Андрею Майданскому
1. Индивидуальная история отдельного человека состоит из бесчисленного множества (1) событий и (2) состояний.
Первые полагают какое-то совместное бытие, наполненное собственной деятельностью и, стало быть, динамикой, движением, то есть, касательно людей, (1.1) свершениями или (1.2) пассивным их участием в чём-то таком, что их как-то захватывает, куда-то их влечёт или во всяком случае как-то их касается.
Вторые, то бишь состояния, исполнены покоем, то есть даже не пассивным участием, а именно покоем, стоянием и, возможно, осознанием и переживанием этого своего стояния.
А. А. Фет так спорил с тогдашней, синхронной ему, грамматикой:
Он говорил, что любить есть действие — не состоянье.
Нет, достохвальный мудрец, здесь ты не видишь ни зги;
Я говорю, что любить — состоянье, ещё и какое!
Чудное, полное нег!.. Дай нам Бог вечно любить!
Ирония и восторг, замешанные на двусмысленности слова «состояние», — и как стабильного положения, и как стабильности денежной массы, находящейся в распоряжении человека состоятельного, ведь по А. А. Фету любовь делает человека состоятельным, а я бы добавил ещё — состоявшимся, — нисколько не мешают смысловой основе слова проявляться именно как стабильность, покой, неподвижность.
Состояния заполняют промежутки между событиями. Состояний, конечно же, ничуть не меньше, чем событий.
События и состояния — это как слои шпона в фанере, текстурой располагаемые перпендикулярно, то есть сикись накрест, чтобы отличали себя друг от друга. История же их проклеивает, облизывая заветренным и окровавленным языком времени, дабы немного погодя, побывав ещё и под прессом челюстей времени, события и состояния позволили историкам «из всего этого» выпиливать «лобзиком мысли» (о!) каких-то своих фанерно-исторических зайчиков и мишуток, «подлинных субъектов мирового исторического процесса».
2. История отдельного народа также состоит из бесчисленного множества (1) событий и (2) состояний. События и состояния народа складываются из событий и состояний отдельных людей.
3. История всех народов в целом также состоит из бесчисленного множества (1) событий и (2) состояний. События и состояния всех народов в целом, так называемая всемирная история, складываются из событий и состояний отдельных народов.
4. Итак, (1) вверху у нас, вытаращив на всё глаза, цепенеет предельное обобщение, в текущем виде это покамест складывание всех событий и состояний в одну корзину всемирной истории.
А (2) внизу у себя независимо шляется предельно конкретный отдельный человеческий индивид с ворохом его событий и состояний.
(3) Посерёдке располагается народ как посредник между индивидуальным человеком и всемирной историей. Ему, народу, и достаётся больше всего подзатыльников сверху и пинков «пониже спины» (Н. В. Гоголь). «Конечно, при коммунизме нации исчезнут. Но грузины останутся!» (приписывают З. М. Какабадзе). Видите, какая у грузин З. М. Какабадзе готовность к пинкам и подзатыльникам от всех истинных, то есть без роду и без племени, коммунистов-интернационалистов!
5. Важно отметить, что действует и стоит в конце концов именно отдельный человеческий индивид, хотя в своём стоянии и движении он может учитывать влияние народа или всего человечества, или же претерпевать это влияние, плохо его осознавая.
Важно учитывать, что народ или всё человечество в целом суть некие абстракции. Наливаются живой силой, волей и властью эти реальные абстракции как раз за счёт отдельных людей. Так, демократически богоизбранный президент богоизбран потому, что в народ-богоносец сплотились отдельные люди, которые и свершили символически насыщенное таинство голосования в правильном чинопоследовании вбросов и каруселей, просчётов и подсчётов. То же и с умом народа, воплощённым, — слава Богу, лишь частично! — в Государственной Думе.
6. (1) Сциентистски настроенные аналитики да и просто ревнители «разума в истории» склонны под историей понимать некую равнодействующую событий и состояний. И если равнодействующие складываются хотя бы время от времени в некую последовательность, то именно этот сериал становится в умах упомянутых аналитиков и ревнителей разума историей, подлинной историей, тем, что было, бывает и будет «на самом деле». Им как-то негоже догадываться, что смысл истории целого народа может воплощаться в отдельном человеке, например, таком, как И. В. Гёте. И тогда все события и состояния всех людей этого народа будут либо близки этому отдельному человеку, либо посторонни и даже враждебны ему. В последнем случае они будут антиисторичными для этого народа. Более того, пока такой человек не родился в этом народе, народ ведёт доосмысленное своё существование. А после смерти такого человека, бытие народа — постосмысленное.
Но пример с И. В. Гёте — пример мысленного эксперимента на тему «героя и толпы». Не стоит думать, что смысл истории народа всегда тяготеет к одной из его личностей, хотя это вполне и возможно, теория «героя и толпы» ничуть не устарела и устареть не может, пока человечество рождает великих Александров и небольших Наполеонов.
А я так подозреваю, что ни у одного народа к одной личности смысл его истории так всё ещё и не потяготел. Столь народ бывал легкомыслен, чтобы не сообразить на кого ровняться, и столь личность бывала легковесна, чтобы притягивать к себе лишь ею избранных, а то и вовсе никого, но никак не весь народ (Иисус Назарянин вкупе с апостолами в Израиле и Иудее с их саддукеями, фарисеями и ессеями).
(2) Равномерно с отдельной личностью, как парадигмой бытия целого народа, смысл истории народа может исходить от некой идеи или даже метафоры.
Причём, если метафора или идея не осмыслены народом, они исполняются народом в практике жизни бессознательно. Как бы не ведаю, что пою, но песнями полон, а мой восторг от них даже мне самому совсем не понятен. Но радуюсь!
(3) Некий глубинный фактор, как у К. Маркса или З. Фрейда, коренящийся в самом народе или в отдельной личности, но не всегда или даже никогда не доступный осознанию самого народа или личности, также может быть избран в качестве начала истории и детерминирующего её элемента.
7. А как поступает отдельный человек с историей своей жизни? Да точно так же!
Он может тщательно анализировать события и состояния своей жизни, а после находить наиболее важное направление дальнейшего движения, как вывод из всей предшествующей жизни. А может быть всю жизнь фанатом «Зенита» и строить свою жизнь из безумств в его честь. И это тоже история! Осмысленная как история безумств.
Может он быть вечным и печальным искателем нового, как Г. А. Печорин, Чайльд-Гарольд или товарищ Агасфер, Вечный Жид.
А может, как П. П. Петух, всю жизнь, квохча иль кукареча, сидеть на месте, в деревне, ловить налима «за зебры» и эту самую жизнь посвящать по существу одному лишь пищеварительному процессу.
(1) Совестливой, серьёзной подготовке к нему: «Что ж вы, смеяться, что ли, надо мной приехали? Что мне в вас после обеда?»
(2) Глобальному осуществлению собственно процесса: «Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал: «Ну, теперь ничего не приберёт больше хозяин». Не тут-то было: не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть телёнка, жаренного на вертеле, с почками, да и какого телёнка!
— Два года воспитывал на молоке, — сказал хозяин, — ухаживал, как за сыном!»
(3) Заботе о постобеденных мероприятиях покоя:
«С гостьми было не то: в силу, в силу перетащились они на балкон и в силу поместились в креслах. Хозяин, как сел в своё, какое-то четырёхместное, так тут же и заснул. Тучная собственность его, превратившись в кузнецкий мех, стала издавать через открытый рот и носовые продухи такие звуки, какие редко приходят в голову и нового сочинителя: и барабан и флейта, и какой-то отрывистый гул, точный собачий лай.»
Жизнь представлена целостно и совершенно исчерпывающе. Попробуйте возразить!
Так что и здесь трудолюбивое, но мало приспособленное к постижению смысла, эмпирическо-аналитическое обобщение после всех своих изнурений запросто попадает впросак.
К вечно вялой и усталой
Мог ли вровень подойти
Я, в любви сквозь ночь и скалы
Пролагающий пути!
Ты, ты всяческим преградам
Предпочла шоссе. И вот
Выступаешь с мужем рядом,
Честно выпятив живот.
(Г. Гейне. «К вечно вялой и усталой…»)
Сквозь скалы он, собака, какие-то пути пролагает! Метростроевец! Не понимает, ночной стервец, что дама может случайно забеременеть. И что тогда? В какую историю он, преградоборец, её впишет? В историю «падших женщин»? Кобеляка вильнохвостый!
И всё же по прошествии «работ и дней» «честно выпятив живот», эмпирическо-аналитические историки вовсе не обязательно достигают успеха. А если и достигают, то не обязательно успех этот — заслуженный. Народ в дальнейшей жизни может поступать совсем не так, как виделось историкам-аналитикам. И совсем не соответствовать их способностям к глубинному постижению, насмешливо демонстрируя действия поверхностные и невразумительные.
8. Из этой равномощности различных типов методологии постижения истории следует, что ту или другую методологию разумно применять по месту, внимательно сперва ознакомившись с особенностями местного формирования и протекания местной же истории напрасно — в вечность, или запасливо — в цистерну всемирного историзма.
9. Но из этой же равномощности различных типов методологии следует возможность строить историческое постижение не на целом, а на любой его детали или даже внешнем, постороннем целому, факторе. Право на существование имеет любое, даже самое, казалось бы, вздорное, суждение о событиях и состояниях. Имеет право уже потому, что неоднократно произносилось и становилось обиходным фактом истории сознания истории. Правда, и любой степени неадекватности ответ на такое суждение окажется имеющим не меньше прав на существование, чем само начальное суждение.
10. История — сфера предпочтений, область выработки вкуса и его применения, то есть откусывания, разжёвывания и одобрительного или нет прочмокивания жуёмого.
Кто-то в сердцах выбрасывает лишь однажды нагадившего щенка, а кому-то дорог «засраный мухами кот фарфоровый» (Ю. Н. Тынянов) и он всю-то свою жизнь хранит его неизвестно для какого предназначения, так как пускать его на копилку всё же жалко.
11. Историю народа можно писать, опускаясь с верхов всемирной истории, а можно, взяв в пример выдающуюся личность этого народа, подняться от одного живого человека к жизни целого народа (следует отличать этот методологический приём от мысленного эксперимента с И. В. Гёте, в каковом эксперименте сам предмет, смысл истории германского народа, оказывается гётецентрическим, тогда как здесь разговор лишь о методе постижения сего предмета, и этот метод может быть различным, идущим снизу от отдельного человека, и идущим сверху, от всемирной истории). И такие истории, так и этак, постоянно пишутся и переписываются. Как говорится, «А вот вам ещё одна история!»
Почему так много всего и разного? Это эмпирия жизни самосознания. А поскольку все — личности выдающиеся, то и…
12. Но никогда история не писалась, не пишется и писаться не будет, исходя из полноты обобщения эмпирического материала. Полная индукция истории не грозит. Обязательно в самое тщательно сработанное научное произведение историка встревает человеческая личность и творит свой произвол пренебрежения одним, незнанием другого и выпячиванием третьего. История — это всегда рискованное обобщение. И это потому так, что с полноиндуктивной историей человеку делать нечего. Полнота знания внеисторична, она — бесконечный узор на теле вечности, тату мира, когда он член якудза, а все члены у якудза татуированные, я так слышал.
А вот писать историю, исходя из вздора, индивидуального произвола, настаивать, как Е. В. Бриммерберг, на каком-то там фехцестере, что посильнее не только «Фауста» И. В. Гёте, но даже «иранства и кушитства» А. С. Хомякова, столь это кошерно и угодно Аллаху и Будде, — так писать историю можно. Только сил и стараний у так произвольно мыслящего не хватит. С этим делом этот индивидуум, как П. И. Чичиков с табаком, «не сделал привычки». Не случайно у того же Е. В. Бриммерберга даже сравнительно обширные работы (до 100 страниц или более) полны фрагментов, плохо или никак меж собою не связанных. Вся мысль индивидуального произволителя фрагментарна, а сам такой мыслитель есть неизбежный клипмейкер, сколь удачно отдельные из фрагментов ни звучали бы.
13. Всемирная история, да и всякая история, сама исторична.
Было время, когда всемирной истории не было: (1) были истории местные, не рыпающиеся за границы ровной ойкумены; а также (2) поучительные рассказы горцев.
И будет время, когда ни всемирной, ни какой-либо другой истории не будет. История не может длиться вечно, даже всемирная. Слишком увлечённо и самозабвенно она живёт и тратится, непомерно тратится на свои увлечения и кровавые, изощрённо бессмысленные, «удовольствия». Когда-нибудь (1) забвение в виде Альцгеймера с косой или (2) всезнание помощию отменно памятливого Бога, сообразившего на свою лысую, близкую к инсульту, со вздувшимися на висках венами, голову уподобить себе и взять себе на поруки этого обормота-человека, застанут историю людей врасплох и она в конце концов сдуется, окончательно испустив свой ветреный, «ветхий денми» и мнимо абсолютный, а на самом деле эмпирический, относительный и порою довольно вонючий дух.
История завершится. Но завершится, конечно, не по жалкому сценарию Ф. Фукуямы, а как-нибудь пограндиознее.
И тогда наверняка пахнуть будет адской горелой серой и термоядерными грибами — запахами, несколько неприятными для ноздрей принюхивающихся к такому всеобщему сокрушению историков и обывателей, но, — что же делать! — символизирующей вселенский крах.
Или почнёт пахнуть ромашкой аптечной (Matricāria chamomīlla), знаменующей торжество молодости, здоровья, гигиены, «любит — не любит, плюнет — поцелует» и повсеместной сдачи норм ГТО.
В раю микробов нет. Только социалистическое соревнование.
И ещё это… как его?..
Ja, Zuckererbsen für jedermann.
2016.09.24.