Из донесений французского посланника при русском дворе генерала маркиза Кастельбажака (1852 г.)
Хотя Николай Павлович самым решительным образом не одобрял намерения принца Людовика Наполеона переменить во Франции республиканское правление и провозгласить себя императором (авторитарность), но в беседах своих с французским посланником при русском дворе маркизом Кастельбажаком он не обнаруживал ни малейшего чувства неприязни к человеку, "избранному всеобщей подачей голосов" (здесь: вторая французская республика).
Император Николай I, доносил маркиз, государь чрезвычайно эксцентричный. Его трудно вполне разгадать: так велико расстояние между его хорошими качествами и его недостатками. Внушая страх и уважение окружающим его, он, в тоже время надежный друг и своей сердечной нежностью нередко уподобляется молодой романической женщине, хотя иногда наряду с этим чувством обнаруживает необыкновенную суровость и неумолимость при малейшей с чьей либо стороны ошибке.
Его прямодушие и здравомыслие иногда помрачались лестью царедворцев и союзных государей и заставляли его впадать в непростительные ошибки, но никогда не отвлекали его совершенно от предназначенной им цели. Он признателен тем, кто ему доверяет, и обижается, если ему не доверяют; очень чувствителен, не скажу к лести, но к одобрению его действий.
Вот между такими-то подводными камнями приходится с ним плыть: положение весьма трудное для иноземного дипломата, которому надлежит охранять не только свое личное достоинство, но, что гораздо важнее, достоинство представляемого им правительства. Впрочем, лично и даже политически, он очень расположен к принцу Людовику и, не смотря на то, что ему нелегко бывает поступаться с однажды провозглашенными началами, препятствий и серьезных затруднений с его стороны нельзя ожидать.
Необходимо, однако же, постоянно бороться с недоброжелательными уведомлениями (в это время в Париже жило много русских знатных дам: Калержи, Зеебах (племянница и дочь графа Нессельроде), княгиня Меншикова, княгиня Ливен, писавшие в Петербург обо всем, что происходило в Елисейском дворце), в коих нет недостатка. К счастью, император откровенного характера.
В последовавшей за сим депеше маркиз Кастельбажак, упомянув о том, что император Николай I не всегда верит сплетням, что проникнутый возвышенными идеями и истинными христианскими чувствами, он стремится ко всему великому и охранительному, продолжает:
Провозглашение империи (здесь: вторая империя) может, однако же, встретить здесь некоторые затруднения в случае, если бы мы, подражая примеру Людовика XVIII по отношению к легитимизму, вместо того, чтобы предоставить перемену образа правления свободному выбору народа (как это было при провозглашении десятилетнего президентства), пожелали считать началом ее день смерти Наполеона или герцога Рейхштадтского (здесь Наполеон Второй).
Русский государь доброжелательно относится к принцу, он видит в нем спасителя Франции; но самодержавный монарх полагает, что еще долго плотиной, сдерживающей демократический поток, должно служить правление республиканское. Это удивит не только людей недостаточно знакомых с его убеждениями, но и тех, кто его хорошо знает.
В его словах: "Сохраните республику сильную и консервативную и берегитесь империи", следует видеть искренний совет друга, который, указывая на опасность, желаете ее отдалить.
Известно, что император Николай не мог простить Людовику Наполеону его Бордоской речи, где было сказано: "когда Франция довольна, вся Европа спокойна". Эта фраза, писал маркиз, задела за живое истых русских людей; царь же воскликнул: "Франция, по-видимому, воображает себе, что она служит осью, вокруг которой вращается весь остальной мир".
Мне стоило много труда успокоить императора Николая относительно появления польского мундира на празднике 10 мая (?). Он никогда не пойдет на уступки по двум предметам: во всем, что касается греческой веры и польских повстанцев. Во всех прочих вопросах он более или менее легко и охотно уступает, подчиняясь политической необходимости и благоразумию. Хотя он и находится во главе самодержавного правления, тем не менее, он обязан считаться с религиозными чувствами и народным духом своих подданных, источниками своей силы.
Я не верю алчным видам России на Турцию. С моего приезда сюда я отрешился от взгляда Запада на честолюбивые планы Николая I. Он руководствуется не той политикой, которой следовала Екатерина II.
Начиная с 1848 года, его занимают исключительно восстановление порядка в Европе и развитие торговли, земледелия, промышленности, улучшение нравственности и администрации в Русском государстве.
Вот в чем видит он основы истинного могущества и процветания России, и такими заботами полна его жизнь. Никогда он не согласится на то, чтобы закрыли для России вход в Босфор и Балтийское море, или чтобы какая либо из великих держав завладела Константинополем или Зундом; но и сам он не желает ими владеть, будучи уверен, что владение Стамбулом повлечет за собой распад Московской империи и послужит поводом для всеобщей войны.
Поверьте моим словам, убедитесь, что Россия более всего желает мира и мирного объединения Польши с империей. С такими намерениями Николай I необходимо должен сделаться союзником Франции, заключает свою депешу генерал Кастельбажак.
Возвратившись в Петербург из отпуска 14 ноября 1851 года, посланник доносил о следующем разговоре своем с императором Николаем I.
Император: Вам известны мои чувства к принцу Людовику-Наполеону; я питаю к нему высокое уважение, но меня неприятно поразили выражения в его послании к Сенату (Народ желает восстановления императорского достоинства в лице Людовика-Наполеона Бонапарта и его прямого потомства).
Признаться, я не ожидал подобного заявления в начале. Мы считаем себя старшими (les anciens) и потому заслуживаем, чтобы к нам относились с некоторым вниманием и осторожностью. Дядя его, Наполеон I, напал на Россию, и мой брат император Александр I, защищаясь со славой, отстоял независимость своей страны.
Согласившись без оговорок со словами послания, я тем самым отступился бы от того, что было совершено моим братом и его союзниками. Ни Австрия, ни Пруссия, ни даже Англия не могут допустить подобную обиду (injure). Признаюсь, что, полный доверия к твердости и прямодушию принца-президента, я не ожидал подобного определительного заявления. Я был всегда его сторонником, а он забывает услуги, оказанные ему мною.
Особенно в Берлине моя посредническая роль была не из самых легких. Теперь же, когда все затруднения устранены, все сомнения разрешены и все подозрения улажены, все снова становится под вопросом, вследствие этих несчастных слов послания.
Маркиз Кастельбажак: Ваше в-во придает этому акту слишком большое значение... Желая смягчить резкость выражений императора, посланник писал по этому поводу: Выражения послания очевидно ослабили доверие Николая I к будущим событиям, неприятно затронули его самолюбие и в это дело, касающееся боковой линии и титула Наполеона III, внесли более горячности и настойчивости, чем можно было ожидать.
Но если царь и не отказывается от своих легитимных убеждений, то, с другой стороны, он не дорожит ни графом Шамбором (линия Бурбонов), ни Орлеанскими принцами (орлеанская ветвь Бурбонов); на последних он смотрит как на воплощенную революцию, а первых, любя и сожалея (сказал он мне) считает не только невозможными, но даже опасными.
Его величество, говорил граф Нессельроде, готов признать Людовика-Наполеона императором и поддерживать с ним добрые отношения; но, будучи для Франции Наполеоном III, для России он может быть только императором Людовиком-Наполеоном.
Впрочем, явно протестовать мой государь не будет; он ограничится тем, что на своих письмах не выставит адреса: Наполеону III. Подобные случаи в сношениях России с Францией бывали и в прежние времена. Последняя (Франция) в продолжение 30 лет не признавала императорского титула Петра Великого.
Затем, в сношениях между Наполеоном I и Александром I, употреблялось лишь слово "sire" и выражение "mon frere" (мой брат) появилось уже после их сближения. Россия, пишет маркиз, не желает быть восприемницей (parrain) второй империи и оспаривает у нее право занять подобающее ей место в ряду царствующих родов; не скрывая презрения к королю Жерому и его сыну, она отвергает право наследства Наполеонидов.
В досаде на неуспех своих переговоров, маркиз Кастельбажак восклицает: "Император и его канцлер, подобно балованным детям не допускают ни малейшего противоречия".
По прошествии нескольких дней граф Нессельроде обратился к французскому посланнику: Прошу вас объявить вашему правительству, что, не отрицая верховной власти в лице его в-ва императора французов, нам в наших актах невозможно титуловать его Наполеоном Третьим. Мы вовсе не настаиваем, чтобы принц-президент усвоил себе нашу историческую точку зрения; но нужно, чтобы и он, в свою очередь, также не заставлял нас смотреть на этот вопрос с его точки зрения.
Когда Людовик-Наполеон, занятый мыслью о предстоящем перевороте, забыл или не пожелал отвечать на письмо императора Николая I, врученное ему нашим послом Киселевым почти накануне важного события 2-го декабря (1851 г., сам переворот), и в котором заявлялось, что титул его останется спорным (serait contes): то обиженный этим молчанием Николай Павлович заявил, что император французов навсегда останется лично для него лишь случайным монархом (souve- rain de rencontre).
После всех уверений в чувствах симпатии царя к принцу маркиз Кастельбажак был немало поражен таким исходом переговоров и поспешил к графу Нессельроде, в надежде получить объяснение, смягчающее резкий отзыв об его государе. Но министр, ссылаясь на припадки подагры, не принял маркиза, который вслед за тем также объявил, что у него ревматизм.
В то же время между нашим послом (Н. Д. Киселев) и французским министром иностранных дел (Эдуар Друэн де Люис) происходили такого рода объяснения.
Граф Киселев: Россия не требует от Франции более того, что она сама ей предоставляет.
Друен де Люис: Вы это изволите называть взаимною уступчивостью? В чем же состоит она?
Посол граф Киселев: Во взаимном согласии.
Министр: Но я этого согласия не вижу, когда на личное действие одной стороны отвечают с другой возмездием (represailles).
Несмотря на обостренные отношения между русским и французским кабинетами, император Наполеон принял русского посла 5 января 1852 г. на аудиенции, с большой торжественностью.
Против обычая, взяв письмо Николая I из рук графа Киселева, распечатав и прочитав его (полагают, что содержание письма ему было уже известно. Николай позже говорил посланнику: "Император Наполеон давно пользуется моим доверием; надеюсь, что он не откажет мне также в своем; у меня слова имеют смыл, а не суть пустые речи), он ласковым голосом поручил горячо поблагодарить Его Императорское Величество за его благосклонность и особенно за выражение "mon bon ami" (мой хороший друг), прибавив: Своих братьев мы обязаны признавать (L'on subit ses freres), но друзей мы избираем.
Граф Киселев, сходя с дворцовой лестницы, внезапно остановился и сказал сопровождавшему его барону Мейендорфу: "Этот не позволит с собой шутить" (Decidement c'est quelqu'un).
Извещенный по телеграфу об этой аудиенции, император Николай тотчас же пригласил к себе маркиза Кастельбажака. Выйдя к нему на встречу и горячо обняв посла, он сказал:
"Я счастлив, что наши дела так хорошо окончились. Благодарю императора Наполеона; благодарю в особенности за то, что он оставил вас при мне. Никто более моего не одобрял и не содействовал одобрению другими государями смелого дела 2 декабря и вообще всей политики принца; никто более моего не расположен поддерживать его правительственные меры; но в виду всех тех перемен во Франции, которых был я свидетелем, с тех пор как я на престоле, будет ли благоразумно с моей стороны связывать себя на будущее время, которое не принадлежит принцу и которым он с уверенностью не может располагать? Могу ли я питать такое же доверие к его боковой линии?"
Затем император стал дурно отзываться о короле Жероме и его семействе. Маркиз хотел было возражать, но, смущенный грозным взглядом Николая принужден был замолчать. Признавая личные достоинства Наполеона III, русский государь будто бы присовокупил, что "принц-президент заслужил признательность Франции и всей Европы, что он понял вернее, нежели мы, все положение дел, вернее всех государственных людей Франции в течение двух последних правлений, и что если он будет верно следовать своей программе, не увлекаясь вульгарным честолюбием, то сразу займет высокое место в Европейской политике и истории".
В депешах, касающихся возникшего впоследствии спора об иерусалимских святынях (права католиков на христианские святыни), маркиз Кастельбажак передавал следующий разговор с императором Николаем I.
"Пусть император Наполеон отнесется ко мне откровенно, письменно или через вас, и я точно также стану отвечать ему с полной искренностью. Мы можем быть иногда различных мнений, но, объяснившись, в конце концов, согласимся друг с другом".
Затем русский государь внезапно перешел к вопросу о святых местах. Нахмурив брови, он обратился ко мне: "Вы говорили с Нессельроде о примирительном предложении вашего правительства относительно этого достойного сожаления дела. Вооружения, на которые вы указывали, вовсе не так значительны, как утверждают.
Я избегаю войны как на Востоке, так и на Западе и, если я считаю необходимым обратиться в строгих выражениях к этим ладящим (miseiables) туркам: то ведь из этого еще не следует, чтобы я признавал ее неизбежность. Они позволили себе оскорбить мои флаги, напуганные де Лавалетом (Лавалетт, в нарушение Лондонской конвенции 1841 г. о закрытии проливов, прибыл в турецкую столицу на военном трехпалубном корабле "Карл Великий"), не только нарушили данное слово, но и позволили себе в отношении меня дерзости".
По поводу этих слов маркиз замечает, что вопрос о святых местах очень близок сердцу русского императора, потому что источником его служит народное чувство (католики получили ключ от пещеры Рождества, который до этого находился в руках только греков и армян). Затем император продолжал: "Я вполне доверяю добрым и законным намерениям вашего правительства и вовсе не думаю, чтобы оно с целью уклониться от затруднений на Западе намеревалось создать их на Востоке.
Мне кажется, что этот вопрос поднят совершенно некстати, что его не поняли, запутали и разожгли второстепенные агенты, увлеченные слабостью Турции, которую поочередно толкают то в одну, то в другую сторону. Я опасаюсь ежеминутно крушения несчастной Оттоманской империи, тогда как поддержать ее для меня боле важно, чем для кого-либо другого".
Затем маркиз Кастельбажак прибавляет: "Думается мне иногда, что император Николай перед удивленными взорами Европы готовится сыграть рыцарскую и сантиментальную мелодраму. Меня бы это ничуть не удивило, приняв во внимание его благородный и странный (bigarre) характер. Желая властвовать над Турцией, он, однако же, не имеет намерения ускорять ее падение. Он желал бы только утвердиться там с помощью какого либо громкого подвига.
Этот геройский и блистательный подвиг состоял бы в том, что, допустив Турцию ослабить себя и распасться от внутренних раздоров и соперничества между христианами и старотурками (vieux tures), затем прийти к султану на помощь и, не отнимая у него ни вершка земли, восстановить его на престоле.
Тогда бы он в великолепном манифесте возвестил Европе: смотрите на мой великодушный поступок, оставьте ваши несправедливые подозрения и впредь судите обо мне лучше.
К концу аудиенции, заключает посланник, государь, провожая меня из кабинета и как бы желая засвидетельствовать мне свою искреннюю симпатию к Франции, указал на большую картину Ораса-Верне "Смотр войска Наполеоном I в Тюльери". "Вот взгляните, эта картина здесь у меня перед глазами висит уже 15 лет".
#librapress