Каким он был? Да обычным. На первый взгляд и не отличишь от других. Но стоило внимательнее посмотреть на него — больше ни с кем не перепутаешь.
Во-первых, он нас видел. Это редко-редко да бывает. А во-вторых, он нас не боялся.
Помню, как впервые его увидел. Вернее, услышал сначала. Он смеялся. Он вообще часто смеялся, как я потом узнал. Так вот, слышу: смеётся кто-то. И не наш вроде, а ведь слышу. Эти-то шумят как река под старым мостом: монотонно так, бу-бу-бу, бу-бу-бу! Что радуются, что ссорятся — всё одно. А тут — смеётся!
Огляделся: прыгает по лужам какой-то из этих. Весна была, дождик недавно прошёл. Остальные по краешку, по тротуарчику, лишь бы ножки не замочить, а этот скачет среди пустой улицы и смеётся. Смотрю, а он от Лужевых Волков уворачивается.
— Эх вы, — говорит, — смешные! Нет, ботинок не дам, неа!
Я глазам не поверил: не может такого быть, чтобы этот Лужевых Волков увидал. Таращился-таращился дурак-дураком, пока он голову не повернул и не спросил — спокойно так, знаешь:
— Добрый день, а это не ваши зверята?
И в глаза мне смотрит! Прямо в глаза! Меня эти отродясь не видели, хоть я в Городе уж сто тридцать пять лет живу. Ни разу! А этот смотрит и улыбается. Глаза у него синие-синие. Как летнее небо в сумерках.
Я башкой помотал: слова из себя выдавить не сумел. А этот руками развёл и поклонился. Дурашливо вроде, да не обидно. Будто всерьёз.
Я тогда, признаться, перетрусил изрядно. Что же это, думаю, такое делается, а? Перешёл на соседний бульвар одним шагом, через тень, посидел под липами, запахами весенними закусил — ах, как тогда земля после дождика пахла! а ожидание первых листочков? а аромат высокого неба какой был! — и решил: надо за этим последить.
Вернулся я, а этот из лужи вылез и пошёл куда-то в сторону Старого Па.
Идёт, по сторонам таращится. И на деревья, и на дома, и на столбы, и на этих, и на скамейки, и на кошек, и на голубей. Улыбается, словно никаких забот у него нету.
Встал у железных ворот, где табличка висит, выудил из кармана помятый блокнот и огрызок карандашный и давай по бумаге шуршать.
Эти вокруг текут рекой, гомонят, шумят, торопятся. Огибают того, с блокнотом, словно волны камень. И не остановится никто, не посмотрит.
Меня прям любопытство разобрало: что он там рисует?
Подкрался я поближе, шагнул тенью к железным воротам, мимо этих. Смотрю: на белой странице сидит воробей, а вокруг него весна: листья, ветерок, запахи и тени. Да-да, прямо на плоском листе! У этого!
— А как называется огромный голубь с четырьмя крыльями? Пёстрый, красивый, величественный такой. Я его видел несколько раз на крышах.
И смотрит на меня своими синими глазищами.
Я от удивления даже ответил:
— Голубиный барон.
Этот улыбнулся: спасибо, мол, как здорово.
— А вас как зовут? — спрашивает.
Тут уж я смешался и в тень ушёл. Негоже на глазах у чужака, но, признаться, знать не знал, что делать, если этот у тебя “как звать” интересуется.
Он давай оглядываться, меня искать, потом рассмеялся: прохожие вокруг отшатнулись и дальше потекли. Неприязнью от них пахнуло и страхом немного, хотя чего тут бояться — ума не приложу.
А этот зашёл в ворота и всё смеётся.
Ходил, смотрел, царапал что-то в своём блокноте. Среди клевера удачник разглядел, но рвать не стал: полюбовался, вроде как даже поздоровался и дальше пошёл.
Эти-то всё бегом-бегом. Если и сидят, то друг на друга любуются, вокруг только дети малые смотрят, и то не все. А чудак с блокнотом то в голые ещё верхушки тополей вглядывался, то в землю чуть не носом утыкался, чтобы одуванчики рассматривать, а то улёгся на скамейку и в небо глядел битый час.
Я извёлся весь. Уж решил бросить его да идти своим путём, как тот со скамейки встал и пошёл к воротам, не тем, через которые пришёл, а на другой стороне, где Площа живёт.
Я уж развернулся уходить было да смотрю: он вдруг как припустил бегом. Раз, раз — вот он посредь проспекта, там, где четыре полосы для этого железного мобилья.
Схватил кого-то и бегом обратно. Мобильё шумит, гудит, несётся.
Кого схватил? Да сидел там Малый До, брат Большого. Малый часто на проспекте играет: их с Большим дом на краю Площиной земли, она вроде как их не гоняет.
Я бегом за ними: где это видано, чтобы чужак нашего хватал, а?!
— С тобой всё в порядке? Ты потерялся? — в синих глазах тревога плещется. — Тебя же могли переехать!
Малый До на этого таращится, слов подобрать не может. Ну, это и понятно.
— Ты не ранен? — оглядел Малого со всех сторон, по макушке потрепал. — Испугался?
Малый До меня увидал, успокоился немного и говорит:
— Спасибо.
А у самого в глазах десяток вопрсов да пара смешинок.
Тут из тени Большой До вылез. Глянул на этого и оскалился. Буркнул, будто плюнул:
— Людва!
Малый вокруг скачет, руками машет от полноты чувств:
— Он, — говорит, — меня спасал. Думал, я потерялся. Он нас видит, братец!
Большой тут на этого вытаращился, потом на меня глянул косо: будто это я виноват, что тут такое творится.
— Твоё? — а в сторону этого даже пальцем не ткнул.
Я башкой помотал: нет, мол, не моё.
Этот снова давай смеяться:
— Ой, простите, пожалуйста. Я думал: мальчику помочь нужно, а на самом-то деле всё не так.
Большой бурчит:
— Идём отсюда.
Малый До заупрямился:
— Нет, он же нас видит! А ещё он меня спасти хотел, понимаешь?
На шум из-за деревьев Старый Па вышел. А он редко-редко выбирался посмотреть на других. Самодостаточный, да.
— А как тебя зовут? — этот уже с Малым До познакомился.
А он что — ребёнок!
— Я, — говорит, — Малый До. Это мой брат Большой До. А это Бульва, наш сосед, а там Старый Па.
И рукой ему машет. Но Старый Па уже исчез: он никого особо не жаловал, хотя, помнится, в прошлом веке общительный был. От того, наверное, что эти тогда гуляли только у него. Там и фонтаны, и скамеечки, и людва днями и ночами напролёт, смеются все, радуются. А запахи какие вечерами стояли!..
Малый этого всё дёргал и дёргал:
— А ты кто? И почему нас видишь?
— Наум. Почему вижу — не знаю, но видел всегда. И большеухих кошек в трубах, и рыб-волков в лужах, и ящериц в трещинах на стенах. Это мой большой-большой секрет.
Большой До хмурился и злился, но Малый прилип к этому, который назывался Наум, и всё тараторит: всё-то ему интересно. И этот не отстаёт: и про то расскажи, и про это, и как кто называется, и что как устроено.
Большой До кипятился-кипятился да как на брата рявкнет:
— Хватит!
Тот поскучнел, обиделся, а Наум и говорит:
— Вы, уважаемый, его не ругайте. Надо кого-то ругать: вот меня можно. Я привычный, а брату незачем настроение портить.
Малый расцвёл, заулыбался, шепнул:
— Давай завтра тут встретимся!
И Большого увёл.
Наум куда-то через земли Площи пошёл, а я за ним. Всё думаю: не может же такого быть, чтобы какой-то из этих нас видел! Не мо-жет! А он то на антенницу заглядится, то с нутром дома поздоровается.
Жил он далеко от меня: в новостройках. Девочки-новостроечки жили своей жизнью и с нами, старожилами, особо не ладили. Сейчас-то они пообтёрлись, а тогда нос задирали.
Наум рисовал всё, что понравится: и дворовую кошку без хвоста, и подвальную кусеницу, и облако, похожее на карусель, и старое дерево, мёртвое наполовину.
На следующий день Малый До ждал этого возле Старого Па. И я пришёл: а как не придёшь? Надо же было за Малым присмотреть: вдруг этот его обидит?
Наум тоже пришёл. Принёс весенний ветерок, десяток-другой улыбок с солнечными зайчиками и давешний потёртый блокнот.
Я из тени не выходил: ни к чему этому меня лишний раз видеть. Так и бродил за ними по теням, приглядывал.
Наум оказался птицей перелётной навроде наших ласточек. Только ласточки, они всегда в Город возвращаются, а этот кочует.
— Я, — говорит, — нигде подолгу не сижу. Не могу. Кругом красота такая: в каждом Городе свои дожди и туманы, ветер разный, улицы. Дома — как целый мир. И парки, скверы. Бульвары. Ленты дорог, звёзды фонарей. Так хочется всё увидеть.
Малый До изумлялся и спрашивал:
— А где твой дом?
В синих глазах темнеет печаль.
— Нету. Там, где я вырос, не дом. Мама умерла родами, а отец мне этого не простил. Меня тётя растила. Она добрая...была. А как умерла, я из того Городка ушёл. С тех пор иду и иду, сам не знаю куда. Да ты лучше расскажи, как ты живёшь.
И болтают, болтают, как сороки-говорухи. Это которые как обычные, только говорящие, да. Болтливые — жуть.
Малому До интересно, как Наум научился нас видеть.
— Всегда видел, — повторяет тот. — С детства. У меня подкроватный монстр был. Большой и жуткий, но очень застенчивый. А у пруда за домом сова-осьминог жила.
Улыбается так радостно: мол, представляешь, какое диво бывает. А чего не представлять: Совьминог обычный, городской.
— В детстве надо мной смеялись: никто ведь не видел ни кошку с огромными ушами в водосточной трубе, ни огромную сову, которая гасит гудки машин и разговоры. Никого. Да и когда вырос, смеялись, а некоторые злились: я ж говорил, я привычный. А тётя как-то сказала, что я всё это вижу потому, что мама моя была... странная.
А теперь улыбка грустная, как последние осенние цветы.
У этого Наума столько улыбок было, на каждую историю, на каждый разговор, на каждое существо.
— Знаешь, — шёпотом говорит Малому, — я думаю, мама была такой, как ты, твой брат, и Бульва, и Старый Па.
Нет, думаю, нет и нет. Не могла наша полюбить этого. Да ещё и ребёнка ему родить. А сам всё Улию вспоминаю: ты её не знаешь, но она... ай, забудь! В общем, может полюбить, да только ни к чему это.
Из-за решётки на нас посмотрел Старый Па, Наум его увидел и аж вскочил.
— Какая фактура! Сама природа в оковах города! Можно вас нарисовать? — огляделся, руки раскинул. — Всех вас!
И смеётся. Ну дурачок же и есть.
Людва на него оглядывается и огибает. Как вода камень.
С тех пор он каждый день приходил. Рисует и улыбается, рассказывает и улыбается, спрашивает и улыбается. А что любит Старый Па? А что мы едим? А какой подарок вручить Площе? А что нравится Бульве? А тебе, Малый До? А брату?
На листочках блокнота каждый день новые картинки. И все с запахами, со светом, со звуками — даром, что плоские и недвижные.
Старый Па оттаял. Стал с этим беседовать. И про прошлое, и как Город строился, и какие раньше гуляния в парке были, и про сейчас.
Наши-то, видно, раньше его избегали. И свои его тоже сторонятся, я-то вижу, хоть вся людва и на одно лицо, но запах не скроешь: неприязнью пахнет, брезгливостью, любопытством немного и чуток страхом. Плохая смесь, да.
Три месяца Наум к нам ходил. Рисовал, слушал, подарки дарил. Площа мёрзнуть перестала: кутается в его платок пуховый с шерстинками огневицы. Малому мороженое дал: сам-то он купить не может, а из рук Наума взял. Дивно. Так и ел всё это время. Мне вот приволок морскую соль, сушённые лимонные корочки и песок с морского берега. Ах, как оно пахнет! И совсем иначе, когда твоё, а не со стороны запах доносится. Вкуснее. Ароматнее. Эх.
Только Большой До нос воротил. Да Старый Па от подарков отказывался, хотя и говорил с ним часами. Тут я не мешался: за Малым До пригляд нужен, хоть у него и брат есть, а уж Старый Па сам разберётся, с кем разговоры разговаривать.
Однажды пришёл я к воротам, у которых мы встречались, а Наум бегает туда-сюда, в синих глазах — тучи.
— Смотри! — в большую, новую табличку тычет. — Парк собираются вырубить под большую стройку!
Я где стоял, там и сел. Как — вырубить?! А Старый Па?
Через день появились страшые машины: не то мобильё, что по улицам ездит. Выворачивали деревья. Вспарывали землю, траву вырывали. Камни, которые прошлый век помнят, из-под земли выдирали и прочь!
Старый Па на глазах старел. Деревьев всё меньше — Па худеет, хиреет на глазах.
Так бывает: порождения исчезают. Редко, потому мы обычно считаем себя вечными. Но вспомнилось мне, как растаял Южный Лесовник, а у него целый лес на окраине был. Сгинул Заводчик, когда его завод сгорел. Рухнули к подземному ветру Квартала, когда через них метро проложили.
Наум бегал по каким-то ини-станциям — не знаю, что это, и не спрашивай. Там много бумаг надо и какие-то мохнатые лапы. Не слышал никогда о таких порождениях. Хотел даже Город спросить, да побоялся его тревожить. После гибели Заводчика Город являлся и говорил нам, что всё идёт своим чередом. Я тогда молодой совсем был, но глаза его запомнил навсегда: тёмные бездны, полные отблесков ночных дорог.
Однажды Старый Па не пришёл. Наум бегал по стройке, мимо пеньков и редких кустиков, песчаных гор и спящих машин. Звал. Тщетно.
Малый До заплакал без слёз.
Наум вернулся, глянул на нас сумрачно. Впервые не было и тени улыбки в его синих глазах.
И ушёл.
Его не было долго. Строились большие здания — бетон, металл и стекло — на месте владений Старого Па. Пять высоких и одно широкое, огромное, почти с улицу длиной.
Малый До спрашивал, когда Наум вернётся. Я не знал, что сказать. Отчего-то грустил и злился. Выкинул корочки, которые этот подарил. А потом вернулся обратно и подобрал.
Строили быстро. Я помню времена, когда такая стройка длилась десятки лет, а тут неделя за неделей, месяц за месяцем — и готово.
Весной Наум явился снова. Отощавший, непривычный, но с улыбкой в синих глазах и какими-то бумагами.
— Всё будет!
Малый До ойкнул, ахнул, подскочил к Науму, стукнул его, расплакался и убежал. И даже на мороженое не вышел.
Наум встревожился, спрашивал меня: всё ли в порядке. Я только рукой махнул.
А на следующий день он начал рисовать. Не в блокноте — прямо на стене длинного здания. Лестницы, верёвки какие-то — чудно. И стена-то огромная. Он на её фоне — мурашка. А всё рисует.
И день за днём проявляется на стене знакомые черты. Вот липы, вот тополя. Вот узкая дорожка. Статуя с отбитым носом. Пруд с галдящими утками. Скамейка с чудными ножками, в железных завитках.
Земли Старого Па. Как живые. Деревья и шорох листвы. Дорожки и шелест травы вокруг. Солнечные зайчики. Аромат сырой после недавнего дождя земли. Тени от облаков в высоком небе.
Я смотрел — и глазам не верил. Малый До и даже Большой — тоже.
Резные листочки на деревьях. Морщинки коры. Блики солнца на воде пруда. Порхающие бабочки.
Земли Старого Па прорисовывались сквозь стену длинного здания. И этот рисунок казался более живым, более настоящим, чем само строение.
Однажды поздно вечером, когда Наум уже ушёл, у этой стены появился Город. Мы замерли, не смея лишний раз посмотреть в его сторону. А он стоял и смотрел. Воздух вокруг него густел и густел от невероятной, невообразимой силы. Я боялся, что он сделает что-нибудь непоправимое.
Но он лишь сказал:
— Пусть.
И исчез.
На следующий день Наум завершил рисунок. Спустился на землю, подошёл к нам и посмотрел на стену. Улыбнулся и вдруг замахал рукой.
Я пригляделся, а там, за тополем, Старый Па! Нарисованный и живой. Махнул Науму в ответ, посмотрел на меня и кивнул.
Да, он и сейчас там, на стене ТЦ — так это здание у людвы называется. Старый Па привязан к рисунку, но по-прежнему живой. По-прежнему порождение Города. И Наума.
А Наум ушёл. Сказал, что должен попытаться помочь ещё кому-нибудь. В мире много Городов. И в них живёт много порождений. И людей.
Он сказал, что однажды обязательно вернётся.
Каким он был? Да обычным. На первый взгляд и не отличишь от других. Но стоит присмотреться — никогда не забудешь.
Рассказ опубликован на Синем сайте и в сборнике по итогам конкурса "Вольные порождения города"
#синий сайт #наши авторы #что почитать #городские легенды #городское фэнтези #рассказ
Подписывайтесь на наш канал, оставляйте отзывы, ставьте палец вверх – вместе интереснее!
Свои произведения вы можете публиковать на Синем сайте , получить адекватную критику и найти читателей. Лучшие познают ДЗЕН!