Хочу рассказать о замечательной книге «58-я. Неизъятое» Елены Рачовой и Анны Артемьевой.
Здесь собраны рассказы тех, кто прошел через советские лагеря и выжил. В книге упоминаются причины, по которым сажали, проявляется отношение людей к власти и власти к людям, повествуются события, которые следовали за арестом и происходили в самих лагерях, описывается как участники событий переживали этот трудный опыт.
Помимо рассказов заключенных в книге даются также повествования лагерных работников, кто работал в системе: охранников, медсестер, врачей. Это, так сказать, взгляд с другой стороны решетки.
Что означает «58-я»? Это номер политической статьи уголовного кодекса, по которой многих сажали в тюрьму в период примерно 1935-1960 гг. В статье были подпункты от первого до десятого. Например, 58.1: «контрреволюционная деятельность, измена Родине, недонесение о военных изменниках, пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти».
Многих сажали нелепо, никакой агрессии против советской власти у них не было, другие же, действительно, создавали группы, где выражали недовольство властью и, например, распространяли информационные листовки, третьих брали просто за принадлежность к определенной нации, четвертых еще за что-то.
В книге описывают, буквально в каждом рассказе, что все могло закончиться в любой момент, имея в виду смерть. Люди умирали от тяжелых условий, созданных в лагерях.
В книге собраны истории примерно 60 человек. Простыми словами герои книги описывают те сложные для человеческой судьбы события, которые произошли с ними. Рассказ ведут сами герои и описывают те моменты, которые для них лично наиболее яркие, существенные.
В книге очень хорошо структурирована информация. Про каждого героя во вступительной части кратко написано, сколько он отсидел, где территориально, за что осужден. По каждому герою приведены фотокарточки: одна, главная, фото на момент составления книги, другие фото, сделанные до лагеря или в нем, а также фото какого-нибудь памятного предмета из лагеря.
Мне нравится красота этих сильных людей, которые выстояли. Еще в этой книге мне нравится разноплановость. Читая книгу, можно обращать внимание совсем на разные аспекты и делать для себя выводы. Можно обратить внимание на психоэмоциональное состояние людей в тех событиях, можно на сам характер человека и его сильные стороны, можно постараться представить атмосферу в лагере и за пределами лагеря и т.д. Мне нравилось даже просто смотреть на представленные в книги фото и размышлять о судьбе человека. Сама обложка книги, посмотрите первое фото, передает то, как изменился человек, состарился, отдал свою молодость лагерю. Любопытно было при чтении историй обращать внимание на то, кто из людей правильно понимал ситуацию в стране. Ведь мы сейчас знаем о том времени гораздо больше, чем знали тогда люди.
В этой статье я приведу 4 истории. Вот фотографии четырех героев с моим комментарием их характеров.
История заключенной Комунэллы Моисеевны Маркман
Комунэлла родилась в Тбилиси. Ее отец расстрелян, а мать посажена на 5 лет в лагерь для жен изменников Родины. Комунэлла и пятеро ее друзей создали подпольную организацию «Смерть Берии» и распространяли листовки (что логично из вышесказанных событий с мамой и папой, мое прим.). Текст листовки: «Граждане, оглянитесь вокруг! Лучшие люди расстреляны или погибли в застенках НКВД. Мерзавцы в синих фуражках полностью распоряжаются жизнью каждого из нас…». Комунэллу арестовали в возрасте 24 лет. Приговорили к 25 годам заключения в лагерь, из которых фактически она провела там - 8 лет. Была освобождена комиссией по пересмотру дел.
В этой истории забавный факт, что следователь не мог указать в протоколе название террористической организации «Смерть Берии» и заменил его на «Молодая Грузия». Очень смешно получается, следователь не мог написать, как есть, потому что, когда он пишет «Смерть Берии», он как бы сам желает смерти Берии, …хотя он этого не желает, а просто пишет название организации. Чувствуете атмосферу? Подозрительность. Потенциальная виновность каждого перед властью. Отсутствие здравого смысла. Отсутствие объективности. Так, слово, вырванное из контекста, могло привести к 5,10, 25 годам тюрьмы.
Дальше рассказ Комунэллы. «Смерть Берии» - так мы называли свою организацию. Почему Берия? Он нес гибель людям, Грузии, всей стране. Сталин тоже, но Берия был доступнее, он из Грузии. Я родилась и села в Тбилиси, мы с Берией жили на соседних дачах в Какетах. … Папа мой участвовал в революции, с 1920 года был в парти работал директором Центрального строительного треста Грузии, был замминистра лесной промышленности Закавказья. И вот когда папа работал в лесной промышленности, в Грузию пришел лес. У нас лесов было много, поэтому папа планировал большую часть отдать в Армению и Азербайджан. Берия был против, но папе удалось настоять. Они тогда страшно поссорились, и Берия всю жизнь ему мстил. Папу расстреляли в 1937-м. Перед арестом его уволили. Он позвал нас с сестрой Юленькой и сказал, что «там» разберутся. Но хоть мне и было 13, я понимала, что за ним придут. За более-менее порядочными людьми приходят всегда. Не понимаю, как можно было не видеть, что происходит в стране. Когда после расстрела папы мама искала работу в разных ведомствах. Ей все говорили: приходите через неделю. Когда она возвращалась, оказывалось, что тех, с кем она разговаривала, уже забрали. Даже люди, занимающие иллюзорно ответственные места – какие-нибудь секретарши суда – тоже были обречены. Это было…это было как цунами.»
Тут Комунэлла отмечает такой факт, что не заметить происходящее в обществе было невозможно. А еще я хочу обратить внимание, что задержанные часто верили, что начальники разберутся, их верность службе, делу, партии будет утверждена и они будут освобождены. Почему у арестованных было такое впечатление? Я думаю, что люди, смотрели на себя объективно и видели, что они много сделали для государства: работали честно, ставили работу в приоритет, жертвовали собой, соблюдали правила и т. д. А вот на следствии и суде объективности вообще, получается, не было. Как я уже приводила пример со следователем, он боялся даже название организации написать, словно надпись «Смерть Берии» перечеркнула бы всю его профессиональную деятельность на стороне системы. На вопрос, зачем сажали, в данном случае с отцом Комунэллы можно ответить, что из-за личной мести. Еще у следователей были системы премирования. Поэтому, чтобы получить повышение/премию, следователи старались посадить как можно больше людей. Могу предположить и другой самый общий аргумент: сажали по распространенному желанию политической элиты, чтобы в целом удержать ее власть, убирать неугодных людей, держать в подчинении и страхе общество.
Вернемся к рассказу Комунэллы. Отбывала срок она в то время, когда заключенные мужчины и женщины были разделены, а также заключенные политические и уголовные были разделены. Эта практика очень сильно улучшила жизнь в лагерях. Жизнь в самом лагере она описывает сносно и даже оптимистично. Далее выдержки из ее повествования:
«Знаете, Инта для меня до сих пор – святое дело. Там я поняла, что КГБ проиграла, потому что никакими мерами не выбьет из людей человечность.»
«Что такое женщины, вы себе не представляете! Быта у нас не было, надежды не было, а жизнь была. И дружба была, и любовь. Сколько после лагеря переженились! Мы с Юзефом тоже в лагере познакомились…»
«Писали в лагере много. Письма можно было мелко-мелко свернуть и спрятать в трусы, в ухо. Потом, когда идешь на обед, в условном месте – где-нибудь внутри черенка лопаты – прячешь письмо, сверху пишешь, кому. Вольняшки (мое прим. вольнонаемные сотрудники лагеря) письма собирали и передавали.»
«С Юзефом мы переписывались каждый день, целыми тетрадками. А потом он дал какой-то еды своему нарядчику, и тот отправил их бригаду на шурф шахты, где работала я. Так мы впервые увиделись.»
«Заведующей каптеркой у нас была Соня Радек… Она знала, у кого какая одежда, и когда какая-нибудь девочка выползала на свидание, старалась ее принарядить.»
«В лагере я дала себе клятву, что с первого до последнего буду на самых трудных работах. Я с детства знала, что надо быть сильной морально и физически, всю жизнь давала себе трудные задания, и большего счастья, чем преодоление, я не знаю.»
«Когда меня осудили, я решила маму обмануть. Ее пустили ко мне после суда. Говорю: мама, знаешь, сколько мне дали? Я хотела соврать, что 10. А она говорит: «Знаю. Но 25 ты не просидишь. Потому что или ишак сдохнет, или богдыхан сдохнет». Так оно и случилось…»
«…однажды написала письмо: «Мама, мне больно, что ты за меня переживаешь. Я живу хорошо, часто веселюсь. Мама, я знаю: и ты не очень ценишь жизнь, и я. Поэтому давай с тобой наметим время и вместе в один день покончим с собой». А мама ответила: «Эл, а тебе не интересно посмотреть, какие еще гадости судьба нам преподнесет? Хотя бы из любопытства стоит еще пожить».
Еще одно воспоминание Комунэллы:
«… У меня до сих пор стоит перед глазами: ведут нас на работу пятерками. У дороги – какой-то лагерный начальник, рядом – его жена, милая девушка в белой шубке. Идем мимо длинной колонной, и я слышу, как она в истерике твердит: «Сколько их, сколько их! Увези меня отсюда, не могу я это видеть, увези!» - а он затыкает ей рот.»
В лагере Комунэлла написала такое стихотворение:
«Омытые собственной кровью,
Смотревшие смерти в лицо,
Мы будем судить вас за наше обманутое поколение,
За наших убитых и заживо сгнивших отцов.»
История Павла Калинниковича Галицкого
Осужден в возрасте 26 лет, приговорен к 10 годам заключения в лагерь, где получил еще два раза по 10 лет дополнительного срока. Фактически отсидел 15 лет. Освобожден по зачетам за перевыполнение рабочей нормы.
Послушаем его повествование.
«В 37-м брали всех, и я чувствовал, что меня тоже возьмут. Все говорили: уезжай, а я отвечал: куда. Зачем? И не убегал. Арестовали меня в августе 1937-го. Я как раз провожал жену на поезд, она ехала из Залучья, где мы жили, в Ленинград рожать нашего второго ребенка.»
«ОГПУ в Залучье сделали в старом кулацком доме, тюрьма была в кладовке, напихали туда человек 30. Маленькое помещение, духотища, крошечное окошко, люди сидят в одних кальсонах. Смотрю – знакомые все лица: председатели колхозов, учителя, глава сельсовета…»
«38-й на Колыме был самый тяжелый год. По утрам приходил староста с во-от такой дубиной и устраивал «развод без последнего». То есть того, кто идет последним, бил дубиной по голове, насмерть.»
«Все наши посылки воровали блатные.»
«В лагере человек превращается в животное, поэтому прожить тупому, безграмотному крестьянину проще. Но если у человека работает голова – это страшная вещь.»
«В 1939-м мой товарищ, здоровый молодой парень, работал в лагере санитаром и нажил грыжу, таская трупы из стационара в сарай морга. Когда я уже был бригадиром, собрал нас начальник и говорит: неопознанный труп нашли, идемте, посмотрим. Вышли из лагеря, траншея – а там трупы, один на другом. Глянешь – волосы дыбом становятся. Простить это все? Кому? Не могу я простить.»
Павел Галицкий был разлучен со своей семьей, беременной женой и дочерью. Любил их и скучал. Жена ждала его также. Она переехала к нему после его 15-тилетнего срока, т. к. он был невыездной, должен был оставаться на Колыме. А после смерти Сталина в 1953-м они переехали в Ленинград к дочерям. Можно сказать, как мне кажется, что это история любви и преданности.
История Зоры-Ирины Игнатьевны Калины
Отец Ирины занимал пост министра иностранных дел Белоруссии. Ирина поступила в Московский художественный университет. В это время ее вместе с пятью друзьями арестовали по обвинению в антисоветской агитации. Ирине было на тот момент 19 лет. Ей дали пять лет исправительно-трудовых работ. Фактически она отсидела 3 года. Освобождена по амнистии для заключенных со сроком до пяти лет.
Вот как Ирина рассказывает об аресте.
«Они пришли под утро. Я их почувствовала. Внезапно побежала в кухню, встала на окно – и увидела, как они идут. У меня был жених, Олег, студент архитектурного института. Высокий, в очках. Мы встречались несколько лет, он был в меня влюблен, предложение сделал… В эту ночь мама была у моей тетки, сестра уехала, и Олег пришел ко мне на свидание. И вы знаете… мне кажется, он знал, что меня арестуют. Когда они пришли, сразу говорят Олегу: «У вас есть что-нибудь от Ирины Калины?» Он тут же вытащил мои письма и фотографии. Зачем бы он стал носить их в кармане, если бы не знал? … У мамы была подруга Аллочка, очень красивая. У нее – Феликс, приемный сын. А он оказался подлец. Ну, с подлинкой, что делать. Оказывается, он следил за нами для МГБ. Нас пятерых арестовали. И Феликса тоже, шестым. Допросы были бесконечные. Нет, меня не били. … Следователь говорил, что мой папа шпион, я его защищала, и за это он постоянно отправлял меня в карцер. Вы знаете, что такое карцер? Во-первых, там раздевают – женщины, конечно, - практически догола. Оставляют трусики и маленькую рубашечку. Ноги голые, адский холод. Рукой проводишь по стеклу – а там снег. Сидишь на железном стуле, трясешься, зуб на зуб не попадает.»
«В моем деле было написано: «Порицала советские законы». На самом деле я сказала: это неправильно, когда в школах мальчики учатся отдельно от девочек. Больше ничего. …» «Олег сразу от меня отрекся, ни одного письма не написал. К сожалению, я была тогда юной, и этот опыт дал мне определенное отношение к мужчинам. На всю жизнь показал, что страх – сильнее чувства. Казалось бы, любовь – она же сильнее? Но под воздействием страха человек может от нее отказаться.»
«Когда я освободилась, Олег увидел меняна какой-то выставке. Побежал через весь зал: «Ирусенька! Ирусенька! … Потом я сама захотела его повидать. … Олег успел жениться, у него родились два сына. А что, имел право! Что ему, из лагеря меня ждать? А я бы, наверное, ждала… Стыдно говорить, но сестра ведь тоже от меня отказалась. Пошла в КГБ и написала отказ. Мама мне так и сказала: «А что, ты хотела, чтобы и Элечку посадили?» Как меня могли оправдать, если от меня уже все отказались. … Плакала я только ночью, чтобы не видели. Знаете, что страшно? Выброшенность. Из семьи, из Москвы. Ты не знаешь, что с тобой будет, твоя жизнь тебе не принадлежит, ты всеми презираемый человек. …»
Далее Ирина описывает момент освобождения: «…когда открыли лагерные ворота… ой, как тяжело! Все женщины закричали, заплакали. Такое тяжелое чувство: ты выходишь, а все остаются и кричат, кричат…»
«Мне говорили на следствии: вы должны ненавидеть советскую власть, потому что она уничтожила вашего отца. А я и сейчас ее не ненавижу. Во-первых, я об этом не думаю, а во-вторых – что я могу изменить? Только ужасно жаль папу… О политике я не задумывалась. На всю жизнь у меня отбили желание о политике думать. А страх остался. И сейчас, да. … Людям за их страдания дается долгая жизнь, а особенно она дается репрессированным. Судьбе как будто становится неудобно, и она хочет что-то хорошее сделать. … А вообще… я так дорого заплатила за свою жизнь. Словно кто-то лишил меня жизни. Это выброшенная жизнь. … Знаете, за КГБ гастроном есть? Я когда освободилась, иногда так делала. Заходила в гастроном, покупала хлеб. Стояла, жевала, смотрела в окно на Лубянку. Разглядывала молодых и думала: какие они счастливые! Ничего-то они не пережили и не видели. И еще думала: какая же я счастливая! Ведь могла и не вернуться.»
История Владимира Кристаповича Кантовского
Весной 1941-го года они c друзьями напечатали и разослали несколько протестующих писем-листовок в связи с арестом их школьного учителя по истории.
Так Владимир был арестован в возрасте 18 лет и получил срок 10 лет исправительно-трудовых работ. Фактически отсидел 15 лет, но с перерывом в связи с уходом на фронт и лечением ранения. Далее его рассказ.
«С честью могу сказать, что я относился к той категории, которую Сталин должен был сажать. Тех, кто смел мыслить, то есть не кричать «ура» на каждое его слово, – он от членов Политбюро до школьников сажал.»
«Это чертовски нудно – сидеть. Не сидеть даже, а лежать: в камере было человек 70, дышать нечем, и всем приходилось лежать один на другом. Ужаса не было, только ужасная досада, что началась война, а я, вместо того чтобы воевать, сижу в тюрьме и так хорошо изолирован от общества, что не знаю: то ли наши под Берлином, то ли немцы под Москвой.»
«Зимой у меня начались цинга, воспаление легких. А к концу 1942 года пришло решение особого совещания о замене десяти лет лагерей на пять с отправкой в штрафную роту. Наверное, подействовало, что я латыш. Товарищ Сталин в те годы увлекался национальными воинскими частями… Отправили нас на Северо-Западный фронт. Документы дали – и езжайте. Без всякого конвоя, лишь бы сплавить. Мы даже на пару дней заехали ко мне домой. Бежать можно было легко, но я не стал. На фронт я шел вполне сознательно: против Гитлера можно было даже со Сталиным идти. … Ранило меня в первом же бою, очень тяжело, раздробило локтевой сустав. Можно сказать, повезло. В теплушке, когда везли в госпиталь, мне рассказали, что из 250 человек в живых осталось семь. Задача наша была такая, чтобы немцы как можно больше по нам стреляли, а наши зафиксировали, откуда. Сколько человек останется в живых, никого не интересовало. Но самое досадное – никто, по-моему, не фиксировал, откуда стреляют… Из госпиталя меня выписали с рукой на перевязи и второй группой инвалидности и выпустили на свободу. Это называется «искупить вину кровью».
«Я вернулся в Москву, успел жениться и два года с перерывами на госпитали проучиться в МГТУ им. Баумана. … Я человек скромный, поэтому в анкете написал: «С 1941 по 1942 год работал в системе НКВД». Никто особо не проверял, и меня взяли. А после Победы вспомнили: вроде по приговору срок у меня выходит в 51-м, а я тут на свободе гуляю! Меня взяли второй раз, дали шесть лет лагеря и три года поражения в правах. Я, конечно, представлял, в какой стране живу, но этого все равно не ожидал. … Отправили меня в инвалидный лагерь в Молотовск, куда еще с рукой на перевязи везти? В шахту-то не пошлешь… Инвалидный лагерь – место, где людей оставляли умирать. Выглядит он как самый худший дом престарелых, притом за колючей проволокой. Плюс там особенно тяжело, потому что работать нельзя. Помню стойкое чувство: все. Здесь тебе и крышка, если не вырвешься. Все равно загнешься. Это лишь вопрос количества месяцев: шесть, десять или 18. Я всеми силами вырывался, каждые две недели писал руководству лагеря: как же вы такого ценного специалиста держите без работы?! А ценный специалист – это два года МВТУ. Но если долго бить в одну точку – это действует: меня перевели на строительство завода подводных лодок, в мастерские по ремонту гидромеханизации. …
Ранение периодически давало о себе знать: локоть вздувался, температура подскакивала. Большинство стремилось облегчить свою участь, попав в санчасть, но мне, наоборот, было лучше, когда я работаю и голова занята. К тому же я понимал: попаду в санчасть – отправят опять в инвалидный лагерь. Приходилось обходиться самому: ставить компрессы, посыпать рану стрептоцидом, иногда самому себе вскрывать ножом нарывы…»
«У меня иногда спрашивают: страшно ли в лагере и в бою? Наверное, страшно. Но это абсолютно бесполезный страх. Там от тебя ничего не зависит, совершенно ничего. И это… сказать «снимает страх» - неправильно. Наверное, прячет страх. Правда, сидеть второй раз оказалось гораздо тяжелее. Когда меня арестовали, я только что женился.»
«Когда я сидел на Лубянке, жена каким-то образом умудрилась прислать мне в передаче апельсин, на котором бритвой очень аккуратно написала: «Жду дочку».
«Дочь Леночка родилась без меня. Я с ней познакомился, когда ей было около восьми лет, я тогда был ссыльным, но смог незаконно заехать в Москву. Ей исполнилось 10, когда я вернулся домой.»
«В лагере я пытался считать этапы на пути… скажем, на пути к свободе. Камера лучше, чем карцер. Лагерь лучше, чем тюрьма. Ссылка лучше, чем лагерь. Каким этапом считать советскую жизнь, я не знаю. Но это тоже этап.»
Спасибо за внимание. Я надеюсь книга "58-я Неизъятое" вызвала у вас интерес, а рассказы героев заставили задуматься.
