#театрэтонасилие #насилие в театре
я не знала насколько смогу оттянуть самое мерзкое воспоминание. мне очень обидно и больно за этих женщин. и обидно за себя.
мы работали над спектаклем очень долго и очень мучительно. ничего не получалось, все устали и нервничали. несмотря на то, что режиссером спектакля был другой человек, на последних неделях перед выпуском подключился худрук. у меня реально не находится слов, чтоб сказать, что я чувствовала. у меня нет слов, чтоб передать, как я сочувствовала другим артисткам, когда мы иногда сидели в гримерке молча по двое-трое в слезах.
наверное, есть слезы, которые заставляют действовать. ну вот сейчас обидно, я поплачу, сброшу напряжение и пойду дальше работать. а есть слезы.. ну когда прям пи*дец.
я проклинала все на свете, когда к работе над спектаклем подключился худрук. мы переписывали текст всей труппой. вот не идет кусок, нет там события, что делать? сесть с драматургом и обсудить и переписать, благо она омичка? нет. не так. вызвать всю труппу, посадить за стол, сесть во главе стола с сигаретой и отху*сосить каждого за то, что они не сумели переписать-перепридумать отрывок. отправить труппу на улицу собирать вербатимы, не погуглив даже как это работает. собрать всю труппу на отсмотр вербатимов и на третьем видео сказать «мне одному скучно?» и закрыть тему.
кем я только ни была. больше всего мне нравилось быть «дряблой пи*дой», потому что не так обидно. «е*анутая» звучало ужасно, но как будто бы вполне оправданно. «хули смотришь» — это он так просил ответа на свой вопрос, но закатывал глаза и не слушал. терпеть не могла эти закатанные глаза. ты сидишь в зрительном зале после абсолютно ужасного прогона, в груди ком от ненависти к себе за свою бездарность, стараешься дышать глубже, но не слишком глубоко, чтоб не разреветься и не выйти потом на сцену с красным опухшим лицом. смотришь, как репетирует второй состав. смотреть важно, со стороны можно увидеть свои ошибки. и вот ты реально хочешь разобраться, подсаживаешься к режиссеру и обращаешься к нему. он оборачивается, видит тебя и закатывает глаза. закатывает. глаза.
в одну из репетиций я не помню, что произошло, но помню, как записывала видеосообщение для мамы и захлебывалась слезами. мне было так плохо, будто кто-то умер. перечитываю дневник и понимаю, что, кажется, умерла я. хотелось блевать. хотелось поддержки. соседки по гримерке сочувствующе смотрели. мы все друг на друга сочувствующе смотрели в такие моменты, потому что не находилось слов. мы не могли обсмеять ситуацию или сказать «да он мудак, забей на него» или сказать, что все это закончится. не закончится. все знали, что будет следующий спектакль, который он придет доделывать и опять придется отделяться от тела и улетать куда-нибудь мыслями, чтоб крики не так сильно ранили. у меня правда не было сил. я буду повторять это снова.
ты идешь на работу, за которую получаешь копейки и половину отдаешь за жилье, которое при трудоустройстве тебе обещали предоставить. ты пробегаешь мимо курилки, чтоб не встречаться взглядом с некоторыми коллегами, с которыми у тебя испортились отношения из-за твоей жажды справедливости и их похуизмом на происходящий ад вокруг. ты проносишься по коридору, чтоб не встретить главного бухгалтера, этого чувака, занимающегося квартирами с невнятной должностью и худрука-ака-директора. бежишь в свою гримерку. уголок безопасности. сейф-спейс. там три актрисы, которых я очень люблю, мы обменяемся комплиментами, угостим друг друга чем-то принесенным из дома, поговорим о хорошем и приятном. все будут знать, что дальше пи*дец, но сейчас хочется капельку задержаться в этом состоянии встречи.
ты входишь в гримерку, а в кресле уже сидит худрук, пепельница на твоем гримерном столике, окно закрыто. хочется свалить и не влипать в разговор, но уже поздно. «вас заметили». здрасьте, говоришь. максимально естественно ставишь рюкзак у входа, получается хреново. наверное, я правда у*бищная актриса. а дальше разговор. если ты сейчас же не вернешь какие-то исчезнувшие до твоего въезда вещи, то театр на тебя подаст в суд и сумма 148 000 будет вычитаться из моей зп и зп коллеги, с которой мы живем. уходит. тебя трясет. не от страха, а от шантажа, от несправедливости, от жалости к себе, какого черта приходится каждый день быть на грани срыва. идешь к коллеге, коллега не знает ничего об этих вещах (ох, это не интересно: какой-то советский утюг и две ковровые дорожки), но предлагает скинуться и купить на авито, чтоб он отстал. че, говорит, нервы мотать и себе и ему, пара тыщ всего. поправляешь грим. доигрываешь спект. идешь домой. жалуешься мужу.
утром опять идешь в театр, прогон. уходите в ночь. уже около полуночи. все устали, в зале какие-то люди, которых ты не знаешь, худрук на кураже.
в перерыве иду через сцену в гримерку.
/здесь важно зафиксировать, что несколько недель до этого я ежедневно была послана нах*й и абсолютно уничтожена как актриса и человек/
стой, говорит. я стою.
попрыгай, говорит. сразу понимаю, что он хочет. с тех пор, как моя грудь стала больше 2 размера, я моментально понимаю, что имеется в виду.
- ?
попрыгай. пытаюсь мягко отказать, так как это не смешная шутка.
попрыгай, я сказал.
он выгнал меня с репетиции. по трансляции весь театр слышал наш разговор. кто-то сказал, что как женщина я поступила правильно, а как актриса — глупо. ну что мне стоило потрясти сиськами? это ж ничего такого. было мерзко. я злилась, что другие женщины считают комплиментом, когда он их хватает за жопу по пути в курилку, я злилась, что женщины молчат, когда он зовет их *фамилия*-большие-сиськи.
через 2 дня я узнала, что меня сняли с роли. вслух об этом никто не сказал, но реж шепнул помрежу, чтоб меня не вписывали в явочный лист, помреж — завтруппой, а завтруппой — мне.
позже взрослая актриса скажет мне, что не знает, что произошло, но ей нравилось как я работаю над ролью и похвалит моего персонажа. а до этого разговора я буду рыдать и укорять себя в том, что я не достойна зваться актрисой и меня сняли с роли потому что я не справилась.
