Продолжение темы. Начало здесь
Однако история с Ириной, в чем я глубоко убеждена, и после ее смерти имела свое печальное продолжение. Впрочем, судьба тут играла по-честному.
За 18 лет до еще одной точки невозврата
В 1923 году уже в эмиграции у Марины Цветаевой завязался роман теперь уже не с братом, а с товарищем Эфрона – белоэмигрантом Константином Родзевичем, которому она посвятила «Поэму горы». А в феврале 1925 года у поэтессы родился сын Георгий или Мур, как его все называли. Многие современники считали, что отцом ребёнка являлся не Эфрон, а Родзевич. Хотя, согласно мнению некоторых исследователей, Георгий – все-таки сын Эфрона, так как роман Марины с Родзевичем не был продолжительным, и по срокам вроде бы Мур – законный наследник Сергея Яковлевича. Так или иначе, но Эфрон, наблюдая в очередной раз за еще одним романом своей ветреной жены, вновь почувствовал себя лишним и сообщил Цветаевой о намерении с ней развестись. Но поэтесса была категорически против этого. Тем паче, что Родзевич, не желавший брать на себя ответственность, отнесся к рождению Мура весьма прохладно и вскоре женился на другой, предпочтя, как он сам говорил, налаженный быт. Цветаева же так и не внесла ясность, кто же является отцом ребенка: Родзевич или ее законный супруг.
Правда, гораздо позже Константин Родзевич, проживший, к слову сказать, достойную, интересную жизнь (в составе интернациональных бригад воевал в Испании, участвовал в французском Сопротивлении), вспоминая Цветаеву, признавался, что отношения с ней, в которых он был не на высоте, прекратились по его вине...
Бумеранг вернулся
После рождения сына Мура семья Эфрон переехала из Чехии во Францию. Там, в Париже, и рос Георгий Эфрон. По менталитету он был настоящим французом. В совершенстве владел двумя языками: французским и русским...
Многие современники обвиняли Марину в дурном воспитании избалованного ею сына, который был резок и груб не только с матерью, но и с посторонними людьми. Подростковый возраст с его вечным максимализмом и вызовом обществу тоже, конечно, не следует сбрасывать со счетов. Но, думается мне, у Георгия все-таки были веские причины быть недовольным не только матерью, но и всеми членами их семьи, а Мариной в особенности. Представьте себе, что вы росли в определенной среде с определенным менталитетом, у вас был свой круг общения, свои интересы, и вдруг вас выдергивают, как редиску на грядке, и пересаживают в совершенно другую, чуждую вам почву, где обитают непонятные, недостаточно образованные люди. Такая примерно история как раз и произошла с Георгием Эфроном, которого, не шибко считаясь с его мнением, вывезли из Франции в Страну Советов.
В своей книге «Охотник вверх ногами» Кирилл Хенкин, хорошо знавший Эфронов еще по Парижу, написал о последней встрече с ними в Москве:
«... Начало июня 1941 года, канун войны. Где-то около Чистых прудов. Не повернуться в странной треугольной комнатенке — окна без занавесок, слепящий солнечный свет, страшный цветаевский беспорядок…
Самого разговора не помню. Но хорошо помню его тональность. Непонятные мне взрывы раздражения у сына Мура. Не только на мать, но и на уже исчезнувшего, расстрелянного (хотя этого еще не знали) отца, на арестованную Алю. Невысказанный упрек. Я тогда решил: злоба на тех, кто привез его в эту проклятую страну. Так оно, вообще говоря, и было… Мур не мог простить, что … погубили его жизнь».
А разве это не так? По сути, так оно и сеть. Тут, как говорится, без комментариев.
Весьма любопытным и многое объясняющим мне показалось еще одно воспоминание – детского писателя Анатолия Мошковского, который был сокурсником Георгия Эфрона по Литинституту. Под заголовком «Георгий, сын Цветаевой» оно было опубликовано в 1999 году в № 3 журнала «Октябрь». В своих воспоминаниях Анатолий Иванович рассказывает о том, что много позже описываемых событий узнал от однокурсницы Норы Лапидус, с которой у Георгия Эфрона были доверительные отношения:
«Георгий иногда провожал Нору домой, был откровенен с ней и однажды даже признался, что считает себя частично виновным в гибели матери. Марина Ивановна была очень эмоциональна и влюбчива, жила воображением и в некоторых знакомых подчас видела то, чего в них вовсе не было. А так как отец Георгия иногда отсутствовал месяцами, у нее случались любовные “всплески”.
И мальчик, ранимый, как все подростки, многое знал, видел и не мог простить увлечений матери, поэтому бывал с ней черств, холоден, недобр и не оказывал сыновней поддержки, когда она, одинокая, никому не нужная, травмированная недавними репрессиями, войной и всеобщим безразличием, в этом очень нуждалась…».
И в этом случае я тоже, по правде говоря, очень даже хорошо понимаю Георгия Эфрона. Ведь для ребенка мать – это всегда святое, чистое, светлое, незапятнанное. А тут, извините, такое! Да какому ребенку понравится, если мать станет на его глазах... В общем, Цветаева, несмотря ни на что, как всегда, оказалась в своем репертуаре.
А Георгия упрекали в отстраненности и холодности по отношению к ней (а не была ли она сама отстраненной и холодной по отношению к своей младшей дочери Ирине?), в том, что травил мать (а разве не травила она сама его безвременно ушедшую из жизни сестру?), что не скрывал своего презрения по отношению к ней (так и она поступала точно так же – с Ириной), не поддерживал, даже когда она заклинала: «Лежачего не бьют» (бьют, она во всяком случае поступала так). Георгий даже на похороны матери не пошел, как не пошла в свое время она проводить в последний путь свою несчастную двухлетнюю дочь.
В тех же воспоминаниях Анатолий Мошковский пишет:
«Мур на похороны не пошел... Он и не пытался что-нибудь сделать, чтобы мать не сунула голову в петлю. Ее стихи и поэмы сыну не нравились, возможно, по молодости лет».
В матери Муру, похоже, не нравилось многое, если не сказать все, как ей когда-то претило все, связанное с малышкой Ириной. И как Цветаева не сделала ничего для того, чтобы ее дочь осталась жить, а, напротив, подписала ей смертный приговор, отправив двухлетнюю кроху в приют, так и Мур ничего не пытался сделать, дабы предотвратить елабугскую трагедию.
Не кажется ли вам, что все удивительным образом повторилось, что к Цветаевой вернулось содеянное ею ранее? Вернулось сполна – по закону бумеранга. Не в следующих воплощениях, как часто бывает, а в этой жизни.
А, может быть, то душа Ирины, воплотившись в теле мальчика, столь желанного Цветаевой сына, пришла получить по счетам? «Око за око, зуб за зуб» – это ведь про закон кармы.