и ужасающей горечи, сковавшей горло. Едва сдержавшись, чтобы не убежать домой в свой первый день на новой работе, Аня прижалась пальцами к дверной ручке, старалась выстоять. Вслед за ней вышел высокий мужчина, член комсомола Еризов, но и его никто не услышал. Сметённый Глеб переглянулся с Аней, понимая свою беспомощность перед тридцатью восемью людьми. Необузданная страсть пылала сильней. Ещё никогда комсомолец не встречался с волнами негатива, распалёнными на пустом месте.
- Матухнов, пройдите ко мне! – закричала секретарша.
Казак зашёл в кабинет и закрыл за собой двери. За столами сидели двое мужчин и девушка.
Секретарша взяла бумажки из рук старика. Аким посмотрел на старую, потёртую мебель. Столы и стулья, видимо, достались от зажиточных казаков. Самодельная скамья, на ней стоял большой деревянный ящик с бумагами. На отдельно расположенном столе находился графин с водой и три стакана. В вазе стояла белая роза, приятно пахнущая на весь кабинет. На стене висели портреты Ленина, Сталина, и Маркса. Алое красное знамя украсило другую стену. Рядом висел стенд с объявлениями и календарём. За окном играла детвора. Трое мальчишек гонялись друг за другом с палками и весело смеялись.
- Что вы разорались? – спросил Алфёров, нахмуренный пожилой мужчина, встал со стула.
Он медленно, хромая на левую ногу, простреленную в Гражданскую войну вышел в коридор и пристыдил людей за галдёж. Грозный вид первого секретаря района утихомирил кричащую толпу. Воцарилось молчание. Будто опомнившись от забытья, люди рассаживались на опустевшие лавки. Сохраняя очерёдность, безмолвно взглянули на Матвея Васильевича.
- Вы пострадали в Гражданскую? – спросил Глеб Давидович. Еризов застал время лихолетья ребёнком, и взрослел вместе с молодой советской республикой. Казак посмотрел на него с отцовским благословением:
- Я её участник. Пришло время, когда люди считают себя и героями, и пострадавшими одновременно. В уставшем взгляде отражалась тяжёлая жизнь, сотворённая его собственными руками. Мужчина сел на стул.
Громко захлопнув папку с документами, повернулся Глеб к казаку:
- Вам не кажется, что не стоит ворошить прошлое?
Матухнов не успел ничего ответить, его перебил Алфёров.
- Гражданская – незажившая рана, будет болеть ещё век, – сказал Матвей Васильевич. - Нюрка, давай бумажку подпишу, - он продолжал смотреть на Матухнова испепеляющим взглядом. - Не баламуть воду! Всем достанется, – поднимая указательный палец вверх. – Хватит нам брат брата убивать. У нас то сватья, то братья соседи… что было, то ушло. Жить надо сегодняшним днём.
Матухнов получил бумаги и вышел в коридор. Люди с полудикими глазами, взирающими на него, зачинщика ругани, оцепенели. Казак попрощался и вышел на улицу, затянул самокрутку. Серый дым уносился ветром в сторону памятника Левчишину. Подводы, брички и тачанки стояли вокруг здания. Кони щипали траву и мотали хвостами, отгоняя мошкару. Под оградой площади сидели двое девочек лет семи. Одна шептала на ухо другой свои детские тайны. Слушающая вдумчиво глядела вдаль и сочувственно соглашалась. Пацаны выбежали гурьбой и обежав вокруг обелиска Михаилу Григорьевичу, умчались в школьный двор. Матухнов повернулся в сторону клуба, вспомнил, как в 1927 году их привозили смотреть кино. Сеансы проходили сначала на улице по вечерам. Экраном служила выбеленная стена. Зрители расставляли лавки и с замиранием сердца смотрели «Взятие Зимнего дворца», «Домовой-агитатор» и «Серп и молот». Впервые Аким тогда увидел кино и долго не мог привыкнуть к происходящему. Ожившие фотокарточки с людьми не давали покоя. Потом он думал, что благодаря кинолентам люди помирились окончательно. Но ссоры и конфликты покрылись слоями будничных хлопот и проблем. Докурив цигарку, казак медленно пошёл вниз к трассе, чтоб дождавшись попутку, добраться в родную Бекешевку. Но спустя минуту, он судорожно застыл рядом с бывшим домом священника, в котором был суд. Между тем временем и сегодняшним днём пролегла бездна в двадцать лет, но мужчине никогда не отречься от прошлого. Аким стопорился возле этого места, не в силах пошевелиться. Гейзеры воспоминаний продолжали появляться в голове: команды Шкуро, Улагая и других атаманов, споры между собой, женский плач, стрельба, агитация и пропаганда комиссаров, расколы и сомнения терзали его всякий раз, когда он проходил мимо пустыря. Взгляд маленькой девочки, смотревшей из окна соседнего дома в день отправки в ссылку, навсегда врезались в его суровую память, хранящую каждый день жизни. Поэтому Аким крайне редко ездил в райцентр, боясь внутренних переживаний. Правая рука сама осенила грудь крестом. Матухнов обернулся и отправился к разрушенному собору. Расстояние в сотню метров он преодолевал тяжело, как во сне. Постоянно он подходил сюда и смотрел на улицу, и горевал об прожитых годах, но самое страшное оказалось исчезновение собственно физической силы. Теперь оформляя пенсию, он чувствовал ненависть к самому себе за дряблость и старость. Остановившись у развалин, Аким, онемев, взирал обречённо на руины. Крупнейший храм Пятигорья рухнул под довлеющей тяжестью новой России. Груз обиды сковал горло. Аким хотел выругаться, но засовестился сквернословить рядом с храмом. Вспомнилась бессонная ночь за церковной оградой, когда никакие молитвы не спасли от расстрела. Люди не помнят чужих заслуг и те, кто рукоплескал казакам, вернувшимся с проигрышной Русско-Японской войны и провальной империалистической войны, после аплодировали другим героям, не бог весть откуда взявшимся. Красные комиссары, как стая волков рыскала в поиске загнанных казаков, которые поверив Шкуро, пошли за ним. веря полковнику слепо, казаки хотели лучшей жизни себе и своим близким, и сложно судить их в этом. А что осталось сейчас? Трупы, закопанные в каждой балке предгорья. Трупы, чьими косточками питались падальщики и раки в Дарье, Куме и Тамлыке. Трупы, которые во снах до сих пор приходят и будоражат живых. Ради чего и во имя чего люди страдали? Не уж-то нельзя было всё это провести спокойнее, а не ломать хребет каждому по десятку раз? Мысли били в висках, как молотки по пальцам.
- Ты чего там разорался? – внезапный, резкий низкий мужской голос прозвучал за спиной.
Матухнов оглянулся и увидел подходящего Левшина. Снова волнение заставило Акима содрогнуться. Казак попятился назад, но обуздав внутренние сомнения, переменился.
- Сломали сволочи мне всю жизнь! Каждый день проклинаю вас!
- Нам от проклятия твоего, как балерине от коровьего навоза, ничего не перепадает. Порчу ещё наведи у бабки.
- Смеёшься? – укоризненно спросил казак. Не зная, как реагировать и задеть коммуниста, он терялся в догадках отчего эти люди не бояться ничего и на них не действуют христианские запреты. Столько лет прошло, а понять этого Аким не мог.
- Нет. Сочувствую. Я такой же казак, как и ты… только однажды, после смерти царя, я посидел и подумал, как жить, ради чего и для кого, а ты, как и многие здешние, мозги, совесть и благоразумие в военных походах потеряли.
- Что ты знаешь о том, как воевали другие? Ты не местный.
- Не местный? – поёрничал Пётр, словно испытывая терпение мужчины, он помолчал немного. - Дед казаком был... его дочь, моя мать вышла замуж за «мужика», как вы говорите, и семья отказалась от неё. Выгнали из Суворовки как вшивого котёнка. А она была благочестивой, жила во Христе. Отец мой - крестьянин, приехавший из Харьковской губернии. Жил у Перепеловских. Батрачил, вкалывал, а получал презрение и неприязнь от плешивых казачков. Вы ж только ненависть против себя замечаете, но весь мир вызывает у вас отвращение, только не видите этого. Про соринку и бревно в глазу поговорку знаешь? Вот батя и уехал отсюда в Минводы. Работал сначала у горцев, а после перешёл на железную дорогу, пока не умер от переохлаждения. А мать не решилась вернуться к братьям казакам.
Левшин замолчал, не договорив о своём трудном жизненном пути. Когда приходилось без техники безопасности, вопреки множеству ранений и увечий, гибели других рабочих, дни напролёт трудиться в непродуваемых помещениях, с удушающим чадом варганки и отравленным воздухом, при высокой температуре обладать собой и изо всех сил не падать в обморок. Поэтому идеи, распространяемые через листовки и секретные собрания, находили в его сердце отклик, несоизмеримый с тем, что вещала официальная царская власть. Именно во имя сакральных тридцати четырёх пунктов, разработанных рабочими и крестьянами он, Пётр, пошёл 10 июля 1905 года на стачку в Минеральных Водах отстаивать права за восьмичасовой рабочий день, за свободу слова и собраний. Тогда из Пятигорска отправили войска для подавления мятежа, но ранним утром следующего дня железную дорогу всё же перекрыли. В начале декабря того же года на собрании железнодорожников принято решение о поддержке всеобщей политической забастовки. Железнодорожники отправились в Ростов для содействия соратников, но на станции Кавказская их поезд был осаждён казачьим войсками и тогда не получилось попасть в пункт назначения. Тогда ещё никто не мог предположить, что случится со страной и со всеми парнями, с их пламенными взглядами и горящими сердцами. А сейчас, спустя тридцать три года, революционные движения воспринимаются детскими забавами перед необузданной стихией настоящего времени.
Казак ничего не ответил, зная не понаслышке, что обида накапливалась в людях не одно поколение и прорвавшись двадцать лет назад, до сих пор уносит людей в водоворот смерти. Круговерть разбросала людей по разные стороны. Даже его родные дядьки стали врагами: один ушёл за красных, другой за белых. При чём бедняк не принял никакой агитации коммунистов, а смеялся над теми, кто, «развесив уши, слушал о мгновенном равенстве и братстве», а состоятельный, имевший свою землю и денных рабочих, пошёл добровольно к красным, а после первым вступил в колхоз и самостоятельно делил землю поровну со всеми, рассказывая в каком месте земля более плодородная. Оба погибли от рук противников. «Этого Левшину не расскажешь». - подумал казак и присел на кирпичи.
- Поэтому вы, переполненные ненавистью, сожгли людей заживо? – не хотел он так в лоб спрашивать о том времени, но мысли о дядьках разбудили гнев.
- Жгли дома, в которых вели агитацию. А к высшей мере наказания подвергались те, кто выступал на стороне Деникина, Шкуро, Улагая и других врагов. А вы вешали и секли, как привыкли турок и курдов унимать в Турции.
- Ты не ровняй… Война… - неожиданно он усомнился в правильности жестокой восточной Войны, и коммунист подловил его интонацию. В 1916 году Аким сам воевал в Турции и на границе с Персией. Страшные дни выпали на его долю, но не привыкли казаки жаловаться на жизнь. Воевал в меру собственных сил и не трусил при сражениях, а между ними не слушал тех, кто агитировал за дезертирство.
- Ради каких интересов? – не отступал Левшин. Его голос становился твёрже и громче.
Почувствовав, что проиграл этот спор Аким ответил чуть с опозданием.
- Мы маленькие люди, нам неведанно знать… - сопротивляясь внутренней неуверенности, возникшей от незнания целей и задач русских в Турции, казак подумал, что турецкая война – дела давно минувших лет, поэтому и думать о ней не стоит. Однако, Левшин не успокаивался.
- А ты запишись в ликбез и узнаешь многое из того, о чём не подозревал.
- Сам ты к бесам ходи и ликуй с ними! – чуть ли не обиженным тоном ответил Матухнов. А сам почувствовал себя стариком, не сумевшим утроиться в изменившейся жизни. Почему-то в Бекешевке жизнь до сих пор более старая со всеми традициями и устоями, сохранившимися вопреки почти стёртой с лица земли станицы. Суворовка же стала современной и светской, утеряв многие исконно казачьи воззрения. А, глядя на Петра, Пятигорск страшно представить. Жизнь в городах совсем иная, и влияние приезжающих на отдых людей со всего Союза вносит сумятицу в жизнь горожан. Казак вспомнил, как на прошлой неделе ему довелось послушать разговор школьников, сидящих с удочками на берегу Кумы. Детвора рассуждала о законах природы, об электричестве и конструкциях самолётов. Один из них рассуждал, что нужно построить большое водохранилище на куме и на дамбе поставить станцию по выработке электроэнергии. Беседа мальчишек поразила видавшего виды мужчину и он, схоронившись от молодёжи в высоких кустах осоки, сидел, не издавая ни малейшего шума, чтоб не выдать своего присутствия здесь. Он постеснялся того, что ему вообще неизвестно ничего из обсуждаемого детворой. Левшин засмеялся, видя задумчивость казака. Пётр чувствовал, что Аким просто не знает, как реагировать на происходящие перемены в жизни и не может спорить на равных.
- Ты такой же необтёсанный чурбан, как и все здешние. - Пётр постучал ладонью по стопе кирпича бывшего зерносклада и собора. - Разрушили здание и теперь построят баню, школу, больницу, расширят клуб. Улучшится станица. Учить грамоте будут, потом детишки выучатся на докторов, вернутся и примутся лечить и учить станичников.
Матухнов посмотрел на храм. В его голове не укладывалось, как изверги могли устроить здесь конюшню и зерносклад. Мужчине противила мысль, что он жил с теми, для кого церковь не святыня. Аким помнил заветы отцов, свято почитавших Христа. Даже горцы не сжигали храмы, а порой только верхом на лошадях заезжали в церковь, но боясь казачьего гнева, быстро исчезали за пределами станиц. Целенаправленное преобразование жизни людей, пришедшее вместе с новой властью, не уничтожало духовную жизнь, а объясняло, что религия - пережиток прошлого. Казак помнил многое из сказанного коммунистами. Их идеологические взгляды во многом правильные, но сердце противится принять изменения. Снова вспоминая ту станичную детвору, для которых церковь - пережиток прошлого, казак знал, что они не пойдут к священникам, которые говорят о вещах, не вписывающихся в представление о мире нового кровавого ХХ века.
- Ваша власть… вы верховодите, - он скупо ответил и пошёл по тропе дальше. Затем вернулся обратно, с нескрываемой обидой и болью продолжил. – Когда-нибудь вы поплатитесь за людское горе.
- А чего это ради только мы будем платить? А вы, казаки, не много ли горя принесли, горцам, жившим здесь до вас? Не уж-то черкесы, ногайцы, карачаевцы и абазины радовались сожжённым аулам? Не уж-то они ликовали, когда их вырезали? Может, хватит кулаками махать после драки? Вас послушать, так при вашей власти был рай. Вы тоскуете не о прошлом, а о выдуманном царизме, которого на самом деле не было, а жил он в головах служивого сословия.
Матухнов не ожидал такого ответа. Мужчина свято чтил православную веру, смело отстаивал своё право верить в Бога и не желал мириться с теми, кто устраивал массовые сожжения икон, издевательства над попами. Аким чувствовал жжение в груди и боялся обессилить до изнеможения. Мысли о больнице и школе не успокаивали казака, а наоборот злили, поскольку коммунисты били в сердце казачества и создавая новые центры общества, попирали старую жизнь, отправляя всё, что дорого старому человеку на кладбище былого. Он помялся и не найдя, что ответить, пробурчал:
- Это наша казачья земля. Для нас её деды своей кровью поливали.
- Не для вас, а по желанию бабки Катьки для защиты России от набегов. А вы – расходный материал. Казаков цари и в хвост, и в гриву толкали, да глаза елеем замазывали, чтоб не опомнились вы, что издевается над вами каждый русский царь. Вот теперь вам и досталось от простого народа за все ваши прегрешения. Нет среди вас теперь ни Ваньки Сиволобова, ни Мишки Фомина. Измельчали вы. Гордитесь подвигами предков, не понимая, что рядом с ними вы гроша не стоите.
- Ты на Екатерину Великую рта не раскрывай! – возмутился Аким, снимая шляпу с голову.
Мужчина поправил волос и с неприязнью посмотрел на Левшина. - Вы не признаёте, что начали войну против своего народа, вот и залили землю кровью, чтоб свидетелей ваших преступлений не осталось.
- Неправда. Я никого не убивал. Есть закон Советского Союза и каждый его исполняет. Ты тоже ведь живёшь здесь и тебя никто не трогает.
- Вся моя семья пострадала. Оба сына погибли, дочь изнасиловали и закопали в землю. Внуков изрубили. Жену расстреляли. Один я остался… надоело молчать и бояться, трястись и ждать наказания за правду, свидетелем которой был. Ты, небось, спишь, спокойно и не снятся замученные тобой и твоими подельниками жертвы? А во что превратились Суворовка, Боргустан и Бекешевка после Гражданской и выселки казаков? А что с Баталпашинской сделали?
Левшин ничего не ответил. Действительно, страшное время творилось долго, однако, испуганные и обездоленные люди преувеличивали трагедии в десятки раз. Порой, при наведении порядка приходилось расстреливать десяток человек, а людская молва приписывала сотни убитых. Но и эти трагедии сейчас сложно представить. Жизнь человека — это не строчка на отчётном листе, поданном для руководства, это долгие годы роста и натуг. Но невозможно оценить произошедшее сейчас, когда бушуют страсти, когда раны жгут, как выпитая кислота. Аким во многом прав, наверное, нужно было со всех сторон выдвигать депутатов и вести долгие, нужные разговоры.
- Пострадали все вдоволь, но не моя в том вина и не твоя. Каждый видит жизнь так, как он воспитан и умён. Мы сражаемся за ценности, которыми дорожим. А теперь мы живём вместе и надо учиться смотреть вперёд, а не оглядываться назад и растить детей в ненависти к своим станичникам. Случись завтра новая Гражданская всё повторится вновь. Увы, но так будет всегда.
- Петька, не надоело пустословить? – перебил его Аким. - Работать надо.
- Так ты же первым начал. В колхоз вступай и жить станет легче.
- Да пошёл ты со своим колхозом к ебене фени. Поотнимали у людей силой нажитое, а теперь хотите, чтобы обиженные и оскорблённые на вас же и горбатились.
- Где ты видел, чтоб последнее отнимали? В лесах сидите и сказки выдумываете.
- Чего вы тут расшумелись? Горло как петухи дерёте! Не стыдно ли вам, двум здоровенным лбам, языками трепаться как потаскухам? – спросила подошедшая худая старушка Остроухова. Татьяна приподняла палку впереди себя и разругалась на мужчин. Её измученное лицо отражало всю сущность лихолетья. – Не совестно вам оскорблять друг друга, когда давно пришло время жить мирно и делить кусок хлеба напополам. Сукины вы дети. Хорохоритесь, до сих пор! Дым из ушей валит как из печных труб. Не настрадались, не утешили свою мужицкую нужду бить морды друг другу! Ты, Петька, Сиволобова вспоминал? А ты сам бы так смог? На таких как он надо ровняться! Я вот помню его живым. Вернулся в Суворовку героем, которого вся страна знала. А вы зато сделали героя из Левчишина. А чем он славен? Да ничем! Что он сделал? Да ничегошеньки! Проработал год здесь, проскитался по хатам и погиб от рук бандита. Горевать вас жизнь не научила. Стыдно за вас!
- Не кипятитесь, Татьяна Егоровна, мы всё правильно делаем. Я говорю не боясь. Мне нечего скрывать и терять нечего… - спокойно сказал Матухнов.
- Аким, а помнишь, как ты маленьким бегал верхом на палке, играя в казаков? Ты тогда мог предположить, что лишишься всего и даже палки не останется? Помню бывала я в Бекешевке, у родной сестры в гостях, и ты тогда маленьким ещё был, а я уже в девках сидела, я ведь на 13 лет старше тебя. И хорошо помню ваши игры и игры сегодняшней детворы. А теперь вот на наши бедные плечи спустили греков, и мы делим с ними крохи. А как не поделишься, когда у них тоже детки с голодными глазами? А ты Петька… всё писал, да писал… а за каждым именем не видел судьбу человека! Когда-нибудь придёт время и аукнется тебе все сделанное. Как вы надоели все: и белые, и красные, и жёлтые, и чёрные, и зелёные! Каждый приходил и требовал почтительного отношения. А вас всех дустом хотелось накормить! Не от ненависти и страха, а для блага простых людей, уставших от безумств. До сих пор речи толкаете уже двадцать лет, а ничего не сделали! Кто колхозы поднимает? Не вы оба! Кто вкалывает в полях? Не вы! Кто детей кормит? Жизни не было хорошей ни при царях, ни при Союзе. Так и помрём скоро, а не узнаем, что такое счастье. А может вы расскажите о голоде, который скосил людей не хуже войны? А кто у нас спрашивал о нашем желудке? Только требуют все о долге, о заёме, о государственной нужде! Пропадите вы все пропадом! Хоть бы на старости лет дали спокойно пожить, нет, ни раньше не давали, ни теперь. Порой задумаешься и сопоставишь, что поменялось в жизни простых людей и понимаешь, что ничего особенного, только царя нет, и власть называется иначе, а тягостей и лишений не убавилось и не прибавилось. Вот Ленин много говорил хороших слов, а где всё это в жизни? Отчего так трудно жить? Мы все не любили Николая, недовольны были реформами и преобразованиями и хотели, чтоб дали нам пожить, а ведь Ленин обещал именно то, чего хотели и казаки, и крестьяне. Только кто его обещания выполнять будет? Враньё кругом, одно враньё и врали нам безбожно все, врут и будут врать дальше.
- Татьяна Егоровна, вы на моё имя напишите заявление, и я выдам вам всё, что требуется.
- А я так скажу: избавьте станицу от вас, от обиженных и накормите всех досыта. Дали мне газетку сегодня. Когда внучка прочитала, что пишут, мне дурно стало. Зачем писать того, чего в помине нет? А правду будут писать? Отчего нельзя переписываться с родными? Почему по доносу ломают людские судьбы? Для кого нужно отдавать последние зёрна, а самим пухнуть с голода? Петя, ты человек при деле, расскажи нам с Акимом, за что нам такая благодать? – женщина внимательно смотрела на мужчину, который молчал, не зная, куда прятать взгляд.
- Да они только списки писали, соревнуясь между собой, кто больше натворит бед, – тихо, почти шёпотом сказал Матухнов. - Никогда мне не забыть сентябрьское утро двадцатого года. Мы стояли и не знали, что будет. Сначала радовались, что остались живы, а потом просили Бога о смерти, ибо кавтрудармия превратила нас в больных зверей.
- А не стыдно вот так безжалостно врать? А может тебе напомнить лето того же года и повешенных красноармейцев на береге Кумы? Знаешь, среди повешенных был мой младший брат. Заметь, любезный казак, за эти смерти вас не расстреляли злые коммунисты, а вы всего лишь год или два трудились на исправительных работах. А может вспомним выезд на Бекешевку. Кто из вас там рассёк старушек, которые срамили вас за насилие над молодичками? Вы же своих казачек насиловали вместе со Шкуровщиками, чтоб станичники думали будто это городские комиссары творят бесчинства.
- Аким, а может тебе в пору сходить к товарищу Пулину? Он, как вернулся из ссылки, нашёл своё призвание. Игорь воспитывает детей: джигитует, проводит соревнования, выступает по всему краю. Парни и ножом владеют и поют. Я удивляюсь, как мужчины могут прозябать полжизни и винить всех кругом? Полоумные вы оба, - сказала Остроухова, поправила платок, - ничего так и не поняли. Тьфу на вас, бестолочи безмозглые, - старушка пошкандыляла наверх, прихватив два кирпича из храма, но пройдя шагов двадцать, остановилась и обернулась. - Знаете, как мы радовались тому, что в станице нет ни белых, ни красных. Мы пели песни, а когда кто-то из вас приближался, мы со страхом всматривались на всадников, чтоб успеть нацепить белую или красную ленточку и врать всем вам, что мы поддерживаем только вас. А дали бы нам хоть вилы, хоть ножи, не пустили бы в станицу никого. Говорила своему мужу, чтоб он не ходил на митинг к Шкуро ибо Ильин накажет и чтоб к Ильину не ходил, Шкуро излупит. Не слушал мой хозяин меня и пострадал сначала от Мишки, который по-соседски излупил деда при всех, а потом даровал жизнь как человеку, который давал ему в детстве на коне джигитовать и кормил яйцами. А потом явился Андрейка и высек за предательство. Тогда не выдержало сердце моего мужа, и он помер от стыда и отчаяния. Скажите, за что? Вы вот успаряетесь в своей правдивости, а мне, учительнице, объясните, за что погиб казак, верно служивший всю жизнь своей стране? После смерти мужа, не было во мне веры ни в кого, за двадцать лет веры так и не появилось. Говорят, в Англии люди умом трогались, когда читали о происходящем в России. Вот не приведи Господь им пережить то, чего нам довелось. И знаете, те кто пострадал сильнее всех, остался человечнее тех, кто не пострадал, и вы тому два ярких примера.
- Я не участвовал в этом... – обречённо добавил Аким. Его лицо сделалось нахмуренным и грустным. - Мы долго ругались с теми, кто надругался над молодичками.
- Какая разница, - Левшин закурил. - Старуха права, надо работать. Смута продолжается до тех пор, пока мы в голове дорожим лихолетьем. Ладно, бывай и не баламуть воду.
Матухнов не ответил ничего, разозлившись, что его, старика, каждый учит правильности жизни. Он проводил взглядом Петра и остался сидеть на кирпичах, стараясь успокоиться. Левшин удалялся быстро и вместе с ним сходило напряжение с сердца Акима. К храму подъехала телега с двумя мужчинами. Они отпили воды и один из них начал загружать камни в телегу, а другой взял вёдра и пошёл за водой для волов. Через пару минут он вернулся и поставил перед большими волами вёдра. Напоив животину, рабочий присоединился к товарищу. Работали они молча, изредка переговариваясь о правильной подаче кирпича наверх.
- А куды вы возите кирпич?
- На Дарью, отец.
- А для чего?
- Школу новую строят, –радостно ответил один из строителей.
- И много уже ушло кирпича?
- Да, но тут хватит не только на школу.
Матухнов отошёл на другую сторону храма и посмотрел на Верблюдку. Обе вершины синели на горизонте. Перед ней длинной полосой тянулась Свистунка. А в большой ложбине желтели поля и изредка между ними стояли маленькие хатки, расположенные поодаль друг от друга. Восточный ветер пах спелым зерном. Стая голубей парила в небе. Гомон воробьёв гудел в ветвях акации. Под горой бегала детвора. Громко крича и смеясь, дети игрались между собой. Трое мальчишек стояли поодаль от остальных и лепили из глины шары, которые прикрепляли к палкам, а после метали глину в мишень. Северо-восточнее Казанской горки шелестела зелёная роща, вытянувшаяся вдоль русла Кумы. Женский голос созывал детвору на обед, но ребята бегали друг за другом, визжали, свистели и не слышали никого. Аким посмотрел вправо и увидел сидящего на скамье Рядчина с Лариным, которого невозможно рассмотреть из-за кустарника, выросшего у забора. Полукруглые окна напоминали о церковном строении. Сейчас в доме жили три семьи. Каждая из них имела отдельный вход.
Степан попрощался с мужчиной и быстро пришёл к Матухнову. Данька медленно поплёлся в дом, держась руками за забор, калитку и перила на ступеньках. Рядчин спешил по вытоптанной топе к Акиму.
- Освободился? – спросил Степан ещё на подходе к другу.
- Струсил? – глядя в подвыпившие глаза мужчины, спросил бекеш. Внезапно ему опротивел его закадычный друг, ставший в одночасье жалкой паскудой.
- Хочу начать жить по-человечески, – ретировался Степан. Он присел на корточки и не удержав равновесие, упал на спину.
- А как жить по-человечески? – смотря на острую вершину Верблюда, отречённо спросил
Аким. В душе продолжали бушевать терзания, но они сменялись досадой.
- Также, как все вокруг. Я сейчас поговорил с Лизкой Лариной, и она открыла мне глаза. Вот пропьюсь неделю и возьмусь за сад. Соберу урожай и стану полезным человеком, заработаю уважение и буду Человеком с большой буквы.
Матухнов попрощался с Рядчиным и пошёл к трассе, чувствуя отвращение к трусу. Казак
Шёл, надеясь, что в ненавистную и чужую Суворовку он долго не приедет. Любой приезд сюда будоражит сердце. Спускаясь к дороге, он смотрел на дома. На подоконниках росли герань и фиалки в глиняных горшках. Огненно-красные и фиолетовые цветы пылали красотой и живостью. Возле крайнего дома центральной улицы чернела на выкошенном дворе сваленная куча дров. Двое мужчин пилили поленья, а дети таскали их за дом. Семья дружно смеялась, кто-то из женщин рассказывал, и другой голос подтверждал сказанное. Разноголосый смех отделял семью от горя, уносимого Акимом с собой. Матухнов спустился к черкесской трассе и дойдя до железного моста, окинул взором место где, действительно, он вместе с другими казаками вешали красных из отряда, следовавшего из Баталпашинска в Пятигорск. Отряд из двух десятков белых расположился дозором у Харечкиной кручи, а шестеро красных мчались с донесением к Анджиевскому. Их заметили ещё, когда те скакали по Морозовой горе и окружив дорогу, ждали. Двоих застрелили во время перестрелки, остальных привязали к дереву и оставили дожидаться станичного схода, о начале которого сообщил звонарь собора. Суворы собирались быстро, подтягивались сначала к центру, а потом спускались под кручу и останавливались по обоим берегам реки. Сотник Колесников зачитал приказ о повешении, и подвязав верёвки к высокому ясеню, казаки подвели солдат к дереву и свели счёт с революционерами. Молодые парни висели с застывшим отчаянием в открытых глазах. Казаки тогда ликовали. Радовался быстрой расправе и Аким. Но жизнь всё расставляет по своим местам. Спустя двадцать лет события тех лет воспринимаются иначе. Людская кровь вызывает панический страх. Но в борьбе за идеалы не замечаешь чужой боли и ценностей, ради которых идёшь на смерть.
14-22 января, 15-25 февраля 2019