– Из Академии Вагановой за последние годы, пока ты ректор, вышел молодой Нуреев, молодой Барышников, молодой Нижинский или Деревянко? Ну, вот кто-то вышел из тех, у кого ты педагог?
– Да, конечно, вышло много одареннейших людей. Но это же целый комплекс.
Понимаешь, никогда Николай Цискаридзе ничего бы не сделал в своей жизни, если бы его бесподобно не учили в школе. Не повезло бы с мудростью Головкиной и Пестовым. Головкина, увидев этот материал, поняла, что только Пестов это может вырастить, и сделала все, чтобы меня учил конкретно этот педагог.
А потом гениальная прозорливость Григоровича, который взял этот материал – и как он мне выстроил первые три года.
Я тебе скажу. У меня учился бесподобно способный мальчик, который пошел в Большой театр, с котором естественно была проведена целая интрига для того, чтобы его принять: он должен был сказать, что Цискаридзе сволочь и гадость, он это все сделал, ему тут же дали все роли. Дали в такой последовательности, что я сразу сказал: он сломается. Он в мае сломал колено. Сломал так – в 20 лет – он не затанцует никогда. Да, понятно, он выйдет, он будет опять пытаться. Просто есть травмы невосстановимые...
И это сделал конкретно руководитель балета, который не понимает, что он делает, вообще не понимает. И у него каждый год ломаются так люди, но они, возвращаясь, уже не могут танцевать...
– То есть у Юрия Николаевича ты не мог сломать колено, он реально берег, подбирал репертуар и...
– Нет, понимаешь, за мной следили. Пойми, я «Щелкунчик» готовил три года. Мне его сразу дали, но репетировали, понимали, что рано, давали чуть-чуть другие роли, полегче. Когда они на третьем году поняли, что я готов – меня выпустили.
Я почему обязан еще Григоровичу и все время говорю ему гигантское спасибо внутри. Помимо того что он мне подарил судьбу тем, что он меня взял в театр, он мне ее еще и выстроил. Он мне определил такого педагога и такой репертуар дал и дал такое паблисити, которое потом работало.
Я же в 23 года не просто так стал заслуженным артистом. Мне же за роли давали, и меня театральная Москва знала уже слишком хорошо и вообще балетный мир. Понимаешь?
Все это было выстроено мудростью руководителей, это не было так, как сейчас, что просто от балды все дается. Дело в том, что нельзя баритону петь колоратурные партии. Он просто сорвет голос.
И вот этот мальчик, который сломался, зовут его Ваня Поддубняк. Мне его безумно жалко, потому что это одареннейший человек по своей физической структуре от природы. Но плохие педагоги и очень глупое руководство превратило его в инвалида, он уже инвалид.
Это, к сожалению, большая трагедия, а для меня как для человека, который его учил – понимаешь, как это больно. А я таких примеров могу много рассказать.
Выпускались такие люди, просто нет системы. Мы же с тобой живем в такой период, что если неправильно это лечить этот коронавирус, что будет? Если не вовремя схватить эту болезнь, человек умрет, правильно? Нельзя давать любые препараты.
То же самое и с любой профессией. Тем более с такой хрупкой, как балет и опера – в драме все полегче. Там нет риска с жизнью, там нет риска со здоровьем, там немножко другое. То же самое в большой музыке, переиграл руку и до свидания. То же самое в цирке – те, кто под куполом работает. Там миллиметры высчитываются.
К сожалению, мы потеряли давно систему. Достаточно много у нас было отраслей – это было лицо государства.
Из разговора с Андреем Карауловым