Станислав Владимирович Роговский
Афган. 26 апреля 1987 года. Надо бы запомнить эту дату. Тогда даты были не важны. День прошёл. Ты жив. И слава богу!
Помню, на следующий день сидел в Баграме на КДП. Мой самолёт сломан.
Из-за большого напряжения и большой интенсивности полётов с баграмской полосы наши взяли за правило кого-нибудь из свободных лётчиков сажать на вышку для дополнительного контроля взлёта и захода на посадку.
Десять дней назад был сбит командир полка. Потом под сброшенные бомбы подполковника Почиталкина и подполковника Логинова угодил пакистанский истребитель и был сбит. Интенсивность полётов не снижалась. С раннего утра над аэродромом начинала крутиться адская карусель взлетающих ударных групп и падающих на посадку самолётов. Самолёты не заходили, а именно падали на полосу с крутой спирали, держась подальше от баграмской зелёнки.
Между группами взлетали и садились разведчики, пары прикрытия, транспортники, «чёрный тюльпан» и почтовик, перелётчики и вертолётчики… Кто-нибудь на моём месте сказал бы, что аэродром гудел как пчелиный улей. Да вот только я так не скажу! Не было в этом гудении ровного завораживающего рабочего ритма пчелиной семьи. Не за сладким взятком улетали самолёты. А домой возвращались уставшими, но пустыми. Да и сам аэродром не казался родным ульем. А вот раскалённой сковородкой – бывало!
Сама взлётная полоса была длиной три километра. Но, как верно рассказывает наш Серёжа Сенько, имела своё коварство. И к этому надо было ещё привыкнуть! Имея превышение над уровнем моря под две тысячи метров, она была ещё и горбата к середине. И когда после посадки и опускания носового колеса впереди видишь не ровненькую ВПП в пару километров, а короткий огрызок, то невольно хватаешься за тормоза, пока не выкатишься на возвышение и не увидишь впереди вторую половину полосы. И теперь торопишься скорее зарулить.
На стоянке уже ждёт машина и наготове шланг со сжатым воздухом, чтобы сбить температуру и не дать выстрелить легкоплавким пробкам из колёс. А тут ещё нам пришла партия бракованных тормозных парашютов. Они не выдерживали установленного усилия по скорости на посадке и обрывались на коуше.
На завод отправили петицию, но надо было летать. И летали с тем, что было. Среди нас были и особо «везучие». «Счастливчиком» по посадке без тормозного парашюта прослыл Саша Андреев. У него, считай, каждый день случался обрыв, хотя он уже и так занижал установленную скорость его выпуска. Вот тогда, после заруливания на стоянку, колёса дымили так, словно самолёт садился на раскалённую сковородку!
Полковник Фурса в должности начальника Баграмского гарнизона сменил Руцкого.
Не знаю, при Руцком ли, или ещё раньше, дабы избежать вражеских поползновений, поле за АТУ с северного торца ВПП, в направлении которого мы практически всегда и взлетали, было заминировано.
Когда мы восьмёркой становились плотненько на полосу, то всё равно первой паре приходилось выруливать почти к середине ВПП. Учитывая полную бомбовую нагрузку, превышение аэродрома и адскую жару, первая пара на взлёте отрывала колёса почти в конце полосы и не имела никаких шансов на безопасное прекращение взлёта в случае необходимости. В конце концов, буквально накануне того дня, когда его сбили, командир распорядился разминировать этот участок.
Через сколько-то дней минёры доставили и вкатили туда каток по типу асфальтировочного и проутюжили поле. Противопехотные мины похлопали под катком, а раскалённая сковородка-аэродром стала вроде как бы чуть прохладнее….
Взлетела пара истребителей прикрытия. На КДП все ушли в работу. Руководитель полётов сегодня снова от «сухих». Он даёт запуски другим и контролирует выруливание ударной группы МиГ-23-х. Восьмёрка в темпе занимает взлётную полосу. Крайние ещё выскакивают на ВПП, а у первой пары уже пошли обороты. Звучит доклад восьмого: – Готов!
Задрожали стёкла КДП. Перекрикивая нарастающий рёв, руководитель полётов прокричал в микрофон: – Взлёт разрешаю!
Рванули из сопел языки форсажей, и пары одна за другой пошли в разбег! Мне частенько приходилось летать восьмым в группе. Взлетаешь, опираясь крыльями не на воздух, а на крутой кипяток, взбитый впереди тебя семью бешеными горелками форсажей! Незабываемое ощущение… В глотку как будто вгоняют какой-то конус! Он жутко распирает рот, а в горло уже вошло его остриё и выдохнуть невозможно! Крик пошёл откуда-то из глубины! Из желудка! Он освобождает заклинившие челюсти и я ору: – Восьмому прекратить взлёт!!! Восьмому! Крыло не выпушено! Это Большаков!
А пара уже несётся на форсаже по взлётке! А дальше доли секунды потянулись, как в замедленном кино… Я не могу вспомнить позывной лётчика другой эскадрильи. Кажется, что «сухой» РП ищет его позывной в плановой бесконечно долго. Нельзя ошибиться! Ведь если назовёшь кого-то впереди, то запросто спровоцируешь катапультироваться на взлёте! Мне хотелось прыгнуть к руководителю полётов, смахнуть его с кресла ударом руки и заорать в микрофон: – Толик! Прекратить взлёт!!!
РП молодец! Правильно назвал позывной и прокричал команды таким голосом, ослушаться который невозможно! Взлёт был прекращён на пределе. Если бы ещё две-три секунды разбега, то с крылом 72 градуса МиГ-23 прошил бы сетку АТУ, как иголка редкую марлю, а лётчику оставалось бы только попробовать катапультироваться с земли. Подустали все, похоже…
Толик Большаков (ЧВВАУЛ, 1979 г.), опытнейший лётчик, имея высочайшую влётанность, доложил о готовности и пошёл на взлёт с крылом 72 градуса!
У руководителя полётов глаз замылился. Да и я, наверное, был внимательнее лишь потому, что вчера сам мог догорать на том поле за северным торцом полосы…
Помню, в какой-то из тех дней на стоянке самолётов состоялся разговор с одним из наших оружейников. Память не сохранила имени этого старлея-трудяги.
Впахивали они конкретно! Каждый день три удара восьмёрками, плюс вылеты пар и звеньев на отдельные цели или на минирование с многозамковыми балочными держателями. Каждый день без выходных, праздников и перерывов, если только когда-нибудь не случится непогода.
Парень похудел заметно. Лётчики в течение года хоть раз или два вырывались в Союз в профилакторий, точнее – домой, а техсостав работал непрерывно. Мы немного поговорили, и я спросил:
– Устал?
Он прищурился сильно, глядя куда-то вдаль мимо меня, и начал говорить с какой-то срывающейся хрипотцой: – Дело не в том, что устал. Кому сейчас легко? Понимаешь, мне бы вот сейчас домой! Я бы вышел на луг, где зелёная трава, взял бы косу и косил, косил, косил…
Комок, подкативший к горлу, помешал ему говорить дальше. Офицер отвернул лицо и смолк. Я на прощание положил ему руку на плечо и, чуть качнув его, сказал, что мог: – Ничего. Половину мы уже отработали. Немного осталось. Продержимся!