Из года в год решение Нобелевского комитета порождает недовольство в самых широких и на протяжении остальных трехсот шестидесяти пяти дней абсолютно индифферентных к литературе кругах. Шведских академиков азартно бранят по всей планете, обвиняя их в политической ангажированности и отсутствии литературного вкуса.
Лауреат никому не известен — очень плохо, наверняка бездарь! Лауреат слишком известен — потакание массовому вкусу! Лауреат из Китая — нонсенс, в Китае нет литературы! Лауреат из США — позор, академики прогнулись под американцев! Лауреат умеренно известен, родом из почтенной литературной державы и репутацию при этом имеет приличную — все равно плохо, потому что как же так, при живом-то X награждать Y!
Каждый человек мысленно примеряет нобелевские лавры на своего фаворита, и любое решение, не соответствующее ожиданиям, воспринимается в штыки.
Реакция, в общем, понятная, однако прежде, чем вовлекаться в подобного рода дискуссии, важно понять следующее: процедура многоступенчатой номинации и принятия решений в Нобелевской премии такова, что плохой (бездарный и незначительный) писатель просочиться не может в принципе — отсеется еще на этапе отбора номинантов. Нобелевское жюри выбирает между писателями хорошими, отличными и великими, никак иначе. Если же вы ничего не знаете о лауреате, это проблема скорее ваша (и нашего книжного рынка), чем «Нобеля».
Так, когда вся российская общественность негодовала по поводу присуждения премии «безвестному» и «наверняка бездарному» Мо Яню, на английском уже было опубликовано двенадцать его книг, а на немецком — восемь, все весьма успешные и популярные. Словом, прежде, чем возмущаться и подозревать, что все дело в «политике», лучше воспользоваться услугами Google.
Сказанное не означает, что политика совсем не важна: конечно, нобелевское жюри обращает внимание и на национальную принадлежность кандидата, и на его политические взгляды, и на степень популярности (или, напротив, гонимости) на родине, и старается соблюдать в этом вопросе определенный баланс. Однако первый и главный критерий отбора — это все же литературное мастерство.
Ну, а вторая аксиома, логично вытекающая из первой, состоит в том, что выбрать среди великих, выдающихся и просто очень хороших писателей одного самого-самого — невозможно технически, а это значит, что удовлетворить сразу всех не удастся, нечего и пытаться. Какие-то результаты кажутся более логичными, какие-то менее, но совсем дурацких решений «Нобель» не принимал уже очень много лет, так что ресурс доверия ему должен быть достаточно велик.
Словом, с тем, что главная литературная награда мира часто достается писателям недостаточно, с нашей точки зрения, известным, а также с тем, что результаты редко удовлетворяют сколько-нибудь широкий круг наблюдателей, дело обстоит сравнительно просто.
Куда сложнее — но и интереснее — ответить на вопрос, почему «Нобель» таков, каков он есть, и почему «при живом Х» премию и в самом деле часто получает менее известный, популярный и влиятельный Y.
Для этого нам, как водится, придется вернуться к истокам — а именно в 1897 год, когда Альфред Нобель писал свое знаменитое завещание. Уже в самой формулировке, предложенной учредителем премии, присутствовала некоторая неоднозначность: награду в сфере литературы предлагалось вручать «тому, кто создаст наиболее выдающееся литературное произведение идеалистического направления». Очевидно, что слово «идеалистическое» не могло не вызвать вопросов.
Какой смысл вложил в него Нобель? «Идеалистический» в том же смысле, в каком оно употребляется в словосочетании «идеалистическая философия»? Или как производное от слова «идиллия»? Долгое время этот вопрос оставался спорным — остается он таковым и сегодня, однако недавние исследования профессора Стуре Аллена, рассмотревшего оригинал завещания под микроскопом, позволили хотя бы отчасти пролить свет на исходный замысел Альфреда Нобеля.
Аллен выяснил, что слово «идеалистическое» — idealisk стало результатом исправления: первоначально в документе стояло однокоренное ему слово idealiserad, означающее «идеализирующее». Казалось бы, легче от этого не становится, но кое-что все же можно понять, если наложить этот странный термин на историческую эпоху, в которую возникла премия. А эпоха это была счастливая, немного наивная, обманчиво устойчивая и мирная.
В 1887 году варшавский врач и лингвист-любитель Лазарь Заменгоф представил миру новый синтетический язык — эсперанто. Собранный из элементов нескольких европейских (преимущественно романских и германских) языков, он, по идее своего создателя, должен был стать универсальной лингва-франка для всего мира и надежным фундаментом для построения нового — единого и гармоничного — общества на всей планете.
Через семь лет после явления миру эсперанто, то есть в 1894 году, барон Пьер де Кубертен на собравшейся в Сорбонне международной ассамблее представил проект возрождения Олимпийских игр, и всего через два года после этого новая Олимпиада стала реальностью. Кубертен был уверен, что в ситуации, когда все международные военные конфликты, по сути дела, исчерпали себя, глобальные спортивные состязания станут способом ненасильственной конкуренции между народами — эдакой мирной сублимацией военных забав.
Меньше, чем через год после первых Олимпийских игр, прошедших в Афинах с большой помпой, публике было представлено завещание Альфреда Нобеля, закладывавшее основы такой же здоровой соревновательности, только не в физической, а в интеллектуальной и культурной сферах.
Эти три формально не схожих события, на самом деле, точнее всего передают общее состояние умов в конце XIX века. Мир тогда виделся надежно обустроенным и поделенным, евроцентричным (отсюда ориентация именно на европейские языки и ценности) и, в общем, сформировавшимся. Казалось, что теперь, когда общемировой дом выстроен и даже отделочные работы закончены, в нем осталось только наводить порядок, стеклить балконы, выбирать обои и придумывать общие для всей глобальной семьи ритуалы.
И конечно же, в этом доме особым спросом должны были пользоваться культурные объекты, способствующие гармонизации и умиротворению всех его обитателей, то есть да — те самые, idealiserad или «идеализирующие» реальность и воспевающие традиционные ценности.
Конечно, подобный подход сразу обозначал неизбежность конфликтов в будущем. Одной из самых некрасивых страниц в истории «нобелевки» по сей день остается ее неприсуждение Льву Толстому — бесспорно самому известному, важному, обсуждаемому и влиятельному писателю той эпохи.
Однако так же очевидно, что Толстой с его репутацией бунтаря и не вполне благонадежного искателя духовных истин существенно уступал в качестве лауреата тишайшему «идеалистическому» Сюлли-Прюдому, автору философских поэм «Справедливость» и «Счастье». Точно так же первое вручение премии женщине, норвежской писательнице Сигрид Унсет, вызвало некоторое бурление: в «идеалистическом» доме место женщины, понятное дело, находилось не на Олимпе, но на кухне.
Ну, а первое вручение награды не-европейскому литератору — им в 1913 году стал бенгалец Рабиндранат Тагор — спровоцировало уже настоящий скандал: это было нарушением другого негласного принципа премии, а именно ориентации на Европу как на бесспорную и единственную культурную метрополию.
С грехом пополам пережив Первую мировую войну, уже к окончанию Второй мировой изначальная ориентация премии на гуманистические идеалы, традиционную повествовательную манеру, созидательный пафос и европейские ценности полностью исчерпала себя — как сгинул, исчерпав себя, мир, эту премию породивший. Именно тогда у руля литературной «нобелевки» (то есть фактически во главе Нобелевского комитета в сфере литературы) встал Андрес Остерлинг — филолог, поэт, критик и неутомимый искатель литературной новации.
С его приходом главный вектор премии сместился в сторону художественного эксперимента — «идеализация» вместе с «идеализмом» отошли в прошлое, уступив место новым трендам, стилям, интонациям и голосам. Типовыми, если так можно выразиться, лауреатами этих лет были такие новаторы, как Сэмюэль Беккет, Герман Гессе, Андре Жид, Уильям Фолкнер, Исаак Башевис Зингер. А, скажем, присуждение премии «традиционному романисту» Джону Стейнбеку было воспринято как своего рода отступление и сдача занятых ранее позиций — сам Остерлинг называл это решение в числе неудачных.
Этот тренд продержался вплоть до смерти Остерлинга в 1981-м году. С этого момента и под влиянием сменившихся требований мирового культурного сообщества литературная «нобелевка» снова меняется. Из премии, ориентированной сначала на фиксацию общепринятой нормы, а после — на поиск и легитимизацию художественной новации, главная награда мира становится своего рода выставкой достижений литературного хозяйства.
Ключевое понятие для Нобелевской премии по литературе на протяжении последующих сорока лет — это «разнообразие», «diversity»: теперь она призвана показывать миру литературу во всем ее причудливом — гендерном, национальном, культурном, жанровом, стилистическом, идейном и прочем — богатстве.
Именно в этот период, продлившийся до 2018 года, даже самым несообразительным наблюдателям стало понятно, что Нобелевская премия не выбирает и не увенчивает лаврами самого лучшего — главного, объективного и потому единственно законного — чемпиона в поэзии, прозе или драматургии. Ее функция в другом — она обозначает рубежи нашего сегодняшнего понимания литературы, ежегодно и планомерно включая в него все новые и новые объекты.
Гоголевский Ноздрев, очерчивая контур своих владений, говорил Чичикову:
«Вот граница! Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое».
Примерно так же и «Нобелевка»: награда Светлане Алексиевич — это в первую очередь сигнал: нон-фикшн — тоже литература, тоже «мое». Премия Бобу Дилану — сообщение, что поющаяся поэзия ничем не хуже записанной буквами на бумаге. Премия Мо Яню — свидетельство, что в Китае есть вполне великая (и при этом подцензурная) литература.
И шутники, драматически воздевающие руки и восклицающие: «Ну, дальше только комиксам и подростковой фэнтези!» плохо понимают логику Нобелевского комитета. Да, рано или поздно премию получат и комиксы, и, даст бог, Джоан Роулинг, потому что все это тоже безусловно важная и влиятельная часть литературы (ну, или очень скоро ею станет) — и в этом качестве должно быть включено в нобелевское пространство, взвешено, оценено и признано годными.
Эта метаморфоза «Нобелевки» тоже не стала последней: после сексуально-коррупционного скандала, сотрясшего премию в 2018 году, она вновь вернулась обновленной — хотя, пожалуй, и не столь радикально, как в 1946-м или в 1981-м.
Конечно, по прошедшим с того времени трем вручениям (напомним, лауреатами стали австриец Петер Хандке, полька Ольга Токарчук и американка Луиза Глюк) сложно провести уверенную траекторию, однако есть ощущение, что нынешний вектор «Нобелевки» можно описать как «Назад, к литературе». Кажется, что, слегка обжегшись на сильных и экспрессивных решениях, нынешняя генерация шведских литературных академиков стремится к большей респектабельности и ориентируется не на «идеализацию», конечно, но на вневременное, благородное и традиционное литературное совершенство, не связанное ни с политикой, ни с идеологией.
Верно ли вычерчена эта линия, мы узнаем уже сегодня, когда в Стокгольме на пяти языках прозвучит имя нового лауреата. Но какой бы выбор ни сделало жюри, Нобелевская премия по литературе сегодня (а также вчера и, хочется надеяться, завтра) — не писательский конкурс красоты, но результат сложного, осмысленного и увлекательного картографирования и размежевания литературного пространства, достойный всяческого интереса и уважения, но в первую очередь — простого читательского доверия.
Потому что — вот тут исключительно важно вернуться на три шага назад и повторить важную мысль, приведенную чуть выше — среди кандидатов на Нобелевскую премию практически не бывает писателей неважных, легковесных, случайных или бездарных.
И возможно, если принять эти два факта как аксиому, решения Нобелевского комитета будут вызывать больше сочувствия и меньше раздражения.
Как Вы относитесь к Нобелевской премии по литературе? Оставляйте комментарии и подписывайтесь на канал!