Писать о Цветаевой, по правде говоря, мне не хотелось совсем (ключевое слово здесь – «совсем»), даже несмотря на то, что в комментариях к моим статьям вовсе не о Марине Ивановне читателями было написано много именно о ней – отвратительной матери и плохой жене. И все-таки я обратилась к этой теме после того, как мне все чаще стали попадаться на глаза статьи, оправдывающие Цветаеву. Знаете, вроде авторы, их писавшие, и не грешат против истины, и верные биографические факты приводят. Но! Недоговаривают! И оттого получается этакий сладенький сиропчик вместо ядреного кваса. Даже те, кто вроде не оправдывает поэтессу в открытую, но предлагают не списывать со счетов то ее душевное нездоровье, то послеродовую депрессию, то сложную обстановку в родительской доме Марины, где она выросла самовлюбленным нарциссом, все равно в конечном итоге ее выгораживают. Я уж не говорю о тех, кто пишет в цвет, что мать не обязана любить своих детей! И это, оказывается, тоже аргумент, чтобы сохранять хорошую мину при плохой игре.
Но гений и злодейство, по-моему, все-таки несовместимы, а откровенно аморальные, приводящие к трагедии поступки не могут быть оправданы никакой гениальностью и набившей оскомину мантрой «не судите, да не судимы будете». На сей сакраментальный постулат имеются и другие, не менее сакральные. "И от всякого, кому дано многое, многого и потребуется", например, или «не убий». Первый имеет прямое отношение к гению, второй – к злодейству, которые, как параллельные прямые, не пересекаются, по крайней мере, не должны пересекаться.
Судьба Марины Цветаевой показательна еще и в том плане, что возмездие за совершенное зло настигло ее довольно быстро: в том же воплощении, или в той же жизни, если хотите. И для нее, матери, предавшей своего ребенка, карающей рукой стала рука другого ее ребенка. А, может... того же самого?
А, впрочем, обо всем по порядку.
За несколько лет до точки невозврата или Почему Марина Цветаева осталась одна?
Многие «адвокаты» поэтессы выносят ей оправдательный приговор лишь на том основании, что осталась она, бедная-несчастная, одна одинешенька в голодной и холодной Москве, и некому было ей помочь. Муж ушел (чуть ли не сбежал) на фронт. А Марина, еще такая юная (!) в свои полные 27 лет (оставалось аж целых три года до наступления бальзаковского возраста) коротала нелегкие ночи и дни с двумя детьми на руках. Но, скажем прямо, таких женщин-солдаток в то время (как-никак с 1914 года шла война) было пол-Москвы. И ничего, справлялись. И детей растили, и работали, и перед трудностями не пасовали.
А вот что правда, то правда: муж Цветаевой Сергей Эфрон действительно сбежал от нее на фронт. Представляете, добровольно сбежал вшей в окопах кормить больной хроническим туберкулезом, не подлежащий мобилизации человек? Это что же его так торкнуло? Что такое должно было произойти, чтобы он бежал подальше, не жалея ног?
А произошел лесбийский роман его возвышенной жены-поэтессы с другой поэтессой – Софией Парнок. Аккурат в 2014 году – в год начала войны. Годом же раньше у Цветаевой случился бурный роман с вернувшимся из эмиграции, смертельно больным туберкулезом старшим братом ее мужа Петром Эфроном. Она за ним ухаживала, ну и закрутилось-завертелось. Представляете, каково было Сергею Яковлевичу, который Цветаеву, несмотря ни на что, беззаветно любил? Да это даже представить трудно...
Но летом 1914-го Петра не стало. А на смену ему пришла ее величество женщина – София Парнох или Парнок (последнюю букву в своей фамилии она сама заменила, так ей больше нравилось), роман с которой длился полтора года. Ради своей драгоценной подруги, которой посвящен цикл «Подруга», Цветаева готова была оставить мужа и дочь Ариадну, но... А вот тут всплывает еще одна «прелестная» ложь, которую я выудила у кого-то из «цветаеведов»: Марина якобы, узнав, что Сергей уходит на фронт, рассталась с Парнок (надо же, как благородно с ее стороны). Да как бы не так! Она рассталась с Софией, когда застукала ее с другой. Ну и, конечно, сразу рванула в свою тихую гавань, под крылышко к мужу.
Сергей Эфрон на самом деле с началом войны и лесбийского романа своей благоверной неоднократно предпринимал попытки уйти на фронт добровольцем. Однако медицинские комиссии отклоняли его просьбы. В конце концов, Эфрон все-таки отправился на фронт медбратом, потом учился в юнкерском училище, которое окончил аккурат в 1917 году. Уже в феврале 1917-го его для прохождения службы откомандировали в Петергофскую школу прапорщиков, а еще через полгода местом службы Эфрона стал Нижний Новгород.
В апреле 1917 года у Марины Цветаевой и Сергея Эфрона родилась вторая дочь – Ирина. Любопытный нюанс: сына Мура Цветаева тоже родила после бурного романа на стороне, когда Эфрон всерьез решил с ней расстаться. Так она, похоже, заглаживала свою вину и укрепляла брак. Недаром же после смерти Ирины она, думая о муже, опасалась, что «без Ирины будет ему не нужна».
«Ужасно жалко ребёнка — за два года земной жизни ничего, кроме голода, холода и побоев"
Эти слова написала подруге знакомая семьи Эфрон, художник Магда Нахман, узнав, что «умерла в приюте Сережина дочь —Ирина».
Как же дети при живой матери оказались в приюте? А очень просто. Цветаева, видите ли, не умела готовить и стирать пеленки ей не нравилось, а вернее, она не хотела этого делать (при желании ведь и медведя можно научить танцевать). Тем не менее, именно из-за этого многие ее оправдывают: ну вот такая она была в быту неприспособленная барынька. Хотя та же Наталья Гончарова (а ведь дворянка из дворянок!), которую Цветаева приравняла к пустому месту, оказавшись в затруднительном положении, сама перешивала своим детям вещи, сама занималась с ними науками, когда нечем было платить учителям. Однако Гончарова Цветаевой не указ.
Появление на свет дочери Ирины стало для поэтессы чуть ли не катастрофой. Мало того, что она ждала сына, а родилась дочь, так девочка еще и возникла в ее жизни в ту пору, когда все слуги-няньки были упразднены. Но не барское же это дело – обихаживать глупого, маленького ребенка, который плачет и спать не дает, ходит под себя, не понимая, какая яркая звезда, какой бриллиант его мать, вынужденная заниматься столь прозаичным делом, как выхаживание младенца. Судя по всему, эта самая мать не уделяла своей маленькой дочери абсолютно никакого внимания, не занималась ею, не развивала. Да что там, ребенок слово ласковое от нее едва ли слышал. Потому Ирина и росла, как Маугли, сама себе предоставленная, могла часами напевать одну и ту же песенку, раскачиваясь из стороны в сторону. Она не умела говорить, потому что с ней никто не разговаривал, не пел ей колыбельных на ночь, не рассказывал сказок. Судя по письмам старшей Али (Ариадны), писанных матери из приюта, только там, в казенном учреждении, Ирина начала произносить какие-то новые слова. Девочка не просилась на горшок, потому что ее к этому не приучили, не умела сама есть по той же самой причине. Нянек-то уже не было. А горе-мамаша воспринимала своего крохотного, беззащитного ребенка как обузу. Это Аля, выпестованная няньками, повзрослев, удивляла всех своей смышленостью и одаренностью. И мать ею гордилась. А эта... Как вообще у такой талантливой матери мог родиться совершенно заурядный, если не сказать хуже – неполноценный (это Марина так считала) – ребенок (вот так она выглядит, гордыня, дамы и господа, именно так).
А ведь этого ребенка надо было еще и кормить, впрочем, как и его старшую сестру. Но Цветаева даже на легкую службу, где выдавали паек, идти не хотела. Ибо там скука, рутина, тоска, а это все не для нее, не для блистательной поэтессы. В итоге она продавала вещи и тем жила. Но дети Марине явно мешали. Мешали жить на всю катушку, так, как она привыкла. Ее увлечениями в этот период становятся артист театра-студии Вахтангова Юрий Завадский и актриса Софья Голлидэй – Сонечка. Тут в ход идет главное оружие цветаевского обольщения – стихи. Как там и что между ними было, неважно и неинтересно. Но то, что Цветаевой было не до детей, это однозначно.
В конце концов, она сдала их в Кунцевский приют, чтобы там их кормили, не поинтересовавшись даже, какие в приюте условия. Сдала как детей-сирот, представившись крестной старшей дочери Али, потому что понимала, что поступает дурно. Навещала детей нечасто. И, навещая, гостинцы приносила только для Али. Все это есть в ее личных дневниках и записных книжках:
«А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу. — Господи! — Отнимать у Али!»
Узнав, что в приюте двухлетняя Ирина кричит от голода, ее мать (мать ли?) пишет:
«Ирина, которая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность».
Значит, ребенок был еще и запуган, а может быть, даже бит, раз при матери пикнуть не смел. Цветаева и старшей дочери передала свое брезгливое отношение к младшей. Из приюта Аля писала в письмах к ней, обращаясь по научению матери, как к крестной ( а вдруг кто из приютских прочтет?), что Ирина отравляет ей жизнь, она все время орет, «ночью обделалась за большое три раза», а вот «другой ребенок гораздо умней Ирины, он говорит, просится, сам чудно ест». Так другого ребенка, наверное, и развивали по-другому, он не рос, как трава в степи...
Когда же Аля заболела малярией, Цветаевой все-таки пришлось забрать ее домой и самой кормить. «Почему Аля заболела, а не Ирина?!!» – стенала она. А когда вслед за Ариадной заболела и слабая, беззащитная, недоедающая двухлетняя Ирина, поэтесса на сие недоразумение и вовсе не обратила внимание. Это в блокадном Ленинграде первыми умирали матери, потому что отдавали свои пайки хлеба детям. Но это опять-таки не про Цветаеву. Она и о смерти своей малышки узнала случайно, и на похороны не пошла, и на могиле у нее не была. Она и живой-то дочерью не интересовалась, а уж мертвой...
Закономерен вопрос: можно ли было спасти Ирину? Думается, что да. Еще до определения девочек в приют младшую хотела забрать сестра ее отца Елизавета Эфрон (театральный режиссер и педагог, хранительница архива семей Цветаевых и Эфрон), которую все называли просто Лилей. Но Марина не согласилась на это. Не позволила она и другой сестре Сергея Яковлевича Вере Эфрон (библиотекарь, жена правоведа, профессора МГУ и Института народного хозяйства им. К. Маркса Михаила Фельдштейна) забрать Ирину уже из приюта.
Почему же Цветаева не позволила спасти свою дочь? Почему не отдала, не разрешила забрать из приюта? Да потому что судьба Ирины ее мало интересовала. А вот то, что скажут люди, узнав, что известная поэтесса не может прокормить своих детей и потому отдала дочь родственникам, ее очень даже волновало. Ведь все думали, что дети Марины дома, рядом с ней. Мало кто знал, что она пристроила их в приют.
Из-за смерти своей младшей дочери Цветаева особо не переживала. Позже она преспокойненько выведет на бумаге, что никогда Ирину не любила, а потому и смерть дочери ее мало тронула. Но слезные стихи про то, что «дитя мое в земле» как оправдание себе любимой все же напишет. Пусть люди читают, пусть прочувствуют боль матери, пусть проникнутся сопереживанием... Лицемерие, да и только.
И так во всем. Представляете, после всего содеянного у Цветаевой еще хватило наглости через год после смерти Ирины в письме к Максимилиану Волошину, оправдывая себя, обвинить во всем сестер мужа:
«Лиля и Вера в Москве, служат, здоровы, я с ними давно разошлась из-за их нечеловеческого отношения к детям, – дали Ирине умереть с голоду в приюте под предлогом ненависти ко мне».
И как вам такое нравится? Оказывается, это сестры Эфрона виноваты в том, что почти гениальная поэтесса не заботилась о своих детях, относилась к ним как к обузе, что любила, говоря современным языком, покайфожорить и привычек своих из-за детей менять не собиралась, что была законченной эгоисткой, отвратительной матерью и женой. Неслучайно саратовская поэтесса Наталья Кравченко, в стихотворении, посвященном Цветаевой, написала такие горькие строки:
Я не сужу, но сердце ноет,
Отказываюсь понимать:
Поэт, любимый всей страною,
Была чудовищной женою,
Была чудовищная мать!
Продолжение темы здесь