Бледный, худой человек в мятой пижаме сидел перед большим монитором, занимавшим почти половину черного лабораторного стола. Отросшие, слегка вьющиеся волосы мужчины спадали на лоб, густая почти черная щетина закрывала выступающие скулы, впалые щеки, подбородок и верхнюю губу. Тот, кто захотел бы навскидку определить возраст этого человека, скорее всего потерпел бы неудачу. Мужчине за столом можно было дать как двадцать пять, так и тридцать пять лет, но даже цифра сорок пять казалась вполне допустимой.
Помещение, в котором находился мужчина, представляло собой современную научно-исследовательскую лабораторию, под завязку напичканную разным оборудованием.
Однако сейчас лаборатория была наспех приспособлена для проживания необычного пациента. В одном углу за ширмой стояли кровать и платяной шкаф, в другом углу была оборудована процедурная. Уже упомянутый стол и зеркало с умывальником дополняли интерьер помещения.
Окон в помещении не предусматривалось. Для освещения использовалась большая потолочная панель, почти круглые сутки разливавшая вокруг бледный, искусственный свет, отчего без часов день здесь невозможно было отличить от ночи. Металлическая дверь закрывалась снаружи, наводя на мысли о секретности.
Видимо, для того чтобы комната не казалась совершенно казенной, на стол кто-то поставил декоративный подсвечник, сделанный из необработанного куска дерева и веревки. Но «узника» это мало интересовало. За две недели, проведенные тут, мужчина привык думать о своей палате не иначе как о камере: кормление строго по графику, ежедневные медицинские процедуры, опрос и осмотр, редкие посещения.
Посетители чаще всего не представлялись. А мужчине было безразлично кто они: медики, следователи или политики. Среди гостей особенно выделялся худощавый, высокий старик. Он задавал много вопросов, спрашивал о памяти, ощущениях в теле, желаниях и чувствах. Старик явно был здесь гостем, но все уважительно называли его Кирилл Константинович, были с ним необычно предупредительны и любезны, а за глаза именовали не иначе, как «наш Think Tank».
В остальное время обитатель странного жилища был предоставлен самому себе.
Для того чтобы пациенту было чем заняться, на приставных полках аккуратно стояли разные книги, а его компьютер имел круглосуточный доступ к интернету.
Мужчина, нахмурившись, смотрел на экран монитора, на котором транслировалось какое-то масштабное шествие: то ли демонстрация, то ли парад. Товарищи с красными лентами на груди шли рядом с какими-то людьми в черных облегающих комбинезонах из странного блестящего материала, кое-где мелькали мужчины и женщины в плавках, купальниках и чулках, раскрашенные с ног до головы и усыпанные перламутровыми блестками. Они несли разноцветные шарики и цветы. Красные знамена перемежались пестрыми, многоцветными с какими-то странными знаками. Кое-кто нес плакаты, на которых гроб отправлялся в мясорубку, или дерево сражалось с дымящей трубой, или маленькие дети сливались губами в страстном поцелуе, или женщина срывала паранджу, под которой оказывалось мерцающее танцевальное трико и сапоги на небывалой подошве с невероятной длинны каблуками.
Зрелище заворожило одинокого зрителя, и он немигающими глазами полными удивления всматривался в происходящее. Наибольшее впечатление произвела на него женщина в странной маске с пенисом вместо носа. Мужчина даже отдаленно не мог предположить, что это за символ, и за что агитирует участница процессии.
Неожиданно замок щелкнул, и мужчина, остановив видео, оглянулся. В комнату вошли две женщины.
Первой, как всегда, появилась врач, Анна Константиновна Жерлицына. Это была высокая, худощавая женщина лет сорока пяти с очень прямой спиной и безупречной прической. В ее ушах поблескивали крупные серьги, на пальце красовалось бриллиантовое кольцо, а из нагрудного кармана белоснежного халата выглядывала золотая ручка. Жерлицына осуществляла мониторинг состояния пациента и коррекцию лечения.
Шедшая вслед за Анной Константиновной медсестра, вкатила тележку с лекарствами и тарелками.
Медсестра делала пациенту уколы, следила за приемом лекарств и приносила пищу. Каждый раз это была одна и та же невысокая молодая девушка, фигуру которой скрывал белоснежный накрахмаленный халат, а волосы — такая же безупречная, накрахмаленная косынка. Девушка не была красавицей, однако что-то в ее внешности привлекало взгляд и вызывало симпатию. Открытое, по-детски округлое лицо, прямой нос, темные, серьезные глаза, порой вспыхивавшие неожиданным чувством, и вообще весь ее образ выдавал человека мягкого и доброжелательного. Однако ее маленькие, выразительные губы, которых почти не касалась улыбка, говорили о непокорности, уверенности в себе и железной твердости характера.
Женщины поздоровались. Жерлицына присела за стол на свободный стул, а медсестра прошла в процедурную, чтобы подготовить все для инъекции.
Мужчина поднял на доктора тяжелый, мрачноватый взгляд.
— Кто же я теперь? — спросил он.
— А как вы сами думаете?
Мужчина вяло и почти безразлично пожал плечами. И Жерлицына, глядя на этого подавленного, дезориентированного, живущего на лекарствах человека, вдруг ощутила жалость. Но потом она вспомнила о своей цели, и жалость исчезла так же мгновенно, как и возникла.
— Ну разве это так сложно? Нынешняя наука способна почти на все… Мы возродили вас. Вы Иосиф Виссарионович Джугашвили. И я уверенна, вы сами это прекрасно осознаете.
— Я да… но это… — мужчина беспомощно обвел рукой комнату.
Теперь Жерлицына всерьез усомнилась успехе, а главное, в пользе их эксперимента. Феномен этого человека очень интересовал ее, да и не только ее. Но не такого результата они ожидали, совсем не такого.
— Ну, не переживайте так, вы скоро освоитесь в современном мире не хуже нас самих.
— А сейчас я ваш заключенный? Как и много лет назад я сижу под замком. Почему? Зачем?
— Нет-нет, вы, конечно, не заключенный. Поймите правильно, таковы общие правила. Это очень закрытый имморт-НИИ.
— Когда я смогу выйти отсюда?
— Вы же сами только что сказали, что современный мир вас отталкивает. Жизнь в нем и правда отличается от вашей прежней жизни, и поэтому вам придется многое освоить…
— Я уже все освоил. Это совсем несложно. Вот!
Иосиф схватил планшет и быстро задвигал пальцами, показывая, как ловко он им управляет.
— О! Прекрасно. Мы уже подготовили для вас жилье. К сожалению, проживать в своей прежней квартире вы не сможете, но мы подобрали хорошее место, вам понравится. Однако прежде всего вам нужно набраться сил. Потерпите еще немного.
— Как я понимаю, выбора у меня все равно нет.
Женщина пожала плечами и взглянула на монитор.
— Я вижу, вы активно изучаете расклад политических сил? И как вам наши левые?
— Это их вы называете левыми? — срывающимся голосом воскликнул Иосиф. — Вот эти колонны полуодетых и размалеванных людей, с плакатами «Чем больше вас в одной постели, тем больше удовольствие и крепче семейные узы» или «Съешь своих предков»?
Иосиф скривился и, не сдержав отвращения, в сердцах, по-крестьянски сплюнул.
Анна Константиновна холодно усмехнулась.
— Они защищают право людей на полиморфную семью.
— Так ведь это… — Иосиф не мог подобрать убедительное слово. — Это противоестественно.
Анна Константиновна снова усмехнулась.
— Но разве это не левые говорили о всеобщей свободе и равноправии или, как многие его называют, равенстве? Вот до чего можно дойти без оглядки поклоняясь свободе и требуя равноправия во всем.
Иосиф непонимающе посмотрел на Анну Константиновну.
— Конечно со дня моей смерти прошло немало лет, — сказал он, — но я точно знаю, что левые никогда не стремились ни к чему иному, кроме как к разумному совершенствованию социально-экономических отношений, освобождению угнетенных и обездоленных путем продуманных и обоснованных фундаментальных перемен. Главным критерием всегда была справедливость и любовь к… беднякам.
— Да-да! — иронически поддакнула Анна Константиновна. — Вот только как решить проблему подобных скотских эскапад? Любовь к людям должна учитывать хм… некоторые особенности человеческой натуры…
Жерлицына произнесла это осторожно и выжидательно взглянула на Иосифа.
— Вероятно, да… — неуверенно проговорил Иосиф. — Должны быть оценены и учтены все особенности даже теоретические, ведь без этого невозможно составить целостный образ нового человека.
— Вам удалось многого добиться на этом пути! Должно быть, ваш волевой характер помог разобраться с проблемами в этом отношении? — вкрадчиво проговорила собеседница.
— Мне не приходилось с таким сталкиваться, — Иосиф взглянул на экран и снова скривился в гримасе отвращения. — Нет!
Анна Константиновна досадливо повела плечом и с любезной улыбкой сказала:
— Нам нужно об этом поговорить подробнее, может быть тогда мы поймем друг друга. Между прочим, вам нужна новая одежда. Выберите для себя что-то в интернет-магазинах, в расходах не стесняйтесь, мы обо всем позаботимся.
— Анна Константиновна, я готова, — сказала подошедшая медсестра.
— Да, Катя, начинайте, пожалуйста.
Катя поставила лоток со шприцем на стол и посмотрела на Иосифа.
Тот взглянул ей в глаза дерзко, оценивающе, едва ли не нахально. Он сам, быть может, и не хотел этого, но привычка сработала помимо его воли. Взгляд Кати мгновенно стал острым, словно кинжал, и Иосиф почти реально ощутил у своей груди холод стального клинка. Эта взвешенная человеческая реакция и непоколебимое чувство собственного достоинства сокрушили самоуверенность Иосифа, и он примирительно улыбнулся. Лицо Кати тоже осветила улыбка.
Мутно-розовая жидкость перетекла из большого шприца в тело Иосифа. И у него как обычно разыгрался волчий аппетит.
Катя, искоса поглядывая на неистового пациента, поставила перед ним тарелки с обедом.
Торопливо поглощая принесенную еду, Иосиф не отрывался от распечатанных на принтере листов, лежащих здесь же под рукой. Это была речь Фиделя Кастро.
«Если вы хотите выиграть, вы должны отказаться от денег и даже если вам предложат сказочные суммы не продавать свой труд за деньги. Ваша победа придет тогда, когда вам удастся объединить всех, когда благодаря этому объединению вы создадите новое общество, чья высшая цель - общее благо, а не денежная прибыль и жажда частной собственности».
Иосиф вздохнул. Он выглядел молодо, но его память хранила все воспоминания до самого смертного часа. Он помнил все, с чем ему приходилось бороться. И сейчас ясно понимал, что капитал снова стал превыше человека, подчинил его, изувечил. Снова на всех уровнях идет алчная грызня за деньги, власть, везде царит злонравие и развращенность. На первое место поставлена «защита прав», но подлинную защиту получает не «человек», а «люди» с положением. Массы же, как всегда, только используют, поманив за собой обещаниями всего того, чем располагает «преуспевающий человек». Но почему? Что в человеке так падко на эти ничтожные вещи, враждебные самому человеку?
Иосиф резко отодвинул от себя тарелку с недоеденным супом. Жидкость пролилась на стол, но он не заметил этого. Он сидел неподвижно, глядя в одну точку.
В чужом, неузнаваемом, сверкающем и шумном мире будущего он был просто беспомощный младенец, который оказался лицом к лицу со старым, хитрым врагом, в добавок к этому приводящим в отчаяние своей непостижимостью.
Углубившись в себя, Иосиф не замечал, что Катя смотрит на него с явным сочувствием. Она заботливо вытерла стол и собрала грязную посуду.
Жерлицына, которая никогда не оставляла их наедине, убрала журнал записей, и женщины ушли, как всегда, вместе.
Речь Кастро оживила в Иосифе давние переживания, он словно пробудился от сна безразличия. Множество вопросов встали теперь перед ним в полный рост. Что он должен делать? Как теперь жить? С чего начать переосмысление всей своей прошлой жизни…
Иосиф бросил взгляд на монитор. И как быть с этим? И чего же теперь хотят те, кто его поднял из могилы? Ведь зачем-то его кормят, лечат, предоставляют ему информацию, ведут разумные разговоры…
К черту! Его жизнь давно прожита… Такая какая она была: бурная, трудная, суровая, жестокая… Стоит ли теперь воскрешать все это? Вокруг на первый взгляд нет унижений, голода и страданий… Значит можно просто жить, если судьба ему даровала ему эту возможность… Рассказать им о себе все и ни о чем не думать... Это не его время. Не его жизнь!
Сомнения отнимали у него силы, и он подумал, что время принятия решений пока не пришло. Нужно еще обо всем поразмышлять и окончательно поправиться. А пока Иосиф решил разобраться, что там Анна говорила про одежду. Уверенным движением он открыл браузер. Поисковик мгновенно выплеснул на неопытного покупателя шквал предложений, вызывая настоящую оторопь и отключая рассудок. Но ковыряться в бесконечных страницах хлама было слишком мучительно для Иосифа, и вместо этого он весь остаток дня просидел, вчитываясь в сводки новостей, описание политических движений и сравнивая социально-экономическую ситуацию с той, которая была при его жизни.
В эту ночь Сталину приснилась казнь.
На большой городской площади шумит и колыхается многонациональное людское море. В центре площади установлен помост и виселица с болтающимися на ней петлями. Готовятся казнить двоих осетин, крестьян, бросивших свои села и подавшихся в разбойники-абреки.
Подросток Сосо Джугашвили вместе со своими однокашниками стоит в толпе, вытягивая шею и пытаясь рассмотреть, что происходит там, впереди.
Вот оборванные, босые приговоренные в кандалах медленно восходят на помост и останавливаются. На их изможденных лицах читается понимание собственной обреченности и отчаянная уверенность в своей правоте. Испытания, выпавшие на их долю, не сломили их гордый дух.
Это чувствуют все. Народ волнуется, люди кричат слова поддержки приговоренным, грозят кулаками палачу и швыряют ему в лицо ругательства. Какой-то человек, отделившись от группы сановников, с ненавистью взирающих на осужденных, долго и едва слышно что-то зачитывает. Иосиф и его товарищи –Симон Тер-Петросян и Петр Капанадзе – стоят далеко и слышат не все, но они хорошо видят то, что происходит.
Наконец приговор зачитан, и один из осужденных выступает вперед. Палач глумливо смотрит на него, и мужчина едва сдерживается, чтобы не ударить своего мучителя. Ему связывают руки, и он, оттолкнув палача, вскакивает на табурет. В его поведении сквозит презрение и вызов тем, кто обрек его на смерть. И принять эту смерть с достоинством для него последняя и единственная возможность отомстить за унижение. Палач одевает петлю ему на шею, и приговоренный, нарушив порядок казни, сам спрыгивает с табурета. Его тело дергается, бьётся в последних судорогах и безжизненно повисает на переломанной шее, а лицо неожиданно быстро краснеет и уродливо раздувается.
В толпе на площади нарастает ропот, кто-то затягивает тоскливую народную песню. Мужчины снимают головные уборы.
Приходит очередь второго осужденного. Прощаясь с жизнью, он даже пытается пошутить, обращаясь к безмолвствующему народу. Но вот табурет опрокидывается и второй приговоренный принимает смерть.
— Прощай! — крикнул кто-то из толпы…
…И Иосиф проснулся. Он вспомнил, как до предела были напряжены нервы наблюдавших за казнью мальчишек. Вспомнил, как едва сдерживал слезы и ярость. Быть может, они, будучи несмышленышами, многого еще не понимали, но поборы, унижения и обиды, которые постоянно терпел простой народ, были им хорошо понятны. Эти двое, были не первыми, кто не вынес своего рабского положения. Нужда и произвол знати и чиновников уже многих толкнули на погибель. Борьба этих людей носила стихийный характер, и потому напоминала разбой, но для мальчишек они были не разбойниками, а благородными мстителями. Мальчишки, еще ничего не понимая, воспламенялись местью.
Сосо тогда сказал Петру Капанадзе: «Все равно найдутся такие смельчаки, которые отомстят. Непременно отомстят!»
Иосиф встал, заправил кровать и привел себя в порядок. Впервые за все время он сбрил щетину.
Вскоре появились Катя и Анна Константиновна.
Жерлицына ознакомилась с результатами тестов и принялась задавать ему вопросы о самочувствии.
Иосиф вглядывался в ее черты с новым ощущением. Он глядел на нее глазами «опытного» узника, и, как много лет назад, взвешивал, можно ли ей верить или нет.
Наконец он решился.
— Мы хотели искоренить идею превосходства одних над другими. Равенство — это отказ от убеждения, что мое «Я» выше других, и что на этом основании это самое «Я» имеет право обирать и разорять, унижать, подавлять, выжимать все соки и даже уничтожать других.
— Вас унижали? — в ровном голосе Жерлицыной появился исследовательский интерес.
Иосиф нахмурился.
— Да… положение людей из моего круга было унизительно. Они не имели своего дома, постоянно жили впроголодь, одевались в перешитые обноски, были лишены образования. Их работа почти не оплачивалась. Но не это было самым ужасным. Хуже всего, что их считали недостойными иной доли, практически неполноценными, до общения с которыми знать не снисходила. Полудикими варварами, неспособными мыслить, вот кем нас считали!
— И что же вы решили делать?
— Я хотел учиться, потому что не мог быть хуже, чем они…
Анна Константиновна заинтересованно подняла брови.
— Хм… и что же дальше?
— Мы должны были поднять весь народ! Большинство пошло за нами! В народе взросло чувство собственного достоинства! Люди ощутили свою сопричастность к великим делам человечества!
— Вы говорите так, будто люди изменились в единый миг, мгновенно преобразившись…
— Не все и не сразу… но люди хотели и могли бороться со своими недостатками, — еще больше помрачнел Иосиф.
— И… что же дальше?
— Не все оказались до конца преданны нашим идеалам.
— Вас разочаровали идеалы, народ, большевики?
Иосиф задумался.
— Мне еще многое предстоит осмыслить, — сказал он. — Если кого-то держат в клетке насильно, то справедливо будет его освободить. С этим соглашались даже те, кто считал, что народ может сбиться с пути, выйдя из клетки. Мы дали человеку не только справедливость, но и разумные обоснования выбранного нами направления… Но что-то помешало некоторым понять нас…
Анна Константиновна удовлетворенно кивнула и велела Кате приступать.
Катя почему-то показалась Иосифу подавленной, но он не придал этому значения.
После процедур Иосиф плотно поел, и женщины ушли.
Оставшись один, Сталин погрузился в размышления. Его разум, глубоко убежденный в правильности идеи равенства, однородности, единства рода человеческого, не раз подтвержденной в его жизни, не мог постичь тайну выбора человеком своего пути. Но признать тупиковость этой ситуации он не соглашался! Он должен был разобраться и найти выход. Но где искать путеводную нить?...
Чтобы как-то противостоять одолевающей его после лекарств и пищи сонливости, он придвинул к себе старую потрепанную книгу воспоминаний Дзержинского и принялся читать. Но сосредоточиться было сложно, его сознание выхватывало из текста какие-то отрывки, отдельные предложения и строки.
…каждое насилие, о котором я узнавал, было как бы насилием надо мною лично.
…Уже тогда мое сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедливость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненавидел зло.
…Я видел и вижу, что почти все рабочие страдают, и эти страдания находят во мне отклик, они принудили меня отбросить все, что было для меня помехой, и бороться вместе с рабочими за их освобождение…
Я возненавидел богатство, так как полюбил людей, так как я вижу и чувствую всеми струнами своей души, что сегодня… люди поклоняются золотому тельцу, который превратил человеческие души в скотские и изгнал из сердец людей любовь. Помни, что в душе таких людей, как я, есть святая искра… которая дает счастье даже на костре.
…одиночество в тюремной камере наложило на меня свой отпечаток. Но силы духа у меня хватит еще на тысячу лет, а то и больше… Я и теперь в тюрьме вижу, как горит неугасимое пламя: это пламя – мое сердце и сердца всех моих товарищей, терпящих здесь муки.
…как и раньше, я всей душой стремлюсь к тому, чтобы не было на свете несправедливости, преступления, пьянства, разврата, излишеств, чрезмерной роскоши, публичных домов, в которых люди продают свое тело или душу или и то и другое вместе; чтобы не было угнетения, братоубийственных войн, национальной вражды… Я хотел бы обнять своей любовью все человечество, согреть его и очистить от грязи современной жизни…
…уничтожить продажность совести и ту темноту, в которую погружено человечество…
И все движется вперед: путем печали, страданий, путем борьбы совести, борьбы старого с новым, путем смертей, гибели отдельных жизней… и из этого всего вырастает чудесный цветок, цветок радости, счастья, света, тепла и прекрасной жизни.
Я вижу его богатые, чудные краски, ощущаю его роскошное благоухание, охватывающее все мое существо, я чувствую уже исходящее от него тепло и вижу его сияющий блеск и бриллиантовую игру лучей. И когда я всматриваюсь в этот цветок, то чувствую – чувствую всей душой, а не только понимаю разумом, – что это богатство красок, это все оживляющее благоухание, это тепло, и свет, и сияние, все это – дети слез, страданий, печали и мук.
Иосиф уснул, а когда проснулся, то ощутил себя другим человеком.
«Феликс! Железный Феликс! Ты напомнил мне истину о вечной борьбе… в том числе и с самим собой… Вот только где взять союзников»?
Анна Константиновна и Катя пришли как обычно. И пока Катя готовилась, Жерлицына вдруг задала Иосифу прямой вопрос:
— Вы бы хотели встать во главе народа? И железной рукою повести его в будущее?
Она испытующе смотрела на Иосифа. Этот вопрос был не случаен. Кто-то неизвестно откуда узнал о воскрешении Сталина, и теперь мир гудел, как потревоженный улей. Противники Сталина требовали прекратить эксперимент. Сторонники требовали дать ему свободу.
Иосиф ответил после долгих раздумий:
— Смотря какое будущее…
Взгляд Жерлицыной стал подозрительным и колючим.
— Сегодня демократия успешно противостоит превосходству… Но решило ли это проблему? Народ пал туда, где, по мнению большевиков, он находился незаслуженно, и откуда они его извлекли… Но, если мы правильно поняли, ваша политика говорит о том, что вы сделали определенные выводы.
Теперь Сталину стало ясно все. Но поверить в это было слишком тяжело.
— Вы сказали, что человек пал. Но многих наоборот сломила жажда вознести свое «Я» выше других…
— Да, власть — это очень тонкая материя, и не все ее достойны…
Трудно сказать, осознал ли Сталин слова Жерлицыной разумом или вдруг услышал в ее интонации эхо того высокомерия и самодовольства, с которым он на каждом шагу сталкивался в молодости, но он мгновенно проникся к ней ненавистью, ставшей для него в прошлой жизни привычным чувством.
— Скажите Анна, когда вы найдете разгадку бессмертия, население Земли резко увеличится в численности?
— Нет.
— Но ведь все захотят бессмертия, а новые поколения будут все более плотно заселять Землю.
— Бессмертие слишком дорогое удовольствие.
— Как? Разве не все человечество получит бессмертие?
— Ну конечно, нет.
Катя и Сталин переглянулись.
— А кто же его получит?
— Ответственные лица и те, кто сможет заплатить.
— Наверно цена будет немалая.
— Конечно, ведь это не аспирин.
— Вы считаете, что справедливо разделять человечество по такому роковому принципу?
— Ну что вы, Иосиф… Это же чистая экономика…
Она поджала губы и подумала: «Эти овцы предназначены, чтобы их стричь»…
С этого момента для Сталина все было решено. Его глаза горели яростью, он почти готов был бросить Жерлицыной в лицо все, что думает, даже хорошо осознавая последствия.
Но внезапно он перехватил взгляд Кати, обращенный на Жерлицыну и горевший такой же ненавистью. Это немного отрезвило его. Раз здесь идет какая-то игра, то нельзя вот так сразу открывать карты.
— А я уже бессмертный? — вкрадчиво спросил он.
— Пока нет. Но если вы согласитесь…
Он ответил уклончиво:
— Как я могу думать сейчас о чем-то, кроме своего слабого здоровья?
Анна Константиновна начала терять терпение, а это значило, что судьба Сталина повисла на волоске.
Катя, убедившись, что Жерлицына не видит, ободряюще улыбнулась Сталину уголками губ. Она явно хотела что-то сказать, но не видела возможности сделать это открыто.
Теперь Иосиф и на Катю взглянул абсолютно по-новому. Ее сегодняшнее поведение удивило и заинтриговало его, и он впервые задумался о взаимоотношениях Кати с Жерлицыной.
Наконец привычный ритуал был завершен, и женщины вышли.
«Стоит ли его отпускать живым, — закрывая дверь, размышляла Жерлицына, — ну разумеется нет, этот левый Dominatur в сотни раз накаленнее наших левых либералов. А вот можно ли использовать его энергию — это большой вопрос»!
Тем временем Иосиф не мог найти себе места. Весь день он разрабатывал и отбрасывал стратегии поведения одну за другой. Его дух обрел опору и требовал вступить в борьбу, но тело восстанавливалось медленно, заставляя Иосифа злиться. Не понимая день ли сейчас или ночь, он бросился на кровать. Он метался в горячке, и пружины выли и скрипели под ним.
В таком состоянии он уснул.
Побег… О, как часто в его жизни эта мысль билась в его голове.
Вот заледенелый, по пояс засыпанный снегом поселок Новая Уда. Молодому Сосо едва исполнилось двадцать пять лет. Он жаждет деятельности, жаждет переделки мира, его кипучая энергия требует выхода, гложет его изнутри. Даже в трудностях пути сюда в ссылку не чувствовал он себя таким бессмысленным и никчемным. Его дело, дело его жизни стояло.
Бежать! Бежать!
Время. Сосо кладет в заплечный мешок краюху хлеба, оглядывает свою одежду. Легкое пальто, осенние ботинки, шарф. Ни валенок, ни рукавиц, ни ушанки. Но Сосо уверен в своих силах. Он тихо одевается и открывает дверь. Лютый мороз мгновенно осаждает теплый воздух в избе, превращая его в клубы белого тумана, ветер швыряет внутрь пригоршни снежинок.
Шаг от крыльца, и Сосо проваливается почти по пояс. Но нужно идти. Он торопится, разгребает снег, отшвыривает его ногами. Ночью в лесу от невыносимого холода трещат и стонут деревья. Сосо прислушивается… неужели волки? Но нет, даже волки не выходят на охоту в такую погоду.
В борьбе со стихией проходит ночь. Светает, Сосо оглядывается и впервые задумывается о том, что мог потерять направление. Он тревожно смотрит по сторонам. Правильно ли он идет? Вокруг бесконечные ряды деревьев… нет никаких ориентиров… Неужели ему суждено замерзнуть в этих заледенелых лесах. Но Сосо не поддается отчаянию. Он отогревает замерзшие руки в пальто и жадно проглатывает хлеб.
Холод неумолимо проникает все глубже в тело. Сосо почти не чувствует нос и уши, дыхание становится частым и прерывистым. Выбрав направление и отбросив сомнения, он продолжает двигаться.
Темнеет, а человеческого жилья все не видно. Неужели он все же заблудился? Борьба со снежным настом отнимает последние силы, Сосо все чаще падает и с трудом может встать… Но вот на вторые сутки в серой мгле Сосо замечает какой-то свет. Человеческое жилье! Еще немного и он добрался до надежных товарищей. Но дальше двигаться невозможно… Адская боль, отмороженные уши и нос… Возвращение… Снова Новая Уда, снова дни нетерпеливого, почти лихорадочного ожидания.
Это состояние лихорадочного ожидания не прошло и после пробуждения.
Нужно было что-то придумать, но что… Иосиф понимал, что стоит сделать один неверный шаг и ему больше никогда не увидеть белого света. Он с тревогой ждал посещения Жерлицыной, которое, быть может, принесет с собой смерть.
Но все произошло иначе. Поддержка пришла оттуда, откуда он не ожидал.
В этот день Жерлицына и Катя были как-то по-особому напряжены. И Сталин удивился перемене в их обращении. Жерлицына словно потеряла к нему интерес, а лицо Кати было непривычно бесстрастным и выражало какую-то внутреннюю решимость. Она ушла в процедурную, оставив Иосифа беседовать с Жерлицыной. Сталин сосредоточился на опросе, а когда вновь поднял глаза, увидел Катю с каким-то предметом, обернутым простыней.
Она тихо подошла к Жерлицыной и замахнулась. Тело Анны Константиновны сползло со стула.
— Ты ее убила?
— Нет, только оглушила. Свяжи ее!
Сталин скрутил руки и ноги Жерлицыной кусками простыни.
— Кто ты?
— Все потом, тебе достаточно знать, что я не с ними.
Она кивнула на Жерлицыну.
В этот момент Анна подняла голову и вздохнула. Ее взгляд остановился на Сталине.
— Поднимешь шум, нам придется принять меры, — решительно прошептал он, сворачивая кляп.
— Вам мало доказательств того, что человек ничтожен и глуп? Знайте, они пали даже ниже того уровня, с которого вы их вытащили, — высокомерно произнесла Жерлицына.
— Мы никого не вытаскивали, мы помогли народу добиться того, о чем он мечтал, но не мог осуществить.
— Вы проиграете! Снова проиграете!
— А разве мы проиграли? Не-е-ет. Мы стали звеном в цепи перемен, и это звено уже не выкинешь из истории, мы выиграли! И выиграем снова, несмотря на то что сегодня человека кто-то очень искусно сталкивает в пропасть!
— У каждого остается выбор.
— Есть много способов незаметно подвести человека к неправильному выбору…
— Например, никуда его не вести…
— Что вы имеете в виду?
— Не давайте им книги, и они не захотят их взять, не ведите их в школу, и они не захотят знаний.
— Это мнение поверхностно. А его существование лишь подчеркивает сложность человеческой организации, не более. Но если не обеспечить человеку должной сложности, не приобщать человека к человеческой культуре, вы получите очень злое животное.
— Почему именно злое?
— Вы отнимите у человека все человеческое: выстраданный человеческий уклад, культуру, знания, человеческий принцип существования в конце концов. Но что тогда ему останется? Принцип естественного отбора, этот людоедский принцип превосходства собственного «Я», ведущий в пропасть ненасытности. Но у человека есть разум, есть речь… Такое существо найдет гораздо более сложные и страшные способы получше устроиться в бесчеловечной жизни. Его «Я», оснащенное разумом, будет жаждать превосходства и господствующего положения гораздо сильнее, чем обычное животное в иерархии стаи. Любовь к человеку превратится в любовь к самому себе. Такая любовь подчиняет личность, разрушает все объединяющее, все возвышенное и смыслоутверждающее в мире. Личность, попавшая в эти путы, начинает требовать всего только для себя и бесноваться, если что-то не принадлежит ей. Более того, такое господствующее «Я» всегда порождает не только желание вознести себя как можно выше, но и ослепляющее самодовольство, уничтожающее потребность развития, жажду перемен и ответственность. Сможете ли вы управиться с такой стаей?
— У нас хватит сил усмирить их.
— Каким образом? Быть может, вас вдохновляет пример фашистских лагерей? Это будут темные века, когда одни по-звериному упиваются властью, а других насильно держат в зверином невежестве. Но рано или поздно найдутся те, кто расплатится с вами за всё. И тогда берегитесь!
— У вас ничего не получится.
Иосиф усмехнулся.
— То есть вы уверенны, что человек неисправим?
— Абсолютно!
— Ну тогда и безупречной элиты быть не может, — спокойно ответил Иосиф.
Жерлицына захохотала.
— Смотря что считать безупречностью!
Все это время Катя смотрела на нее с презрением и не собиралась вступать в диалог, но тут она не выдержала. Приблизившись вплотную к Жерлицыной, оказавшись с ней лицом к лицу, она произнесла ледяным голосом:
— Вы думаете, что люди стадо, которым можно управлять как угодно!?
Смех Жерлицыной оборвался, и теперь они смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. Жерлицына пыталась встать, но не могла.
— Не тебе меня учить! — прошипела она.
— Так вот знайте! Народ не стадо! Пока есть хоть один такой человек как я, вы никогда не будете правы. Я свидетельство против вашей правоты.
Жерлицына прошептала что-то нечленораздельное и обессилено упала на стул.
Катя торопливо вкатила в комнату какую-то странную тележку с наезжающим белым колпаком.
— Ложись, — сказала она Иосифу.
— Что это?
Катя усмехнулась.
— Выйти отсюда ты сможешь только через морг.
Иосиф недоверчиво оглядел каталку, но все же лег и вытянул руки вдоль тела. Колпак закрылся, и Катя выкатила тележку в коридор.
Спустившись на лифте в холодные лабиринты морга, она уверенно покатила тележку в сторону выхода, но около небольшой двери с надписью «Душ» остановилась и, оглядевшись, выпустила Иосифа.
В душе его ждал молодой человек, представившийся Марком.
— Вот, — сказал он, доставая из шкафа одежду. — Переодевайся.
Иосиф надел брюки цвета хаки с четырьмя накладными карманами, черную трикотажную футболку, обул высокие ботинки на шнуровке. Он пригладил свои волнистые волосы и взглянул в зеркало. Теперь черты его лица почти не обнаруживали его кавказского происхождения, скорее его можно было принять за испанца или итальянца.
Мужчины вышли за дверь. Катя ждала их на том же месте.
— Идем, теперь нас никто не остановит!
Но прежде, чем идти Иосиф прижал ее к себе и крепко поцеловал в губы.
— Моя Кеке!