Вот уже и лето прошло, осень дождливая, да туманная наступила. А Кузьма все никак с баней не решит.
Старая-то совсем покосилась, вот-вот крыша осядет, труба провалится.
Уже и вокруг ходил, и шагами мерял. И печку присмотрел в городе, хорошую клепаную, сталь осьми миллиметров, фабричная, не чета вашим глинобитным самоделкам.
Оно, конечно, летом и в речке помыться можно. А зима придет - в печь полезай. Благо что вьюшка большая. Да и что это за мытьё, сидеть в раскоряку, в темени, да тесноте. Ни души, ни радости, ни пару.
А вот ещё давеча, по весне, случай был. Только забрался на шесток, как со двора загрохотал кто-то, да так громко, отчаянно. Ну пить дать, светопредставление. И он, Кузьма-то, весь саже уже, в чем был, без всего, так и выбежал в сени.
А надо вам сказать, что двор в ту пору к сеням пристраивали, дверь открыл и вот она скотинка стоит, да птичник тут же.
Кузьма дверь-то распахнул во двор, а оттуда ему навстречь куры его, как и порхнули, только пух столбом, да перья в разны стороны. Лиса, что шугнула их, ретировалась в сей же миг, да только что толку, птица глупая так и мечется по сеням, не поймать.
Изловчился всеж Кузьма, схватил пеструшку. И то ладно бы, кабы не одно.
На беду, бабка Матрена, шла мимо, да шум услыхав заглянула на крыльцо, в щелку дверную, не случилось ли чего. Дюже любопытная старуха.
Ну, как увидела, Кузьму-то, в чем мать родила, чумазого да в перьях, словно чёрт, скачущего средь кур по сеням, так тут и брякнулась с крыльца.
Потом уж, как в себя привели, да чаем отпоили соседи ее, рассказала, что мол завелась у Кузьмы нечистая сила, его давно со свету сжила, а заместо, живёт мол в его избе сам Вельзевул, да прислужники. Днём будто человек, а ночами в нечисть оборачивается.
Что и говорить, разговоров, да смеху, по деревне на полгода хватило.
Ну а, говори не говори, дело то с места не двигается, баню рубить все равно надо.
Решил, завтра, точно, пойду за реку, засечки сделаю, надо уже лес готовить. А то ведь так к следующему году можно и без сруба остаться. Кто его знает, что там старосте в голову взбредёт. Запретит лес брать, как против власти попрешь?
Но, назавтра опять не сподобилось. Гришаня, друг, на промысел собрался. Промысел до весны, как уезжать без отвальной, не гоже. Лес, он такой, не каждый и воротится.
Гуляли долго, с размахом, как хорошую свадьбу.
Третьеднясь поп приехал из села, божьим словом утихомирить разгулявшихся промысловиков. Да и подзадержался.
Под вечер уж только собрался, когда телегу за ним прислали. Мерина поцеловал в холку, грехи ему отпустил, перекрестил сено, и в него же и сник. Там проспал всю дорогу, до дома, пока попадья кадилом встречать не вышла.
Слава Богу, проводили и промысловиков. Поповское слово возымело силу, да и бражка кончилась. И вот, вечерясь, сидел опять Кузьма на крыльце, да с грустью смотрел на лес за рекою.
Махорку скрутил, затянулся, плюнул. Дрянь, а не махорка. Посмотрел тоскливо на первые звёзды, морозит. Поежился зябко, почесался, да решил, что энту зиму у Нюрки помоется. У нее баня хорошая, да и сама она баба справная, давно уж звала, да намекала.
Ну, а ужо на следующий год Господь чай сподобит.
