Из воспоминаний Ивана Романовича Тимченко-Рубан
17 июня 1839 года, я прибыл в Петербург и на другой же день представился директору второго кадетского корпуса, Карлу Федоровичу Клингенбергу. Прием, оказанный мне генералом, был самый радушный, напоминавший его отеческое обращение с нами во время нашего нахождения в Павловском корпусе. В его вопросе: как доехал и есть ли средства для заготовления нового обмундирования? - я понял намек на мой довольно уже потертый мундир.
Дело в том, что во время моего пребывания в деревне у брата, случился пожар, причем вся моя обмундировка сгорела. Нисколько не стесняясь, я высказал Клингенбергу всю затруднительность моего положения. Клингенберг заставил меня написать об этом рапорт, послал меня с ним к Ростовцеву (Яков Иванович) и я получил очень солидную по тому времени сумму.
Корпус (кадет) был в лагере. Меня прикомандировали к остававшейся в Петербурге неранжированной роте. Квартиру я себе нашел очень скоро, во второй роте Измайловского полка, на столь выгодных условиях, что теперешним жителям Петербурга это может показаться чуть ли не басней: за шестьдесят рублей ассигнациями в месяц я получил две чистенькие комнаты с окнами на улицу, при передней, во втором этаже, со столом в три блюда по будням и в четыре по праздникам; в дни же когда у меня соберется кто-нибудь из товарищей, мне полагался и ужин в два блюда. Кроме того, хозяйка должна была кормить и моего денщика.
Вскоре вместе со мною поселился мой однокашник, подпоручик Семеновского полка Карцев (Александр Петрович), вышедший из корпуса позже меня. Он потерял право пользоваться казенной квартирой, вследствие поступления в Военную Академию.
В корпусе, будучи фельдфебелем, я был начальником Карцева; при сожительстве на одной квартире, я был старше его чином, а впоследствии, когда Карцев был помощником главнокомандующего кавказскою армией его высочества Михаила Николаевича, я получил, по его дружескому ко мне участию, после переформирования корпусов в военные гимназии, 30-й кавказский линейный батальон, то есть не только поступил в подчинение к нему, но стал неизмеримо ниже его на лестнице рангов и служебного положения. Вот как изменяются роли!
Не изменился только в своей душе Александр Петрович: и в Тифлисе, где мне приходилось часто встречаться с ним, и в Харькове, где он был начальником военного округа, он оказывал мне самое дружеское расположение.
Поустроившись, я сделал визиты всем служащим. Во время моего пребывания в корпусе, Шелон был помощником инспектора классов и преподавателем фортификации. Последнее обстоятельство крайне всех удивляло, так как фрак, да и самая его фигура, с кривыми, вывороченными ногами, никак не допускала мысли, чтобы он мог читать какую-нибудь военную науку. Несмотря на скромную фигуру Шелона, наш инспектор, полковник Верещагин, ровно ничего не значил без своего помощника.
Личность Шелона действительно заслуживает особого внимания. Окончив курс в Императорском военно-сиротском доме, в 1820 году, он, вследствие физической неспособности к военной службе, был выпущен с чином 14-го класса и, не имея никого из родственников, был рад-радешенек, что директор корпуса поместил его в свою канцелярию на грошовое содержание. Усиленные канцелярские занятия, при всем желании усовершенствовать свое образование, не дозволяли ему посещать университетские лекции.
На его счастье в корпусе открылась вакансия на должность библиотекаря. Его сделали библиотекарем. Окруженный книгами, проводя дни и ночи в своей библиотеке, он самоучкой изучил французский язык, усвоил и по другим предметам такие прочные сведения, что в тридцатых годах был уже главным редактором издаваемого тогда Плюшаром "Энциклопедического лексикона", в котором принимали участие почти всё наши ученые. Обстоятельство это сблизило его со многими выдающимися личностями нашей литературы. Мне самому приходилось не раз встречать на его вечерах Жуковского, Плетнева, Кукольника, Греча, Сенковского, Даля, Одоевского, Языкова и др.
Павловский корпус обязан Шелону и подбором самых лучших учителей Петербурга. Будучи членом и хозяйственного комитета, он сумел приобрести влияние и на эту отрасль корпусной администрации: ограничил ненужные расходы и всю экономию старался обратить на усиление средств к умственному образованно воспитанников. Для хороших учеников он ничего не жалел, покровительствовал также и тем, которые особенно старательно занимались одним избранным предметом. Он не стеснялся переводить последних в высшие классы и последствием такого умного взгляда на дело образования было то, что число тунеядцев в заведении дошло до небывалого minimum’a.
К сожалению, по одному обстоятельству, о котором даже прискорбно вспомнить, не довелось Шелону занять место главного инспектора всех военно-учебных заведений, о чем предполагал ходатайствовать великий князь Михаил Павлович, высоко ценивший заслуги Шелона.
Когда я пришел в первый раз к Шелону, он стал расспрашивать меня о моей службе; и, узнав, что я провел семь лет в царстве Польском и Литве, полюбопытствовал: знаю ли я польский язык? Получив утвердительный ответ, он попросил меня перевести на русский язык небольшую, тут же перед ним лежавшую, брошюру "Статистика Гродненской губернии". Мой перевод, над которым я проработал не более четырех дней, был совершенно одобрен Шелоном.
Платя любезностью за любезность, он предложил мне очень выгодное, в смысле вознаграждения, дело: приготовить, правда, в весьма непродолжительное время, одного сына знатного барина к экзамену из фортификации для поступления в инженерное училище. Не имея твердых знаний в этом предмете, я, было, начал отказываться, но Шелон прервал мое отнекивание фразой:
- Вот вам руководство Теляковского, просмакуйте его и увидите, что задача нетрудна. Я согласился и достиг благоприятных результатов: мой новый ученик сдал экзамен очень порядочно.
Вследствие такого удачного опыта на поприще преподавательской деятельности, Шелон предложил мне избрать какой-нибудь предмет для преподавания в Павловском корпусе. Я остановился на истории и начал серьезно заниматься ею. Впоследствии, уже во время моей бытности в Павловском корпусе, после пробной лекции, я был утвержден в звании преподавателя всеобщей истории.
По возвращении батальона кадет из лагеря, я был назначен в первую роту. По принятому тогда порядку, эта рота состояла из воспитанников, не подающих особенно блестящих надежд к успешному окончанию курса наук. Самые сомнительные экземпляры находились в первом отделении. Как назло это отделение дали мне, назначив в помощь унтер-офицера Софиано (ныне генерал-адъютанта). Правда, спасти от выпуска в юнкера этих господ было невозможно, но приняв за правило, гуманное обращение, я достиг, по крайней мере, того, что обуздал сорванцов. Вот когда я почувствовал призвание быть воспитателем и когда окончательно решил не возвращаться в артиллерию.
В день Богоявления (здесь: Крещение) 1840 года, я подвергнулся маленькой неприятности. На парад был назначен сборный взвод из всех рот. На правом фланге стоял кадет моего отделения. Когда к взводу подходил Михаил Павлович и было скомандовано «на плечо!» правофланговый задней шеренги так сильно задел штыком кивер моего кадета, что сдвинул его на самые глаза. Великий князь, отнеся это к плохой пригонке кивера, приказал посадить под арест на гауптвахту, как ротного командира, так и отделенного офицера.
Кстати рассказать здесь и о другом случае, свидетельствующем как Михаил Павлович относился к строевой части в кадетских корпусах.
Не припомню, в марте или в апреле того же 1840 года, великий князь выразил крайнее неудовольствие за неудовлетворительную подготовку взводиков, высылаемых корпусами на воскресные разводы. Он приказал состоявшему при нем генералу Толстому объезжать каждую неделю все корпуса как для репетиций с этими взводиками, так и для осмотра ординарцев, посылаемых по воскресным дням во дворец его высочества.
При одном из таких посещений генералом Толстым 2-го кадетского корпуса, к нему подошел один из воспитанников с просьбой удостоить его счастья представиться Михаилу Павловичу. Кривоногий, кривобокий, рябой и вообще чрезвычайно невзрачный на вид, кадет изумил своей просьбой генерала. На вопрос: как он учится и ведет себя? - директор корпуса отозвался о нем самым наилестнейшим образом. Это обстоятельство, при всех известных требованиях великого князя, поставило Толстого в немалое затруднение.
Надо было посоветоваться с Ростовцевым, надо было общими усилиями убедить Михаила Павловича склониться на просьбу достойнейшего во всех отношениях юноши. После долгих и полновесных представлений, просьба их была уважена, но не иначе, как при условии предупредить его высочество в минуту представления этого воспитанника.
На беду в день представления великий князь смотрел конногвардейский полк и, оставшись им крайне недовольным, возвратился во дворец таким рассерженным, что к нему и приступа не было.
Началось представление. Подпрапорщиками Михаил Павлович остался недоволен; пажей назвал куклами в мундирах; ординарцев артиллерийского инженерного училища и 1-го кадетского корпуса пропустил молчаливо; при взгляде же на представлявшихся от 2-го корпуса до такой степени расшумелся, что душа у всех ушла в пятки:
- Это что за чучело? - произнес Михаил Павлович. - В насмешку что ли прислали мне на показ такого урода? Как смеете вы, генерал Миркович, так шутить со мною? Сегодня же доложу государю о вашей умышленной дерзости! В сторону это безобразие! Батальонного командира арестовать на месяц, ротного на два месяца, а эту чучелу высечь!
У ординарцев Павловского корпуса и Дворянского полка подкосились ноги, но их прием прошел благополучно. Насилу, и то только через три дня, удалось Ростовцеву и Толстому умилостивить Михаила Павловича и выпросить всем прощение.
Наступил день выхода военно-учебных заведений в лагерь под Петергоф. Сбор был назначен у Нарвской заставы к четырем часам дня прибыл государь. Отряд, как и всегда, принял его нескончаемым «Ура». Пропустив мимо себя церемониальным маршем по отделениям все корпуса, император приказал следовать на ночлег в деревню Лигово. Для привала батальон Павловского корпуса, по заведенному с 1830 года обычаю, расположился на дворе дома умалишенных и в зданиях, прилегавших к этому дому.
Это гостеприимство устроил Павловскому корпусу бывший его директор Никита Васильевич Арсеньев, получивший место попечителя "желтого дома". Сюда же Арсеньев перетащил и бывшего своего эконома Кандаурова, который и по смерти Арсеньева поддерживал это гостеприимство. На привале кадетам был предложен чай с белым хлебом и молоком, жаркое и разные лакомства.
Перед ужином мы попросили разрешение осмотреть заведение. Нельзя было не заметить, как свирепые на вид больные ласково относились к Кандаурову. Посетили мы и девицу Боговут, помещенную сюда еще в царствование императора Александра Павловича. Предметом ее помешательства был сам император. В своем довольно хорошем помещении она приняла нас чрезвычайно приветливо; говорила о разных предметах так рассудительно, как, казалось бы, не мог говорить человек помешанный. По нашей просьбе она сыграла одну из бетховенских сонат, да так сыграла, что мы даже рты разинули.
После ужина мы тронулись дальше, на ночлег, и на другой день отправились на Петергоф. Возле дачи Мятлева отряд был остановлен. Весь отряд переоделся и построился по отделениям на дороге. Прибыл из Петергофа император и лично повел нас в лагерь церемониальным маршем.
Здесь отряд выстроился развернутым фронтом по-батальонно, вызваны были караулы и произведена вечерняя заря с церемоний. Перед роспуском батальонов государь громко произнес своим певучим голосом:
- Живите, поживайте, меня не забывайте! С Богом!
Сойдя затем с лошади, он пересел в ландо к императрице, пожаловавшей в лагерь с великими княжнами Ольгой и Александрой Николаевнами, и отбыл в Александровский дворец. Такой порядок выступления кадет в лагерь и вступления в Петергоф повторялся ежегодно.
В лагере пробыли мы до 12-го августа. Смотры, маневры и линейные ученья были для кадет праздниками. Они рвались изо всех сил, чтобы угодить батюшке-царю. Государь, конечно, знал это чувство к нему кадет и являлся к ним всегда в отличном настроении духа. Помню, как, сделав раз тревогу, он начал производить линейное ученье и сам, державный, подавал сигналы на рожке. Когда же последовал сигнал к атаке, вслед за ним прокомандовал своим богатырским голосом:
- Барабанщики бьют, музыканты играют, молодцы вперед выступают.
Перед выступлением из лагеря, государь прибыл к нам, приказал ударить тревогу и лично назначил выпускных на различные должности в строю своих батальонов, для проверки знаний ими строевой пехотной службы. Оставшись вполне довольным, император тут же поздравил их с производством в офицеры.
По возвращении в Петербург, выпускные были обмундированы по форме тех частей, в которые выходили, приведены к присяге и представлены Михаилу Павловичу. Сюда же приехал и государь. Осмотрев обмундирована, император обратился к молодым людям со словами:
- Отпуская вас на службу, я расстаюсь с вами, как со своими собственными детьми, при уверенности, что и вдали от меня вы не измените тех чувств ко мне, которыми и мое сердце переполнено к вам. Служите честно и примерно; я не забуду вас!
Когда же произведенные сделали безмолвный поклон и многие лица приняли чрезвычайно грустное выражение, государь прослезился и, уходя, проговорил Михаилу Павловичу:
- Эти слезы исторгаются у меня ежегодно.
Не помню хорошо, этого ли или одного из ближайших к нему выпусков, двое воспитанников, уже по производстве их в офицеры гвардии, впали в довольно важное преступление. Озадаченный директор повез их к Ростовцеву, приказав не начинать присяги до его возвращения. По тщательному, хотя и в высшей степени гуманному, обсуждению вины молодых людей, как Ростовцев, так и директор пришли к заключению, что если с виновными будет поступлено по всей строгости законов, то они немедленно и навсегда погибнут, тогда как по своим дарованиям обещают быть вполне полезными слугами отечеству.
Вследствие этого решились прибегнуть к единственному, но и крайне рискованному средству. Призвав молодых людей в свой кабинет, Яков Иванович заставил одного из них прочесть вслух статью закона, по которой они должны были быть приговорены к соответствующему наказанию. Видя их крайнее смущение и слезы, Ростовцев предложил им выбрать самим себе наказание.
- Решаемся на все! - ответили молодые люди. - Спасите только нас!
Избранное самими наказание произведено было келейно.
Года через два это обстоятельство сделалось известным военному министру, графу Чернышеву, и при известных тогда его отношениях к Михаилу Павловичу, он доложил обо всем государю, указывая, что Ростовцев, состоя под крылышком великого князя, позволяет себе неслыханные вещи.
Потребованные перед лицо разгневанного монарха, Ростовцев должен был принять на себя целый поток грома и молний, при угрозе быть сосланным туда, "куда и Макар телят не гоняет". Молча выслушивал Яков Иванович грозные слова императора. Когда же его гнев начал утихать, он попросил разрешение сказать два-три слова в свое оправдание.
Доводы Ростовцева были настолько полновесны и человечны, что государь сам умилился и переменил гнев на милость.
Едва ли кому-нибудь другому мог сойти с рук описанный случай; но император Николай Павлович был рыцарской справедливости и умел ценить заслуги Ростовцева (предупредил о заговоре декабристов (в частности на Оболенского и Рылеева)), которые впоследствии сделались еще более важными для всей России. Но здесь не место говорить о них. Тем не менее, считаю нужным привести, хотя бы некоторые черты характера Якова Ивановича.
Яков Иванович был человек превосходной души и сердца. В его характере вмещались качества и весьма серьезного и подчас игривого свойства. Доступ к нему был открыт для всех и каждого. Немало случаев мог бы я указать, когда люди, приехавшие из провинции по делам в Петербург, не только незнакомые Якову Ивановичу, но имевшие дела в совершенно других ведомствах, обращались к нему за помощью и всегда находили ее.
Не могу не привести один случай, характерно обрисовывающий доброту и вместе с тем игривость характера Якова Ивановича:
Летом, в 1840 году, в Павловске обедали у Михаила Павловича его приближенные: Толстой, Криденер и Ростовцев. Едва кончился обед, как доложили, что какая-то почтенная старушка пришла с прошением к великому князю. Не желая выходить, Михаил Павлович согласился на просьбу Ростовцева поручить ему объяснение с просительницей, причем приказал ему назваться великим князем. Прошение старушки, обремененной громадным семейством, состояло в том, чтобы вызвать ходатайство его высочества о даровании средств для возвращения из Сибири ее сосланному и ныне прощенному мужу.
Приняв на себя роль великого князя, Ростовцев предложил ей прибыть в Петербург по окончании лагерного сбора.
- Ваше высочество! - сказала старушка, - целые полтора, а, может быть, и два месяца я должна ожидать по вашему приказанию, а между тем дети уже страдают от голода.
В это время из любопытства как сыграет Ростовцев возложенную на него роль, в приемную вошли Толстой и Криденер.
- Так вы, сударыня, говорите, что крайне нуждаетесь в деньгах? - спросил Ростовцев.
- Уж такую терплю, ваше высочество, нужду: один Бога знает!
- Хорошо! Толстой и ты, Криденер, дайте этой достойной даме по сто рублей.
Хотя эти господа и не были особенно обрадованы таким сюрпризом, но делать нечего: вынули деньги и отдали. Хохоту потом было немало! Старушка же чувствовала себя на седьмом небе. Впоследствии она получила еще пятьсот рублей на дорогу мужа.
#librapress
