Моя мама родилась и выросла в великой нелюбви. Эта фраза всю ночь сегодня мучила меня. Требовала выхода. И теперь я ее, наконец, написала. Вообще пока я не начала писать эти записки, всё это, всё моё прошлое, все мои родственники, мои предки, мои знакомые сидели во мне и молчали. Лишь изредка давали о себе знать. Я что-нибудь вспоминала и начинала рассказывать. А так как Бог меня наградил, и я одинаково хорошо владею и письменной, и устной речью, рассказываю я всегда хорошо, живо и с увлечением. И окружающие, особенно мои дети, все в один голос кричали: -Напиши. Напиши об этом книгу. Я всегда отмахивалась: - Кому это надо! Написано уже всё. Есть Толстой, Чехов, Достоевский. Лучше них никто не напишет. Но вот я начала. И уже не могу остановиться. И всё моё знание вдруг стало из меня высыпаться, будто зерно из прохудившегося мешка, щедро, бурно, неостановимо. Надо, наверное, составить какой-то план и писать по порядку, размеренно, методично. Но чувствую, так не получится.
Во-первых, ленива я планы составлять. Во-вторых, пишется очень сумбурно. Начну одно, а уже другое и другие будто кричат: - И обо мне, и обо мне, напиши, расскажи. И я поняла, что писать буду, идя на поводу воспоминаний и отступая то вперёд, то назад, то вправо, то влево. Вот сейчас я хочу рассказать о том, как однажды прочла мысль о рождении детей. О том, что редкие дети зачинаются и рождаются в любви. Что бывает насилие, бывает просто с"кс, бывают случайные связи, бывают какие-то неотвратимые обстоятельства. И в ряду этих всех событий бывает любовь и обоюдное желание иметь детей. То есть двое любят друг друга, и когда узнают, что забеременели, радуются и ждут желанного ребёнка. У меня три дочери, и каждая из них желанная. И если я о чём жалею, то лишь о том, что не родила больше. Потому что мы с мужем Нетреба Владимиром Васильевичем поженились по любви и каждого ребёнка родили по любви. Старшую - само собой – ведь это наш первый ребёнок. Мы поженились в марте. Этому предшествовали все положенные события, обсуждения, пересуды, предположения, прогнозы, подготовка родителей, их принятие и непринятие, свадьба. В мае я почувствовала свою доченьку, свою Оксану. Вова был страшно рад. Схватил меня на руки, кружил по двору. Всё, как описывалось в книгах, всё, как показывали в кино. Не помню, предполагался ли мальчик, но было сразу моим мужем объявлено, что девочку назовём Оксаной. Родилась моя прекрасная Оксана, в муках, всё как положено, умница, красавица. Старшая, надёжная, добрая, сёстрам младшим как вторая мать. Юлька родилась вне плана. Свекровь сказала: - Сбегаешь на аборт, я с Оксанкой посижу. Не ты первая, не ты последняя, подумаешь, какое дело.
Брат сказал: - Правильно, нечего нищету плодить.
Мама сказала: - Какое их дело? Они что ли будут твоих детей кормить? Второй ребёнок всё равно нужен. Рожай.
Муж (не слишком разговорчивый - Рыбы по гороскопу) принёс журнал «Огонёк» и раскрыл на развороте: «Аборт – преднамеренное убийство». И сказал только одну свою любимую фразу: - А вдруг будет мальчик?
И появилась Юля, умница, красавица. Ей рассказывали такую легенду: - Пошли мы в магазин, спросили: у вас мальчики есть? Есть. Ну, заверните нам одного. Дома развернули, а там девочка. Хотели назад отнести, а папа сказал: ну раз уж взяли, чего назад нести. И оставили. В этом месте, как признавалась потом Юля, она вся замирала и выдыхала лишь после спасительной папиной фразы. Оксанка говорит, что этим рассказом мы каждый раз наносили психологическую травму им обеим. Мне за это очень больно и стыдно. А тогда было весело.
Когда я забеременела третьим ребёнком, мы как раз переехали в другой город. Перевели нас по службе, меня по партийной линии, мужа в другой узел связи. Мы оказались одни, на чужбине, и очень-очень любили все друг друга – я, мой муж и наши две дочери. Потом мы, конечно, привыкли, обросли новыми друзьями, но по первости было нам как-то одиноко и немного тоскливо. В этом городе оказался по долгу службы и бывший сосед -односельчанин моего мужа. Особо никогда они не дружили, но здесь, увидев друг друга, очень обрадовались: земляки! Привет-привет!
После школы, после работы бежала наша семья домой изо всех сил. И общению нашему, рассказам, мнениям, впечатлениям не было конца. К тому же квартира у нас была теперь другая, новая. А муж - мастер на все руки - в свободное время совершенствовал её, встраивал шкафы, придумывал полки, антресоли. И вот на этом фоне всего-всего нового я и забеременела. Ну что ж, пришлось идти брать направление на аборт. Анализы, халат, тапочки. Пожалуйте завтра в такой-то кабинет. Вечером муж пришёл такой милый, такой ласковый. Поужинали. Поболтали. Детей уложили. И опять мой муж запел: а вдруг мальчик?
– Вова, мне уже 38 лет, в таком возрасте куда уже рожать? Вова, перестройка, Рыжков объявил, что килька в томате будет стоить 17-50!
На что мой мудрый муж сказал: - Знаешь, а дети рождались и во время войны и в партизанских отрядах.
И это стало самым решающим аргументом. И всю ночь мы с ним проговорили, повспоминали, строили планы и были так друг к другу нежны и ласковы. И ни в какой медкабинет я не пошла. В обед позвонила жена земляка: - А что это ты не пришла? Я уже всё, лежу вся чистенькая, как девочка…
Я была поражена: - Откуда ты узнала?
– А я анализы твои видела, нам с тобой на один день направления выписали. Ждала тебя…
Ждала да не дождалась. И Рыжков обманул: килька в томате и всё остальное так в цене взлетели, что никому и не снилось. Да что там килька, мы страну потеряли. Но всё это тогда только-только начиналось, и все мы ещё пребывали в счастливом неведении. Хотя счастье наше советское убывало с каждым днём, да так стремительно, что мы, дураки такие, и оглянуться не успели. И живём сегодня в том, в чём живём. А у меня, слава Богу, третья доченька родилась, Антонина, умница и красавица. В отличие от старших сестёр, она росточком маленькая. И я, вспоминая те скудные перестроечные годы, что пришлись на её раннее детство, задаюсь вопросом: она такая миниатюрная, потому что пошла в меня, кореянку, или недокормили мы её тогда? Ведь когда она просилась с нами на рынок – а больше в те годы некуда было ребёнка сводить – мы всегда её предупреждали: возьмём, только ничего не проси. И она ничего не просила. И мы редко баловали её, денег едва хватало на продукты да на одежду.
Огромное спасибо моему дорогому мужу. Самые лучшие подарки от него, лучшие его произведения – это наши дочери. И нет им цены.
Никак не могу не сказать, что появление детей - это Божий промысел. В нескольких семьях наших знакомых, например, дети родились, потому что лаборантка – а она в тот момент одна у нас в районной больнице работала – уехала на похороны. Отсутствовала 10 дней. За это время все анализы были просрочены. Новые на аборт не было смысла сдавать, на таком сроке уже не абортировали. Так родились несколько человек, и когда я о них вспоминаю, эта история с лаборанткой сразу всплывает в моей памяти. Интересно, а они знают, кому, кроме родителей, обязаны своим появлением на свет?
Дети должны быть желанны. Иначе они рождаются противными и несчастными. В этом я тоже лично убедилась на примере одной моей знакомой. Сын её родился вопреки желанию мужа. Старшую дочь он хотел. А сына нет. Велел жене избавиться от него. Жена его обманула, сказала, что сделала аборт, а сама выносила и родила. Не знаю, рассказали ли об этом сыну. Но отец всегда относился к нему враждебно. И рыжий, весь в веснушках, мальчишка рос взъерошенный и злой.
Так вот моя мама была нежеланным ребёнком. Моя бабушка родила её в 15 или 16 лет. Случайно. Бабушка была шустрой умной девочкой. Вполне продвинутой для того времени. Поступила на рабфак и ездила каждый день на занятия. Мне почему-то кажется, что она носила красную косынку и была активисткой. По крайне мере, на гитаре она играла. Вместе с ней ездил мой будущий дедушка, студент китайского медицинского института, был в то время такой на Дальнем востоке. Его попросили её сопровождать, чтобы она не боялась по вечерам возвращаться одна домой. Доверили, так сказать, козлу капусту. Он в неё влюбился, склонил, и бабушка в определённый срок благополучно разродилась девочкой, моей будущей мамой. Студент хотел жениться, просил её руки. Но она сказала, что не любит его, родила, ребёнка подбросила своей матери и продолжала учиться в городе. У бабушки с дедушкой было четверо сыновей и две дочери. Дедушка был неимущий, но знатного роду-племени, дворянин, так мне мама рассказывала. Он всю жизнь сидел в своём кабинете, то бишь, в задней комнате довольно бедной лачуги, в белых нитяных перчатках, в очках, и с умным видом читал свои немногочисленные книги. По дому он никогда ничего не делал. С бабушкой у него был мезальянс, потому что она была из простолюдинок. Вот она целыми днями занималась детьми и хозяйством. Иногда, бывало, она вбегала в комнату к деду и кричала благим матом, что чужая корова забрела в их огород и надо немедленно что-то делать, пока она не испортила все грядки. При этом обращалась она к деду только на вы: у корейцев положено к мужу обращаться уважительно и только на вы. Моя мама, между прочим, иногда могла запросто обложить отца полновесным русским матом, но на корейском языке - только изысканные выражения и исключительно на вы. Так вот, дед при отчаянных возгласах жены, взывавшей о помощи, никогда не суетился. Не торопясь снимал очки, медленно, палец за пальцем, с достоинством, стягивал свои белые перчатки и величественно выходил на порог дома. Наблюдал, как ситуацию разруливали жена и дети, и затем также чинно-благородно возвращался в свою келью. Он обитал, царил в ней в гордом одиночестве, в то время как вся остальная орда вместе с матерью ютилась в передней комнате, где была печка, отапливавшая весь дом, и главное – обеспечивавшая кан, тёплый пол. Этот корейский тёплый пол был настоящим спасением, так как, прогревая промёрзших до костей в ненастную пору корейцев, буквально спасал их от всех хворей. Появление ещё одной девчонки, лишнего рта, да ещё при таких позорных по тем временам обстоятельствах, не обрадовало никого. Моя мама ни разу не вспомнила ни одного случая, когда бы её кто-нибудь пожалел или приласкал. Её били, притесняли, обзывали чужой, при каждом удобном случае указывали на порог: уходи, это не твой дом. Унижали. Глумились. И не только в детстве, но и потом, когда она уже была взрослой самостоятельной женщиной. Не укладывается в голове, почему все они, особенно родная бабушка, были так жестоки. Она была совсем маленькая, когда ей вдруг однажды перепала какая-то ситцевая рубашонка. Радостная, она заигралась на берегу моря, и не услышала, что её зовёт бабушка. Увидела только, когда она подошла к ней почти вплотную. Ласковым голосом подозвала ещё ближе, и, когда ребёнок совершенно доверчиво к ней подбежал, палкой, которую до этого прятала за спиной, "дар"ла её по лицу. К"овь хлынула из носа пятилетней девочки и закапала обновку… Когда мама рассказывала мне об этом в детстве, слёзы закипали у меня на глазах. Даже сейчас мне трудно об этом говорить. Все дети бабки и деда получили образование. Младший Сергей, ровесник мамы, окончил юрфак Львовского госуниверситета. Моя мама прошла лишь несколько классов корейской школы. Читать по-русски её выучил мой папа, когда они поженились. Писать она так и не научилась, не умела даже толком расписываться. Это очень её угнетало, она стыдилась своего неумения. Отсутствие элементарного образования не позволило ей никакого карьерного роста. Хотя от природы она была умна, сообразительна, очень предприимчива, исключительно аккуратна, привлекательна и прекрасно пела. Когда ей исполнилось девять лет, родная мать забрала её к себе, потому что некому было нянчить двоих детей, появившихся у неё в браке с преподавателем корейского института, репрессированным в 1937 году. Ия, Вова, а потом ещё Алёша – это были её младшие братья и сестра. Ию и Вову моя мама вынянчила, помогала им, когда они уже выросли. Родная мать её так и не полюбила. И не щадила. Отправила, например, по осени в колхоз, где девятилетняя девочка проработала месяц и заработала мешок зерна, несколько тыкв, картошку, ещё какие-то овощи. И умудрилась всё это привезти домой. Вспоминала, что всегда и во всём помогали добрые люди. Её братья и сестра получили прекрасное образование. Вова выучился в мореходке на Дальнем Востоке, стал впоследствии капитаном рыболовецкого судна. Ия стала педагогом. А она так и осталась безграмотной нянькой.
Будучи постарше, она жила у старшего брата матери Ивана Ивановича, была у него и нянькой, и домработницей. Он был сказочно, по тем временам, богат, потому что заведовал магазином. Сколько у его жены было вещей, не знала и она сама. И никогда ничего не перепадало моей маме. Лишь однажды от щедрот своих подарила она чернавке-племяннице ношенный немецкий гарнитур шёлкового трикотажа - расшитые машинной вышивкой панталоны и комбинацию. И потом часто её этим попрекала. У них было всё, а мама голодала. Рассказывала, как однажды пришла с танцев, голодная, холодная. Все уже спали. Она прокралась на кухню, хотела найти кусок хлеба. Ненароком задетая миска с грохотом покатилась по полу. Вмиг очутилась мама в своей постели. Так и заснула голодная и в страхе. У Ивана Ивановича на пике карьеры случилась огромная, просто бешеная по тем временам недостача – в 100 тысяч рублей. Как особо опасного преступника, его посадили в одиночную камеру, где он умер от кровоизлияния головного мозга. В этом месте сразу расскажу, как обижали маму и другие её дяди, Владимир Иванович и Сергей Иванович. Все были уже взрослые, жили хорошо. Владимир Иванович вывез, было, свою семью на Дальний Восток, откуда все корейцы были родом. Помыкался, да и вернулся назад.
На моей памяти – мне в ту пору было лет шесть – это была вторая знакомая семья, вернувшаяся после неудачной попытки вновь переселиться в родные места. У всех корейцев в то время была заветная мечта - вернуться туда, откуда их депортировали. После такого насилия, после всех мытарств, что пришлось им претерпеть в те тяжкие времена, после стольких потерь, унижения, нищеты и голода, когда только-только стали они становиться на ноги, казалось им, что вот теперь, стоит им очутиться в родных краях, и заживут они припеваючи. Однако оказалось, что там теперь для них не мёдом намазано. Чужими они стали там, и никто их не ждал, и благ никаких не сулил.
Так вернулась обратно в Караганду, семья Юн – бабушка, отец, мать, пятеро детей. Первое время жить им было негде. По очереди ночевали у всех знакомых и родственников, в том числе и у нас тоже. Взрослые у одних, дети у других - где кого ночь застанет. Не знаю, как, но потом купили они домишко. День и ночь взрослые работали не покладая рук. Дети во всём помогали, дома трудились и в школе учились. Всё-таки при советской власти каждый ребёнок был на счету, никого из поля зрения не выпускали. Семилетка - обязательно. А потом, если работать идёшь – будь добр, в вечернюю школу. В этой семье у меня подружка была – Агашка, поэтому я у них иногда целыми днями пропадала. Все они, да и все мы вокруг, обожали их бабушку, вечную труженицу, старушку великой доброты и огромного сердца. Когда она умерла, плач стоял вселенский, скорбь безмерная.
Мамин дядя Владимир Иванович в жизни не так преуспел, как его братья, и завидовал им. Вообще, как я поняла, был он по жизни завистником по натуре, и не было у него и-за этого счастья. Ведь завистники не умеют радоваться. Всё им кажется, что у них-то хорошо, а у соседа лучше. И это их гложет и разрушает. И решил он попытать счастья на исторической Родине. Ничего не получилось, и вернулся он ни с чем. Родные собрались, заняли ему денег на дом. В том числе и мама моя дала ему три тысячи. По тем временам деньги немалые, особенно если учесть, что в то время мама только-только стала хорошо зарабатывать, на ноги становиться. И мы уже у неё все трое были. И отец мой, хоть и помогал, но толком нигде не работал. Владимир Иванович всем деньги постепенно вернул. Кроме мамы моей. Почему? Презирал её с детства. Ведь так - он помнил - в семье к ней относились. И зло его брало, что вот она, неграмотная, ничтожная, как он считал, а всего в жизни добилась и живёт не хуже их всех. Из зависти, злости, скудоумия так и не отдал он тех денег. И мама очень была обижена: и денег жалко было – пригодились бы в семье, а главное, за отношение к ней такое уничижительное. Умер Владимир Иванович от разрыва сердца прямо за рабочим столом в складском помещении. Мама рассказывала, что видела его несколько раз во сне. Будто бы там, на том свете, стоит он неприкаянный – ни сесть, ни лечь, ни выйти - в будке, похожей на телефон-автомат, и два солдата-японца его охраняют.
– Это наказание ему за грехи, - говорила мама. – За то, что меня, сироту, так обижал.
Сергей Иванович, как я уже говорила, стал юристом. Был прокурором города. Жена преподавала в университете марксизма-ленинизма. У него и Ивана Ивановича жёны были русские и, соответственно, очень красивые дети. От них и пошла у нас традиция смешанных браков. И правда, никого Бог не обидел, у всех дети умные и красивые. Жил Сергей Иванович, сами понимаете, тоже на широкую ногу. И ничем не гнушался, если пахло наживой. Судите сами, как он поступил, когда из Москвы пришло помилование на моего отца, который в это время находился под следствием. Что сделал мой отец, расскажу позже. В тот момент, естественно, мама наша была в сильнейшем горе, била во все колокола, выручала мужа, как могла. И в первую очередь, обращалась, конечно, к Сергею Ивановичу, родной дядя как-никак. Помог не он, а хороший адвокат. Обратился в верховный суд, умно, грамотно, и отца помиловали. Дядя Серёжа узнал, что бумага из Москвы пришла. Приехал к моей маме и сказал, что, если хочет она мужа вытащить, пусть денег даст. Он нужным людям их передаст и всё, отпустят его. Мама дала, ещё и плакала, и благодарила. На следующий день она сама эту бумагу получила. Адвокат объяснил, что дядя Серёжа тут ни при чём: Москва своё слово сказала. Мама к дяде Серёже: как так? А никак! Поухмылялся, поглумился, и денег не вернул. Как в детстве, поиздевался над дурой неграмотной. И снова мама плакала. От обиды.
Дяди Серёжину карьеру сильно подкосила растрата Ивана Ивановича - ведь старший брат, как же, оба партийные. Из прокуроров Сергей Иванович слетел. Ничего, начальником райотдела милиции поставили. И влез он в мафию по меховому делу. Прогремело это дело тогда на весь Советский Союз. О нём даже роман вышел из-под пера Казахстанского писателя Ивана Щеголихина. Подробно описывалось, как воровали, какие преступные схемы составляли. А главное, как жили, чёрную икру танкерами нефтеналивными закупали. На выходные целый авиалайнер брали и на Чёрное море летали. Это было неслыханно для советских людей. Всех пересажали. Сергей Иванович успел всё переписать на жену и развестись. И они ничего не потеряли. И в тюрьме он жил припеваючи, потому что были связи и деньги. Это он нам рассказывал уже в 90-е годы, когда освободился. Нашёл нас в Алма-Ате, приехал на крутой машине, свозил на шикарную дачу в горах, которую, как и квартиру, успел приобрести после освобождения. Качал седой головой и сокрушался: - Вот когда оно пришло, моё время, теперь-то уж я развернусь. Наверное, развернулся. Говорили, что младшая дочь тоже крутая, бизнесом занялась. Старшая живёт в Англии. Больше он в нашей жизни не появлялся, и ничего сейчас о нём мы не знаем.
Мама, когда выросла, ушла от своих родственников. Сперва к своей подружке, в простую добрую семью. Отец работал где-то сторожем, мать была на хозяйстве. Жили бедно, но дружно. У них мама впервые почувствовала себя легко и свободно. Их скудный, но добрый хлеб помнила всегда. Подружка всю жизнь свою посвятила родителям. Парализованную мать досматривала много лет до самого конца. Мама рассказывала, что видела во сне эту добрую женщину, подружкину мать. Будто бы сидит она в кресле на красивой зелёной лужайке, а вокруг неё какие-то невидимые женщины ухаживают за этой изумрудной травой. И воздух такой чистый. Небо высокое голубое. И птицы поют. – Вижу я всё это и понимаю, что это там, на том свете. И ни где-нибудь, а в раю. За свою праведную жизнь, за доброту попала она туда.
И ещё раз про тот свет мама мне говорила уже, когда мне было года тридцать три. У меня уже две дочки подрастали. Гостила мама у меня. И случился у неё приступ - поджелудочной железы. Ночью стало ей совсем плохо. Вызвали скорую. Сделали укол. И она, наконец, заснула. Я тоже провалилась в сон. Утром проснулась, уже солнце высоко. Тишина. Из маминой комнаты ни звука. Страшно мне стало: как там мама? А вдруг… И тут услышала её голос. Вбегаю. Мама ко мне руку протянула: садись. И слабым голосом говорит: - Я сегодня ночью чуть не умерла. Заснула и вижу, будто я на том свете. Там такие же улицы, деревья, только всё маленькое. Домики аккуратные, дворики, за заборами поросята, куры бегают. Вот я какую-то калитку отворяю, в дом захожу. А там полно народу, родственников моих умерших вижу. Подбегаю то к одному, то к другому. Они со мной и разговаривать не хотят. Друг с другом переговариваются негромко, недовольно: зачем она пришла? Не должна, не звали мы её. Не время ей… И тут я проснулась. И поняла: не время мне туда. Мне ещё жить.
После этого мама прожила ещё более 30 лет. Прости меня, мамочка, что я недодала тебе своей любви и заботы. За всё, что ты мне сделала, я отплатила тебе чёрной неблагодарностью. Не дала тебе того внимания и любви, которые ты заслужила. Потому что эгоисткой была, больше внимания и любви уделяла своей семье, своим детям. Прости меня, мамочка. Сейчас, когда я обижаюсь за что-либо на своих детей, я понимаю, как тебе было обидно и больно. И сегодня понимаю твои упрёки: что ж ты перестала мне писать? Что же теперь не скажешь мне бархатного слова? Так мама мне говорила, а я ещё смеялась: бархатного слова! Да почему именно бархатного? Да, когда появились у меня собственные дети, я меньше внимания стала уделять маме. Мне казалось: а что говорить? И так понятно, что я её люблю, она же ведь моя мама. И всё - детям, всё внимание, всю ласку, все подарки. И бегом, бегом по жизни. И только сейчас понимаю, что не те ценности видишь порой в жизни, и обижаешь своим невниманием, своей ничем не оправданной чёрствостью самых родных, самых близких. А потом вообще понимаешь, что всё уже поздно. Так поздно, так неисправимо. И льёшь запоздалые слёзы, и понимаешь, что, когда с тобой всё это случится, некому будет пожаловаться, некого винить: как ты, так и тебе. И я очень благодарна своей младшей сестре Антонине, которая была с мамой всю жизнь до последнего её вздоха. И благодаря ей, мама всегда была сыта, обута, одета, ухожена, и никогда не была одинока. Именно от неё она сполна получила ту любовь, которую не сумели дать ей другие люди. А мы с братом всю свою взрослую жизнь прожили, не слишком много внимания уделяя маме, надеясь в этом вопросе исключительно на младшую сестру. А ведь она родилась абсолютно вопреки всем прогнозам. Когда мне исполнилось три года, мама родила брата моего Якова. А как зародилась Антонина, никто не заметил. И врачи не распознали, забили тревогу: киста. Хорошо хоть никак оперативно не вмешались. И вот он, подарок судьбы – наша Тоня, самая маленькая, самая любимая, самая надёжная, самая добросовестная. Спасибо, тебе Тоня, за то, что ты есть на свете. Храни тебя Бог.
Женщины в нашем роду всегда были своевольны и строптивы. Никогда никого не слушали. Поступали так, как считали нужным. Всегда сами принимали решения. И запросто могли бросить вызов обществу. Ну, про бабушку вы уже слышали. Мама тоже бросила вызов обществу: вышла замуж в первый раз за казаха, то есть «не за своего». Что одинаково осуждалось, и корейцами, и казахами. Они с Таласбаевым любили друг друга. Но их развели. Родственники. Мамины шипели, что опозорила, такая-сякая. И его родители и семь сестёр, в буквальном смысле, травили и не давали жить. Молодые разошлись. Долго страдали друг без друга. К маме надолго приклеилось прозвище Казах-Лида. Дочку её, по казахскому обычаю, забрали его родители. Через время Таласбаев женился на казашке. Мама вышла замуж за нашего отца. Через много лет мама случайно встретила бывшего своего свёкра-казаха, и он сказал ей, что были они все не правы. Что сын запил, несчастлив в браке.
– А меня Бог наказал. – И показал на свой закрытый вытекший глаз.
Мама из тех людей, которые по праву говорят: всё, что нас не убивает, делает сильнее. Из неудачного брака она вышла, заживила раны, и, как бы сейчас сказали, ударилась в коммерцию. Надо сказать, мама очень талантливый человек. Причём - если человек талантлив, он талантлив во всём - это про нашу маму. Аккуратистка. Перфекционистка, как сказали бы сейчас. Во-первых, порода у неё такая. Ещё прабабку в округе прозвали «сегади сянди». Это если с корейского перевести – «много разнообразных кухонных полотенец». Неуклюжий перевод, но точный, и означает он, что в этом доме такие живут чистоплюи, что посуду моют и вытирают не менее трёх раз. Во-вторых, мама, увлечённая чистотой и хорошо обучаемая, перенимала лучшие привычки и навыки - у русских и у немцев, и у чеченцев, и многих других, сосланных во все времена в гиблые эти места. А люди эти были, на минуточку, цвет наций, и из дворян, и образованные, и гордые, и самодостаточные, и предприимчивые, и просто очень аккуратные в силу своих менталитетов. Горжусь, что и корейцы в этом ряду занимали не последнее место.
Вообще это Карагандинское моё пространство было как огромный котёл, в котором варились все, и ссыльные, и репрессированные (целые народы), и политические, и уголовники, и честные труженики (особенно шахтеры), и много-много разных других людей. Не помню никакого страха в детстве. Все жили дружно. И весело. Когда случалась чеченская свадьба, вот было красиво! Женщины, особенно девушки и невеста, были одеты как королевы. Какие платья, какие шарфы! А какие танцы! Девушки, нежные и грациозные. Мужчины, мужественные и стремительные как ветер, в черкесках, в бурках. На это можно было смотреть часами. Сбегались и сходились все. И смотрели, смотрели в немом восторге и упоении. Все дружили со всеми. Особенно мы, на улице, в школе. Ну, кто кого разбирал или различал по национальности? Никто. И когда в 90-е разразились чеченские войны, и я слышала про чеченцев, что они бандиты и головорезы, я не могла не восклицать: неправда! Они хорошие! Я их с детства знаю. За что получала косые взгляды и отчуждение от некоторых своих знакомых.
В школе я дружила с Лидой Гафнер. Они с мамой, тётей, дедом, ещё какими-то родственниками, жили на конюшенном дворе в одной из конюшен, освобождённой от лошадей и приспособленной под человеческое жильё. Какое это было чистейшее, сверкающее помещение с огромными балками под высоченными потолками! Да и весь конюшенный двор светился безупречным немецким порядком и опрятностью. Мне казалось, что Лида живёт в сказке. Особенно я так думала, когда дед выводил лошадь. Она была заиндевевшая, дышала морозным паром и всхрапывала, и глаза у неё были такие большие, такие внимательные. Я всегда думала, что где-то в недрах этого огромного двора обязательно есть карета, на которой все они катаются по ночам. Но мне об этом никто не рассказывал. А ещё я видела однажды, как Лидкина тётя ела варёную капусту, да так вкусно, с таким аппетитом, что мне тоже захотелось. А ведь у меня дома, не в пример многим, всегда было тогда много вкусной и сытной еды.
Страшно мне было, когда я видела человека-обрубка на маленькой низкой тележечке. У него не было ног. А руками он отталкивался-катился при помощи деревянных чурбачков. Кричал, матерился, пел. Ему все помогали, кормили, поили водкой. А мне было страшно. Я не знала тогда, что это последствие войны и что этот человек - Победитель.
Последствием войны была и моя одноклассница. Не помню, как её звали. Про неё с матерью говорили, что они нищие, что они просят милостыню. Жили они в каком-то сарайчике с выбитыми стёклами. На торчащих осколках девочка углём рисовала оленей с ветвистыми рогами. Почему-то всегда только оленей. Очень красиво, очень похоже. Такие олени были на наших настенных ковриках в детской. В школу девочка ходила редко. С ней никто не дружил. Дети ведь жестоки, а она – нищая. Почему, почему я ни разу к ней не подошла? Почему никогда с ней не пыталась заговорить? Кто они были? Откуда? Почему она всюду рисовала своих оленей? Нет ответов на эти вопросы. Однажды на родительском собрании наша учительница Анастасия Ивановна попросила оказать помощь этой девочке. Мама завернула для неё новенькие трусики, маечки, кажется, какое-то платьишко, и я всё это отнесла в школу. А потом эта девочка с мамой исчезли. Говорили, куда-то уехали. Надеюсь, вернулись к родным и близким, нашли свою лучшую долю, и девочка была счастлива в своей дальнейшей жизни.
Горько-горько плакала я тогда в детстве один раз. Именно горько, именно по-взрослому. Рёв, когда наказывала мама – а рука у неё была тяжёлая - (за провинности в то время всех нас лупили нещадно) – я не считаю. А вот когда отца арестовали, и мама велела нам с Агашкой сходить к нему и отнести папиросы, какую-то еду, я плакала всю обратную дорогу. Хотя, когда мы пришли в отделение милиции и отца привели, он был весёлый, улыбался, шутил даже с ментами. Папа всегда был такой лёгкий человек, его всегда все любили. Но когда он меня обнял на прощанье и поцеловал, моё детское сердце буквально облилось кровью. И я почувствовала: случилось что-то ужасное, мы расстаёмся, и никогда уже ничего не будет по-прежнему. Я плакала и дома. И мама ничего не могла от меня добиться. Я не умела объяснить, что у творилось у меня в душе. Когда я с горем пополам рассказала про милицию, про папу, мама тоже заплакала. Ведь она его так любила тогда.
Итак, я ничего не боялась в детстве. Хотя ведь Караганда на самом деле была очень криминальным городом. И воры были. И убийцы. Не случайно же у нас были ставни на окнах, и каждый вечер они закрывались на железные болты внутри дома, а утром открывались, это была целая процедура. Однажды воры обокрали Агашкину семью. Влезли в окно ночью. Все спали. Воры вынесли какие-то вещи. Тогда все жили бедно, каждая вещь была ценностью, всё было жалко. К нам однажды залезли в летнюю кухню. В темноте ничего не нашли. Плохо пошарили, и наши детские тёплые китайские кофточки – чистый гарус! - воры не заметили на столе. Мама радовалась и ругалась на себя: растяпа, как могла забыть такие хорошие вещи, считай, на улице. И потом каждый вечер хорошенько проверяла кухню. Однажды ночью кто-то стучался в дверь: откройте! На вопрос – кто? Никакого вразумительного ответа не было. Мама разбудила отца. Отец крикнул что-то ругательное. Лихие люди, поняли, что мы под защитой, и убежали.
Ещё однажды мы боялись вместе с мамой, когда сосед, Розкин отец, пытался ворваться к нам, дёргал ставни. Но они же были на болтах, значит, считала я, мы в безопасности. У нас сидели и тряслись моя подружка Розка и её мать. Отец у Розки был казах, а мать немка. Оба они были школьными учителями. Интеллигентные, образованные люди. Но отец вернулся с войны без руки, контуженный и, как говорила его жена, совсем другим человеком. Стоило ему выпить, становился буйным и неуправляемым. У них было ещё два сына, старшие Розкины братья. Замечательные подростки Казбек и Казакбек. Они хорошо учились, много читали. Но из-за отца редко бывали на улице, мало с кем общались. Больше всех страдала их мать, ведь она была немка, преподавала немецкий язык, значит, со всех сторон была настоящим изгоем – и со стороны казахов, и со стороны немцев, к которым - хоть ты как - а отношение всё-таки было настороженное. Вот такое вот ещё одно последствие войны.
Люди вокруг нас жили по-разному. Хорошо жила семья Валерки Верещак, потому что отец у них был офицер, а мать работала продавцом в продуктовом магазине. У дяди Лёши, который где-то работал начальником, а жена была детский врач, имелась автомашина «Победа», одна на всю округу. Шахтёры хорошо зарабатывали, и жёны их сидели дома и тратили денег, сколько хотели. Мы хорошо жили, потому что наша мама занималась коммерцией. У неё, кроме всех прочих талантов, был замечательный талант продавца. Вот покровительствовал ей Бог торговли. – На любой товар всегда найдётся свой покупатель, - так она говорила. Вначале, совсем молодая, она лепила очень красивые и вкусные вареники, и их у неё расхватывали мгновенно. Параллельно она могла купить платки, разрезать их на косынки и «навариться» на все сто процентов. Она завела знакомства с продавцами и завмагами, благо все знали, кто её дяди – завмаг и прокурор – значит, своя, не сдаст. Милиция ведь тоже не дремала, работала на всю мощь, но тут как бы тоже её «не замечала» - дядя-то прокурор. Никто ведь не знал, какие у них родственные взаимоотношения, а она особо не распространялась. Если бы мама была мало-мальски грамотная, пошла бы работать в торговлю и прекрасно росла бы по карьерной лестнице. Но законный путь был ей заказан. Она создала свою сеть. Брала товар у продавцов, щедро с ними делилась выручкой. У неё были курьеры, через которых товар, на который она накидывала процент, шёл к потребителям. Некоторые покупатели сами приходили к нам в дом. При том тотальном дефиците мама зарабатывала очень хорошо. При этом товар могла сбывать не только в самой Караганде, но и в окрестностях, на периферии, где вообще никогда ничего не было. Писать она не могла. Но я помню, что она ставила какие-то значки и каракули на полях газет. Именно на газетах вела она учёт всему. Во-первых, потому, что была очень экономная и бережливая и не хотела портить тетрадки, которые нужны детям для учёбы. А во-вторых, все эти газетные обрывки можно было мгновенно забросить в печку и сжечь. Потому что работа эта была и трудна – всё ведь приходилось таскать на себе – и опасна: самыми страшными словами для таких, как моя мама, были милиция, ОБХСС и обыск. Работа была не из лёгких. Но она стоила того: в доме всегда всё было, самый дефицит, лучшее из одежды, лучшее из питания. Я маму не осуждаю. Наоборот, благодарна. Она делала всё, чтобы её дети не нуждались. Шахтёрский город снабжался по высшей категории. Был период, когда я меняла шубы каждую неделю. С меня сдирали шубу, потому что приходил покупатель, а мне давали новую. В школе Анастасия Ивановна говорила: – Галя (в детстве меня долго звали Галей), у тебя опять новая шуба! Я заливалась краской. Хоть была маленькая, а чувствовала, что здесь что-то не так. И говорила тоненьким неубедительным голоском: - Нет, это старая.
Анастасия Ивановна добродушно улыбалась. На Восьмое марта, да и не только, моя мама всегда передавала ей самые лучшие подарки – китайские полотенца, термос, шелковые платки, конфеты. Анастасия Ивановна была прекрасный педагог, я училась хорошо, и все эти подарки делались от души.
Когда у нас открыли новый магазин, большой (нам тогда казалось – огромный), застеклённый, и мы после школы в него заходили, мои одноклассники стояли и облизывались возле витрин. А я удивлялась: что тут смотреть, всё это есть дома. Я не знала, что не у всех это есть. Однажды Анастасия Ивановна повела нас проведать захворавшую Наташку Тян. Я впервые увидела землянку, в которой окно было на потолке. И везде потолок подпирали столбы. И мебели никакой не было. И постельного белья на кровати, где лежала Наташка, тоже не было.
- Вот хорошо, - подумала я, - наверно, их не заставляют каждый день мыть ноги, здесь ведь нет белой простыни, а матрас не запачкается. Мы принесли Наташке конфет подушечек и пряников в бумажных кульках. Её маленькие сестрёнки и братишки тут же на них набросились. Про Наташкину семью потом рассказывали, что им крупно повезло: бабушка, которая одолжила им денег под большие проценты на покупку этой землянки, умерла. И так как не было у неё никаких родственников, то долг отдавать стало некому. И потом они помаленьку встали на ноги.
Бывала я и в других землянках. Идёшь с улицы, видишь проём. Вниз ведут земляные ступеньки. В полной темноте нащупываешь дверную ручку, открываешь, входишь. Иногда это были две крошечные комнатки, иногда одна. Обязательно печурка в тёплом полу. Идеальная чистота. В таких землянках жили одинокие старушки - кореянки. По крайней мере, именно к ним мы заходили погреться. И нас всегда привечали. Никогда никто дурного слова не сказал. Садишься на краешек тёплого кана. Мокрая одежда начинает дымиться. Лёд и снег на валенках тают. Погреешься и опять на улицу. Домой не шли: загонят и больше не выпустят. Заставят раздеться и сушить мокрую одежду. Однажды папа повёл нас троих – к тому времени братику и сестре было уже, наверное, годика по 2-3 – к такой бабушке кушать кукси, корейскую национальную лапшу. Такой был у многих бабушек кулинарный бизнес. Они делали на продажу что-то съестное - лапшу, колбасу, сладости. Не знаю, какие у них были пенсии, и были ли вообще, но очень трудолюбивые и экономные бабули вот так выживали. А некоторые вполне себе даже могли нажить капиталец и давали нуждающимся деньги под проценты.
Землянку в самом начале своей взрослой карьеры купила себе и мама. Это было первое собственное её жильё. Потом продала её, добавила ещё заработанных денег, купила уже не землянку, а маленький домик. Его я уже хорошо помню. Мы жили там втроём, мама, папа и я. Там было две маленьких комнатки с печкой и одна неотапливаемая. Как зайдёшь с улицы в маленький коридорчик, так слева дверь в эту комнатку-кладовочку. Из мебели было две железных кровати, этажерка, низенький корейский столик, за которым ели, сидя на полу. Потом мама заработала на дом, в котором мы уже жили впятером и с соседями Маракулиными через стенку. Наш дом в округе называли «большой». И он в то время действительно был большой по сравнению со многими другими. У нас уже были ковры, хорошая посуда, шифоньер, книжный шкаф, патефон и радиола. Мама всегда любила хорошо одеваться. А так как сильно страдала в детстве и юности, сейчас уже могла позволить себе хорошие вещи. Мамины наряды я помню до сих пор. Платья. Два панбархатных - одно чёрное, другое тёмно-бордовое. Длинные, элегантные, очень красивые. Синее, цвета «электрик», в талию, с пышной юбкой, расшитое по подолу большими цветами белого прозрачного бисера. Казакин – летний, сейчас сказали бы, кардиган, из тёмной дорогой тонкой шерстяной ткани, с прошивом ручной работы на обшлагах рукавов, по вороту и до самого низа. И ещё какие-то платья, юбки, блузки. Обуви – туфель и босоножек, изящных китайских – пар пять или шесть. Всё это у неё было. Но ничего этого всласть она не поносила. Не было тогда ни у кого привычки каждый день носить хорошие дорогие вещи. Всё береглось «на выход», на праздники. В самом деле, не в таких же нарядах маме таскать тюки да узлы, баулы с вещами. И на каблуках много не набегаешь. Повседневной одеждой мамы был ситец и штапель, обувь – лёгкие, часто спортивные, тапки или простые плетёные босоножки. По нынешним меркам мама была самая модная и продвинутая. Да так и было на самом деле. Когда звали на гулянку, она попадала туда поздно вечером, в платье, в котором носилась весь день, не успевала заехать домой и переодеться. Но и в этом повседневном была краше всех, молодая, задорная. И все сразу оживлялись, тянулись к ней, даже её богатая родня, вся расфуфыренная, в шелках и бархатах. – Лида пришла! Лида! Спой, спой! И мама пела. И отец гордился: как она пела. Пела мама всю жизнь. Знала множество песен, и корейских, и русских. Я подарила маме несколько песенников, и она никогда с ними не расставалась. И я, и сестра, и все наши дочери и внучки – все в нашу маму, их бабушку. У всех безупречный вкус, все любят хорошо одеваться, все всегда в центре внимания в любой компании. Из маминых вещей я ещё хорошо помню несколько шикарных пальто, каракулевую шапку-кубанку. Все мамины вещи шились на заказ великолепными портными. Особенно славились закройщики евреи и швеи кореянки. Они умели делать, как теперь говорят, фирменные вещи. Сохранились прекрасные фотографии, передающие всю прелесть маминой молодости, даже её характер. На этих снимках очень выразительны мамины глаза. Делал эти фото дядя Вася, папин двоюродный брат, не просто фотограф - ас, настоящий художник. Талант, он и в Африке талант. Мастерство таких людей запечатлено в их работах и само говорит за себя. Никак не могу не вспомнить про мамину шубу, которую она проносила больше двадцати лет. Хорошая цигейковая, причём из цигейки какой-то очень нарядно-кудрявой, она служила верой и правдой своей хозяйке и спасала в самые лютые карагандинские морозы. Я уже училась в шестом или седьмом классе в Алма-Ате. Мы ставили сцены из «Чука и Гека» А. Гайдара. Виталька Чебаков играл сторожа. Нужна была шуба. И её попросили у моей мамы. Я думала, мама не даст. Как! Шубу! Пацанам! Да они ж её… Но мама дала. И все были счастливы. Думаю, и шуба тоже, после стольких лет честного служения блеснувшая ещё и на сцене.
Папа научил маму читать, и мама полюбила книги. Мама обожала кино. Никогда не забуду, как они с подругой взяли детей – мама меня, подруга сына – и повели нас, как мне сейчас кажется – на «Тихий Дон». Вышли после двух серий, а на улице уже темно и дождь льёт как из ведра. Мамы разулись, схватили нас на закорки и бегом домой. Скользили, чуть не падали и всю дорогу шутили и смеялись. А другое воспоминание – зимнее. Пошли все – мама, соседка, мы – трое детей. Смотрели «Войну и мир». Мы мало что понимали во взрослом кино. Но полные карманы мандаринок и конфет вполне примиряли нас с сидением в тёмном зале. А ещё походы в кино обязательно ассоциируются у меня с мороженым. В раннем детстве, в Караганде, это было мороженое в вафельных кружочках. Его надо было есть быстро, иначе растает и будет капать. Ели до ломоты в зубах, и это несколько портило впечатление. А в Алма-Ате мы были уже постарше, мороженое продавали в стаканчиках и в брикетах. Пломбир и эскимо – любимые. Но и крем-брюле, шоколадное, «ленинградское», а в последние годы шикарное мороженое-пирожное были всегда отменно превосходны. Вот так и помню своё советское детство – великолепное мороженое во все времена года. И какая там ангина! Не было её и в помине. Более того, в пользу мороженого всегда привожу такой эпизод. Помню, как приехала в Алма-Ату (сама с семьёй жила уже в другом городе) навестить родных. И застала племяшку, шестилетнюю Иришку, больную, в постели. Горло замотано, отпаивают какими-то микстурами. Я её схватила, одела – и на улицу, благо бабушка как раз куда-то отлучилась и не могла воспрепятствовать. А младшую сестру я слушать не стала. Ранняя осень в Алма-Ате красивая, тёплая, благодатная. Свежий воздух и положительные эмоции оживили мою племяшку. Особенно когда мы поели мороженого, да ещё купили боярки, о которой она, оказывается, всегда мечтала. Домой привела здоровую весёлую девочку. Такие моменты запоминаются на всю жизнь, особенно детям. Я помню, как в первом классе к нам приехала мамина родственница, и они вдвоём пришли ко мне в школу. Купили по пути тазик винограда и раздали всем детям во дворе. Угощать – это очень корейская традиция. Это потому, что корейцы много голодали. Мама по жизни столько голодала, что, когда, бывало, приготовит много-много корейских пирожков или ещё чего-нибудь вкусного, сядет и плачет, горько-горько. Мы, дети, не понимали, почему она плачет, но нам становилось грустно и неуютно, и мы сидели тихие и присмиревшие.
Когда кто-нибудь из корейцев резал свинью, приглашалась вся диаспора. Варили свиную голову, ливер и рис. Ели, общались. Когда расходились, каждому гостю давали с собой бульона и мяса. Вот тебе и вся свинья. Мои родители свиней не держали. Но, бывало, покупали много рыбы, овощей, проращивали в лохани фасоль. Готовили национальные блюда в большом количестве и разносили по всем корейцам. Никого не забывали, особенно стариков.
Голодное детство заставляло наших родителей, прежде всего, заботиться о том, чтобы их дети всегда были сыты и счастливы. Помню, к нам на улицу приезжал китаец, сборщик утиля. Он приводил лошадь под уздцы, кричал – Утиля-а-а-а! Мы этого слова – утиль - не знали и не понимали. Нам слышалось: - Бутиля-а-а-а!
Наверное, потому, что помимо тряпок и денег, принимались и бутылки. А на подводе у китайца стоял волшебный сундук, в котором сосредоточены были настоящие богатства: петушки-леденцы на деревянных палочках, пугачи с пистонами для мальчишек, шары, ваньки-встаньки, свистульки глиняные и деревянные - и ещё, и ещё, что-то и что-то, желанное для детей до замирания сердца. Китаец по-русски не разговаривал, казалось, что и не понимал. Был невозмутим и суров. Мы все его побаивались и без надобности лишний раз близко не подходили. И вот он приехал, крикнул своё заветное слово. Счастливцы побежали по домам. Вот уже сдают всякое барахло и бутылки. Получают взамен богатство. Облизывают леденцы, надувают цветные шарики. А мы, все трое, стоим поодаль, взявшись за руки. И, такие несчастные, наблюдаем это чужое веселье. И вдруг – о чудо! – китаец делает нам приглашающий жест. Боже! Зовёт! Нас? Но у нас же нет ни копеечки, ни единой бутылочки! Но он действительно нас подозвал и дал нам полны руки всего – петушков, шаров, по свистульке, по ваньке-встаньке. Какой это был счастливый день! Петушки! Сладкая долгая развлекаловка! Можно просто так сосать, а можно набрать в ковшик воды макать и облизывать мокрые петушки! Совсем другой вкус! А шары! Это же целое волшебство! Даже когда шар лопнет, его ошмётки долго не выбрасываешь, а умудряешься из этих кусочков делать ещё маленькие шарики. А вечером выяснилось, что мама утром убегала по делам, встретила этого утильщика, дала ему 10 рублей, и поэтому он нас так щедро одарил. Мамочка, милая, родная! Спасибо тебе за любовь и заботу. Помню тебя молодой, весёлой, щедрой, настоящей волшебницей.
Помню и годы невзгод, которые обрушились на нас абсолютно несправедливо. Мама шила женские костюмы. В субботу и воскресенье они с отцом продавали их на базаре. Этим занимались ещё некоторые знакомые наши корейцы. Мамины костюмы были лучше всех. Она во всём была такая: если за что-то берётся, то делает это лучше всех. Нашлись завистники (больше всего обидно, что свои, корейцы), сдали их ментам, выступали на суде, давали показания. Мать осудили заочно, потому что у неё трое несовершеннолетних детей. Отца посадили. Имущество конфисковали. Причём, за имуществом пришли в отсутствие матери, которая бегала по инстанциям, пытаясь хоть что-то спасти. Топором пытались вскрыть дверь. Напугали младших детей (я в это время была в школе). За что всё это? В приговоре суда было написано: за «нетрудовые доходы». Какие же это «не трудовые», если мама шила, трудилась дни и ночи напролёт?
Вот не было ей удачи, и всё тут. Её труды, её старания не вознаграждались ничем. Такая судьба. Отца посадили. Шить и продавать она уже не могла, а то посадили бы и её. Кормить детей надо. Она пошла уборщицей на пуговичную фабрику. По вечерам я ходила убирать вместе с ней. Подметали полы, вытирали пыль. Я была плохой помощницей, потому что, к сожалению, всегда терпеть не могла такую работу. А мама заставляла всё делать хорошо, придиралась по каждому пустяку. Была очень сердитой, раздражённой. Я не понимала, как тяжело было ей, гордой, самостоятельной, самодостаточной, познавшей и хорошие времена, жить снова в нужде и постоянном унижении. Люди ведь бывают разные. Некоторые не стеснялись, специально мусорили, плевали на пол: уборщица уберёт, уборщица – она же не человек. У меня с тех пор всегда привычка – вытирать при входе ноги, куда бы я ни вошла. И я уважаю любого человека, чем бы он ни занимался. Мама стала проситься к станку. И однажды её зачислили рабочей самого низшего разряда. И посадили на станок делать отверстия в ножках металлических пуговиц. Она наловчилась и, с истинно корейским рвением, стала выполнять по 3-4 нормы. Мы радостно подсчитывали, сколько она заработает. Я думала, что маму будут чествовать, как Стаханова, как Пашу Ангелину. Я же в школе хорошо училась, и всё это знала. Но маме не то было на роду написано. Ей почти ничего не заплатили, всё срезали. Вышестоящие руководители выругали фабричное начальство: раз она смогла, значит, все могут. А что вы нам голову морочите? Расценки снизили, планы повысили. В результате нашу маму возненавидели все, особенно те, кто работал на этой же пуговичной операции. Мама с фабрики ушла, заработав на всю оставшуюся жизнь хроническую боль в кисти руки, локтевом суставе и спине. Ушла со слезами и большой обидой. Вот такая планида у моей многострадальной мамы.
Мама умела гадать на картах и разгадывать сны. Ей было уже лет 30, когда она увидела вещий сон. И вскоре мы получили письмо от… её отца. Он стал известным врачом, жил в Киргизии. Детей, кроме мамы, у него больше не было. Он пригласил её к себе. Мама взяла младшую дочь и поехала. Вернулась буквально через две недели. Они с отцом, может, и почувствовали бы своё кровное родство, но сказалось то, что они никогда не жили вместе, и были абсолютно чужими людьми. Не способствовало их сближению и присутствие мачехи, которая в буквальном смысле слова невзлюбила и падчерицу, и её маленькую дочку. Однажды утром, когда на стол подали варёную курицу, а внутри неё вдруг обнаружился огромный паук, мама обмерла от ужаса и отвращения. Мама посчитала это дурным знаком, и в тот же день ушла пешком на станцию, села на поезд и вернулась домой. Её никто не задерживал. Ещё через четверть века ей сообщили, что отец умер. Завещания он не оставил. Но мама поехала и получила кое-что из его наследства, сказав при этом: - Он никогда ни одной копейкой при жизни не помог мне. Но справедливость восторжествовала. Каждый рано или поздно платит по счетам.
Мамин торговый талант снова проявился во время перестройки, когда во время дефолта она, как и все советские люди, потеряла все свои сбережения. Тогда умение «купи-продай» помогло выжить многим семьям. Мама (ей уже в то время было под 70) по-прежнему могла продать всё что угодно. У неё уходило самое безнадёжное, самое, казалось бы, неликвидное. Даже срезанные веточки и листья смородины. Листья мама высушивала между страниц книг. Фасовала в целлофановые пакетики. Зазывала покупателей ценой – «Полмороженого! Стоит, как полмороженого!». И люди брали, заваривали эти листья и веточки, пили и не могли нахвалиться: и вкусно, и полезно. О бабушкином огородике, где росла и эта смородина, стоит упомянуть отдельно. Это был крошечный кусочек земли перед домом. И чего только мама не выращивала на нём! Чего стоили кусты, усыпанные помидорами так, что воспитательницы близлежащего детского сада приводили деток, чтобы показать им мамин чудо-огород. Вот такое вот интенсивное земледелие. Причём, рядом у соседей тянулись вверх какие-то высоченные стебли, на которых едва-едва выживали 2-3 чахлых помидорчика.
Во время перестройки мама не только выжила сама, помогла выжить не только дочери Антонине, которая всю жизнь проработала в своём техникуме и в это время получала там сущие копейки, но ещё и внучке Ирине, которой впоследствии ещё и купила квартиру. А квартира в Алматы (сейчас Алма-Ата называется именно так), понятное дело, стоит очень хороших денег. Иру бабушка взрастила с пелёнок. Когда она приходила к ней в школу, красиво одетая, в золоте и бриллиантах, с прекрасным чувством юмора, её выбегала встречать сама директриса. И всегда допытывалась у Антонины, не является ли Лидия Сергеевна работником министерства образования. Помню, как однажды в молодости она пришла в школу ко мне, в мой 6 класс. Такая красивая, такая элегантная, полная чувства собственного достоинства. Она была возмущена тем, что накануне мой одноклассник Толик Ковчегов (он сидел за мной) отрезал мне кончик косы. Принёс в школу ножницы, баловался, ну и… Мама вошла в класс, и все встали. Она не кричала, не жаловалась, не возмущалась. Она так сказала свою короткую речь, что в классе повисла тишина и чуть ли не зазвучали аплодисменты. Толик извинился. И так меня зауважал, что мы с ним с тех пор стали лучшими друзьями. Вот такая была у меня мама. Она ещё прекрасно шила, вязала, вышивала. Да вообще, мне кажется, она умела всё. И главное, всегда всему могла научиться. Потому что талантливый человек талантлив во всём. Не устаю повторять это, когда думаю о маме.
это был 3-й эпизод из 5
Продолжение здесь https://zen.yandex.ru/media/lakutin/zapiski-na-sklone-let-papa-615431862e625e51944a92b6
первая часть данной работы здесь https://zen.yandex.ru/media/lakutin/zapiski-na-sklone-let-koreicy-liubov-moia-615030a7f8c7465618145087
вторая часть данной работы здесь
https://zen.yandex.ru/media/lakutin/zapiski-na-sklone-let-v-karagande-61505e22f8c7465618523959
...
Автор: Флория Нетреба, член Союза журналистов России
floriyan@yandex.ru - почта для обратной связи
С удовольствием ПРИНИМАЕМ на публикацию не опубликованные ранее истории из жизни, рассуждения, рассказы, повести, романы.
!Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются (даже очень)!
...
официальный сайт автора канала http://lakutin-n.ru/
Почта :Lakutin200@mail.ru
Страница VK https://vk.com/avtor_nikolay_lakutin
Инстаграм https://www.instagram.com/nikolay_lakutin/
Твиттер https://twitter.com/nikolaylakutin
Facebook https://www.facebook.com/NikolayLakutin
Канал в Яндекс Дзен https://zen.yandex.ru/lakutin
Так же у нас есть Канал на Youtube "Николай Лакутин" https://www.youtube.com/channel/UCB9OzOjkZjkSTJgsGMsjiqA
...
Фото к публикации из интернета по лицензии Creative Commons