– Коля, я однажды беседовал с Вахтангом Михайловичем Чабукиани. И когда он приехал в гостиницу «Иверия» ко мне в гости. Была такая на Руставели, помнишь?
– До сих пор она есть. Она была «Интурист» в те годы.
– И вдруг, когда он приехал и стал пытаться выйти из машины на этих жутких костылях, я ужаснулся. Просто ужаснулся. Это расплата за искусство. Потому что не мне тебе говорить, что бывает, когда резко перестаешь заниматься, что бывает с ногами, с венами – не только у него, но и у многих других.
– Ну, дело в том, что Вахтанг Михайлович перетанцевал очень много. Он же танцевал до 50 с лишним лет, потому они потом все еле ходили и хромали. Вот это было перед моими глазами, и так как я знал, чем это заканчивается, я потому день в день ушел. Я сказал, я болеть не хочу.
– А надо уходить в 40?
– Ну, где-то в 40 лет надо заканчивать. Не надо дальше. Ты природу не обманешь. Есть басы, баритоны, есть тенора. Точно так же есть законы природы. Земное притяжение, законы центробежной, центростремительной силы, закон того, как клетки множатся.
Дело в том, что мышца может служить до определенного предела. Ну, дальше она уже не служит. Дальше, я все время шучу, начинаются «песни военных лет».
У артистов балета всегда есть одно качество, и это тоже мною давно очень сказано – как начинаются клятвы модерну и рассказы про то, что я устала танцевать классику, я так хочу что-то новое – это первый звонок того, что мышцы уже не тянут, 32 фуэте не получается и двойные ассамбле в «Баядерке» человек сделать не может.
Человек не хочет терять карьеру, он хочет ее продолжать, он хочет зарабатывать деньги, потому что все-таки по тем временам зарплаты-то были еще приличные очень. И положение было очень завидным, потому люди тянули до последнего.
Ведь, ты понимаешь, к сожалению, я тоже об этом очень много раз говорил: великое увольнение этих шестерых народных артистов, когда Горбачев подписал о выводе на пенсию Бессмертнову, Максимову и Васильева, Лавровского, Тимофеева и Владимирова, по-моему.
– И Плисецкая.
– И Плисецкая, по-моему, там была. Там шесть имен было. К сожалению, никто не написал правды. Им всем уже было очень-очень много лет. Но самое главное, за что тогда, какое требование было у Григоровича как у руководителя – и я его понимаю уже как руководитель.
– И зарплаты высокие.
– Зарплаты! Плисецкая с Васильевым 600 рублей, а все остальные 550. А когда они ушли, эти шесть человек, то 27 человек, по-моему, поднялись в окладе. Двадцать семь! Но об этом никогда никто не писал. И их не выгнали, их не уволили. Их перевели на договор, что вот если танцуете, то получаете. Потому что тогда действовал еще КЗОТ. И по КЗОТу уволить Народного артиста СССР было невозможно. Но об этом принято говорить всегда в другом ключе.
Знаешь, есть очень хороший фильм французский «La journée de la jupe», на который в России сняли ремейк, называется наш фильм «Училка». Там гениально играет Купченко, как, впрочем, и везде, где она снималась. Но сценарий гениальный. Дело в том, что когда я его смотрел, я был поражен, потому что это дело происходит в школе.
С одной стороны, я согласен с детьми, которые начинают себя так вести, потому что понимаю их, я сам был ребенком. Я понимаю училку, потому что я педагог и я понимаю, как хочется иногда противостоять детскому хамству, и я понимаю директора, потому что я сейчас являюсь руководителем огромной школы. И я понимаю, почему она себя так ведет по отношению и к детям, и к педагогам. Сценарий потрясающий, и он дает такой объемный взгляд на проблемы. Но это касается только школы.
К сожалению, любое производство имеет тысячи нюансов. И когда ты становишься руководителем, ты понимаешь, что происходит. Почему мы с тобой много раз говорили, когда я тебе рассказывал, что в Большом театре все очень плохо, будучи артистом, я говорил гипотетически. Теперь, когда я руководитель много лет и не самый плохой в стране, как сказал Владимир Владимирович Путин, то понимаешь, в чем дело, я знаю что такое деньги. Я знаю, что такое распределение, субсидии, бюджеты.
Потому когда я смотрю на состояние моего родного театра, почему я о нем именно говорю все время, потому что это мое родное. Я точно знаю, чего там нет и что надо сделать. У меня все время один вопрос: а деньги где? Люди, куда вы дели бюджет? Куда вы его дели? Почему до сих пор, за девять лет службы последнего этого руководителя, не сделано с материальной точки зрения ничего, вообще ничего. Уничтожен театр. Он находится в чудовищном состоянии.
Потому что одно дело, когда ты об этом говоришь гипотетически, а другое дело – когда ты говоришь, точно зная, сколько выделено денег, по какой статье и сколько что стоит.
Я тебе, по-моему, рассказывал, что я же живу на Фрунзенской набережной окнами на мое хореографическое училище, где я учился при Софье Николаевне Головкиной. Это было образцово-показательное учебное заведение в мире.
Я сегодня вижу что-то чудовищное. Оно в жутком состоянии. И когда я не был еще ректором, я постоянно слышал от ректора московской школы, что денег не дали, денег не дали. Когда я стал ректором ленинградской школы, я знаю, сколько дали мне сюда в Питер и сколько дали Москве. Я знаю, сколько стоит крыша, я знаю, сколько стоит асфальт, я знаю, сколько стоит поменять все, все трубы. А я живу окнами на это здание. Когда я это девять лет не вижу, у меня только один вопрос – где это?
– Почему старый асфальт и старые трубы?
– И так далее. Понимаешь, вот этот момент, когда ты начинаешь как бы сталкиваться.
Ты спрашивал у меня: стоило ли убегать? Смотря чего люди ищут. Кто-то хотел тихой спокойной бюргерской жизни – все равно где, лишь бы был маленький домик и так далее. Мне никогда этого не хотелось. Мне хотелось творчества. Я безумно хотел репертуар Григоровича, а тогда он нигде не шел.
Он и сейчас, кроме Большого театра, практически нигде не идет в таком объеме.
Да, мне очень повезло, что в моей жизни случился Ролан Пети, Лакотт и многие другие проекты. Другое дело, что если бы, может быть, я танцевал на Западе, у меня было бы гораздо больше других балетов. Но не было бы того репертуара, о котором я, правда, мечтал.
Из разговора с Андреем Карауловым