Я находилась внутри облака – роскошного, пышного – и утопала в постели, мягче которой не было ничего на свете.

Глава двадцать шестая – Рен! – Дыхание Каллума пощекотало мне ухо, и я шевельнулась, задев его щеку лбом. – Солнце садится. Сквозь сомкнутые веки казалось, что комната купается в оранжевом свете. Кожа Каллума блестела и выглядела почти человеческой. Я вытянула ноги на мягких простынях. Одеяло я, как выяснилось, сгребла в кулак и подтащила к подбородку. Я находилась внутри облака – роскошного, пышного – и утопала в постели, мягче которой не было ничего на свете. Облако пахло Каллумом: мылом, пряностями, теплом и, безошибочно, самую капельку – рибутом. Он убрал волосы с моего лба и прижался к нему губами, рассыпав искорки восторга по моему лицу до самой шеи. – Скоро надо выходить. Его темные глаза встретились с моими, и я не нашла смысла притворяться, будто мне не страшно. Каллум и сам все видел. Он погладил меня по щеке, и по его пристальному взгляду я поняла, что он не корит меня за страх. Я кивнула, но не двинулась с места. Вот бы остаться с ним в этой постели на весь день, на всю ночь, на всю неделю! Забыть про дочь Леба, забыть о мифической резервации и обо всем, кроме его рук и улыбки. И вдруг я увидела, что его трясет. Отдернув от меня пальцы, он откатился в сторону, сел и свесил ноги с кровати. Затем украдкой взглянул на дрожащие руки и потянулся за одеждой. От ужаса я чуть не задохнулась и уткнулась лицом в подушку, боясь закричать. – Может быть, у меня найдется футболка поменьше, – проговорил Каллум, вскакивая и подходя к шкафу. – Из тех, что я носил года в четыре. Я прыснула, не отрывая лица от подушки; потом села и постаралась придать лицу спокойное выражение. Но паника застряла в груди – настойчивая, глумливая. – Хотя бы в семь, – возразила я. – Не такая уж я маленькая. – Вот, – сказал он и бросил мне голубую рубашку. – Тоже великовата, но можно завязать узлом. Он пошел переодеваться, а я натянула свои штаны и его рубашку, которая доходила мне до середины бедер. Я попробовала сделать узел, но бросила это дело и затолкала ее в брюки. Взяла со стула черную фуфайку, которую он вынул специально для меня, и улыбнулась, приложив к лицу мягкую ткань. Вернулся Каллум и положил в сумку фоторамку, маленькую камеру и смену одежды. – Можно проверить, не осталось ли у родителей еды, но я сильно сомневаюсь в этом, – проговорил он, застегнув сумку на молнию и забросив ее за спину. В кухне было голо, если не считать нескольких забытых надколотых тарелок. Каллум пожал плечами и протянул мне руку: – Готова? «Конечно нет». – Готова, – ответила я. Потом еще раз обвела взглядом комнату, и мы вышли сначала в коридор, потом в гостиную. До самого выхода Каллум старался не смотреть вокруг и, даже открывая мне дверь, глядел в пол. По сравнению с прошлым вечером температура упала на несколько градусов, и холод пробирал до костей. Даже Каллум зябко поежился. – До перехода сделаем небольшую остановку, – заявил он, указав на соседний дом. – Я должен выяснить, где моя семья. – И как ты себе это представляешь? Заглянем и спросим? – Ну да, – ответил он и потянул меня за руку в обход дома. Не успела я ничего сказать, как он уже постучал в окно. Занавески разошлись, и за стеклом показался мальчик ненамного младше нас. Увидев, кто перед ним, он издал вопль и поспешно задернул шторы. – Эдуардо! – крикнул Каллум. – Мне нужно только узнать, куда подевались мои родители и Дэвид! Эдуардо выглянул снова, прижался лбом к стеклу и расширил глаза. – Каллум?! – Да. – Дело плохо? Вопрос мог означать что угодно, но Каллум кивнул. – Да. Дело плохо. Эдуардо в ужасе моргнул, стекло запотело от его дыхания. – Ты сбежал? – Да."