Из воспоминаний О. А. Пржецлавского
Еще до окончательного решения моего дела в Сенате, находившийся тогда в Петербурге, бывший мой опекун Войцех Пусловский стал уговаривать меня вступить в службу. Я послушался его, и хороший его знакомый, М. К. Михайлов, определил меня 24-го февраля 1824 г. в число канцелярских чиновников тогдашней канцелярии министерства внутренних дел, директором которой он был. Это была приятная служба. Михаил Кузьмич (Михайлов) был умный, образованный и очень добрый человек.
Чрез два месяца после моего определения я получил штатное место младшего помощника столоначальника. Я начал службу при князе Кочубее, но вскоре он назначен был председателем государственного совета, а на его место поступил управляющим министерством Василий Сергеевич Ланской, бывший некогда гродненским гражданским губернатором, друг, Пусловского, князя Любецкого и моего покойного отца.
На дежурство у министра назначались чиновники канцелярии; для этого требовались некоторые условия, в том числе были: фрак и знание хотя бы одного иностранного языка, дабы разговориться с приходившими иностранцами. Нас, чиновников соединяющих эти условия, было всего трое. Потом, когда один выбыл, а другой заболел, то мне приходилось быть бессменным дежурными и это продолжалось до назначения меня столоначальником.
Я первоначально не был причислен ни к какому отделению. От директора было мне поручено вести исходящей журнал, то есть вписывать целиком в книгу исходящие бумаги. Затем директор отдал меня в распоряжение начальника 1-го отделения и я работал под руководством О. А. Грибко.
После двух лет скучных занятой делами "варваров", я был назначен столоначальником. Под влиянием благодушного Василия Сергеевича, отражавшимся и на непосредственных начальниках, служилось спокойно и приятно. Дела в государстве по нашему ведомству шли, по-видимому, хорошо. По статьям управления "все обстояло благополучно". Наши представления в комитет министров и в государственный совет утверждались без изменений и даже, в отсутствие государя, бывшего где-нибудь на отдаленном конгрессе, высочайшие резолюции чрез два-три дня объявлялись графом Аракчеевым.
Вскоре В. С. Ланской оставил министерство и, вдобавок к другим должностям, был назначен председателем комиссии о построении Исаакиевского собора. После краткого промежутка, в который управлял Д. В. Дашков, министром внутренних деде назначен был, в 1828 году, финляндский генерал-губернатор (с сохранением этого звания) бывший дежурный генерал главного штаба, генерал-адъютант граф А. А. Закревский.
С этим назначением для всего ведомства настала новая эра - "эра милитаризма", о каком мы, привыкшие в кроткому правлению Василия Сергеевича Ланского, не имели понятия. Не только в механизме общего управления, но и в мельчайших подробностях службы введена строгая дисциплина. В сношениях с начальниками губерний прежние вежливые формы отменены и велено писать не иначе, как "предписываю вашему превосходительству".
Для исполнительных ответов на такие "предписания" назначен был двухнедельный срок, (с продолжением его, не помню, уже на сколько, для очень отдаленных губерний). По прошествии его, если не было ответа, то сами столоначальники должны были заготовлять "повторения". Когда же и по истечении двух других недель предписание исполнено не было, то посылалось по эстафете, на счет виноватого: "подтверждение" со строгим замечанием.
По всему видно было, что граф Закревский предубежден был против вверенной ему части; он предполагал, что она была в запущении и что во всем управлении царствовала распущенность. Он положил себе задачей, все ведомство заключить и держать в ежовых рукавицах. Директоры дрожали перед ним, что же говорить о нас, маленьких чиновниках!
Положены были часы, в которые мы должны были оставаться на службе, именно с 10-ти до 3-х. Экзекуторы обязаны были записывать, когда кто приходил и когда уходил и о каждом нарушении регламента доносить министру. Доски с нумерами прибиты были над дверьми отделений и над головами столоначальников.
Соблюдение формальностей у Закревского доведен был до крайних пределов; приведу один пример. По предложению министра, совет его должен был обсудить, какие имеют быть розданы по столам тряпки для вытирания перьев: черного коленкора, или черного сукна? Журналом совета, утвержденным министром, по зрелом обсуждении, этот важный вопрос решен был в пользу сукна, и нам роздали тряпки из такого толстого материала, что они никуда не годились. Такое же рассуждение было о чернильницах и песочницах.
Как обыкновенно бывает в подобных случаях, непосредственные подчиненные старались превзойти свой начальственный образец. Директор одного департамента «собственным умом» выдумал следующее правило: за первую ошибку, замеченную в бумаге, сверенной столоначальником и поданной директору для поднесения к подписанию министра, столоначальнику делается выговор, а писец назначается без очереди на дежурство.
За вторую, на такое же дежурство назначается столоначальник вместе с писцом; за третью - писец удаляется из службы, а столоначальник оставляется дежурным на целую неделю; за четвертую, столоначальник удаляется из службы. К ошибкам причислялись и погрешности против русского правописания.
Думали сначала, что это не будет исполняться, но вышло противное; столоначальник П., продежуривший неделю, сам вышел в отставку, не дожидаясь, чтобы его исключили.
Даже в обыкновенных обстоятельствах должность начальника стола бывает самая трудовая и наиболее ответственная. Кроме того, ответственность за внутренний порядок и исправность лежит непосредственно на этом чиновнике. Таково нормальное и даже естественное положение; но при Закревском оно усложнилось в геометрической прогрессии. Не говоря уже о требовавшейся скорости самого делопроизводства, контролируемой настольным реестром, выдуманы были новые реестры и срочные ведомости.
До того еще заведены были во всех управлениях ежемесячные ведомости о полученных, но окончательно не исполненных, высочайших повелениях и царских резолюциях по положениям государственного совета и комитета министров, с показанием, что по ним сделано и за кем невыполнение значилось.
Из таких частных составлялись по департаментам общие ведомости и препровождались в 1-е отделение собственной Е. И. В. канцелярии. Эти отчеты учреждены были по следующему случаю. Государь дал министру народного просвещения (князю Ливену) повеление о каком-то распоряжении по училищному ведомству в Кронштадте. Недели чрез две после этого, его величество, быв в Кронштадте, лично удостоверился, что к исполнению его воли не было даже приступлено. Вследствие этого директор департамента народного просвещения, Д. И. Языков, был посажен на гауптвахту и издано постановление об упомянутых отчетах.
Из срочных обязанностей столоначальников была одна приятная и очень интересная. По приказанию графа Закревского была составлена, в нескольких графах, не знаю кем, подробная ведомость обо всех генерал-губернаторах, гражданских губернаторах, исправляющих их должности и градоначальниках. Это было извлеченное из послужных списков curriculum vitaeе (биографий) каждого, с показанием бытности под судом, взысканий, выговоров и замечаний, которым когда-либо подвергался кто-либо из этих личностей.
Но что до крайности странно и почти невероятно, кроме доказанных, совершившихся фактов, в ведомости помещались данные, почерпнутые из "общественной молвы" и из части их доносов. Так, об одном правителе, занимавшем важный пост, было сказано, что «Он, как слышно, состоял в связи с некрещеной еврейкой, которая имеет на него большое влияние и от его имени берет взятки».
Толстая тетрадь, заключающая эти прелести, по временам появлялась во всех департаментах и передавалась исключительно столоначальникам. Каждый из них, по справке с производимыми им делами, должен быль в особой бумаге означать, какие по его столу, в течение месяца и кому из начальников губерний, сделаны были замечания или повторения, или какие поступили жалобы и какой дан им ходи. Большею частью столоначальник отмечал, что в течение месяца, ничего нового не последовало, а между тем мы узнавали презанимательные подробности скандалезной хроники о правителях всех губерний.
Светлая мысль такой огласки принадлежала самому графу Закревскому. Понятно, что главный начальник, для собственного своего сведения и вообще «для пользы службы», может пожелать иметь подобную «черную книгу» о своих подчиненных; но чем объяснить, что собрание таких сведений пускалось в обращение по всему министерству? Ведь и без того можно было собрать по столам все данные для пополнения хроники. Это было одно из тех мудрых дисциплинарных распоряжений, которыми отличалось управление графа Арсения Андреевича Закревского.
В пределах России холера в первый раз появилась в Астрахани. Уже с 1825 года производилось об этом дело в министерстве внутренних дел, и принимались кое-какие меры; но они, по незнанию свойства и образа действия болезни, не могли быть успешны. Известно было только, что в Европу она проникла чрез Персию из Индии, где действовала с давнего времени почти эпидемически. Заметили также ту особенность, что она шла вперед против господствующего ветра, и по рекам, против их течения. Впрочем, сначала холера распространялась медленно; до Петербурга она дошла только на шестой год после появления своего на южных окраинах.
Первые случаи, обнаружившееся в Петербурге в апреле или в мае 1831 года, произвели всеобщую панику. Они застали медицину врасплох. Из заболевавших умирало более половины. Сначала считали ее заразной в прямом смысле, то есть сообщающеюся непосредственно от больного субъекта здоровому, подобно чуме или оспе.
Вследствие такого взгляда, еще до появления холеры в Петербурге, признано было нужным принимать против нее таки меры, какими останавливается ход восточной чумы и это было поручено министру внутренних дел, графу Закревскому, который должен быль отправиться в губернии, пораженные уже холерой и действовать сообразно с обстоятельствами, для недопущения ее в столицу.
Управление министерством поручено было временно одному из сановников, а Закревский снарядил целую экспедицию, набрав для нее медиков, в том числе и вольнопрактикующих, не спрашивая их на то согласия.
Граф Арсений Андреевич распорядился по своему, то есть с возможной строгостью. Он оцеплял города; на больших дорогах между губерниями и уездами учреждал караулы, заставы и карантины. По тем, которые старались пробраться мимо их, приказано было стрелять. Между тем холера как бы издевалась над тщетными предосторожностями; совершала благополучно свою «скачку с препятствиями» и, перепрыгивая чрез всякого рода заставы, появлялась внезапно в местах наиболее охраняемых.
Тогда только стали смекать, что она действует не таким образом, как другие моровые язвы; что распространение ее обусловливается особыми, мало до сих пор известными, обстоятельствами. А между тем таки принятые уже предупредительные средства до крайности стесняли торговлю, сообщения и все сношения, и причиняли громадные убытки. Тысячи людей и лошадей, с товарными обозами, были задерживаемы у застав и томились, высиживая карантин, срок которого, сколько помнится, был восемь дней. Такое невыносимое положение было, наконец отменено и ограничились предписанием повсеместно мер для встречи холеры в случае ее появления.
Даже и теперь страшно подумать о том волнении, в какое пришла столица при появлении в ней смертоносной эпидемии. Внезапность действия болезни, ее ужасные симптомы и то обстоятельство, что она непосредственно развивалась после дурной пищи или холодного питья, породили мысль, что эпидемии нет, и что люди заболевают и умирают вследствие отравлены, в чем участвуют доктора и полиция.
А как появление холеры в Петербурге пришлось как раз во время первого польского мятежа, то огромное большинство жителей столицы не колебалось эти мнимые отравления приписать и непосредственному действию, а также подкупам поляков. По всему городу разошлись и повторялись нелепые рассказы о том, как поляки ходят ночью по огородам и посыпают овощи ядом; как, незаметно проходя в ворота домов, всыпают яд в стоящая на дворах бочки с водою, как зафрахтованные мятежниками корабли привезли целые грузы мышьяку и всыпали их в Неву, и т. п.
Взволнованная толпа, в которой коноводами были мальчики-ученики разных мастерских и фабричные рабочие, расхаживала толпами по улицам и всякого, кто ей казался почему-нибудь "холерщиком", била и истязала нередко до смерти. Учрежденная на Сенной площади холерная больница была разорена, да два или три медика, и столько же полицейских, убиты.
Дело дошло до того, что в течение целых трех суток, полиция и доктора прятались, и рассвирепевший народ делал что хотел. Только прибытие государя из Царского Села и энергичное обращение его к народу, бесновавшемуся на Сенной площади, а вслед за этим прибытие из лагеря войск несколько успокоило город.
После этого народ ограничился задерживанием заподозренных им "отравщиков", которых, не доверяя полиции, отводил в ордонансгауз.
Я жил тогда рядом с ордонансгаузом и видел множество несчастных, задержанных Бог весть за что. Я видел, как толпы народа отводили их туда избитых и окровавленных. Таким образом, отведено и заарестовано было более 700 человек всякого звания, большей частью иностранцев и людей средних классов. Назначена была, под председательством великого князя Михаила Павловича, комиссия. Она должна была расследовать все дело и предать суду тех из арестованных, которые оказались бы виновными в возводимых на них преступлениях.
Приведу один известный мне факт, относящийся в изучении сущности эпидемии. Был в Петербурге некто, барон Шабо (Chabot), пламенный почитатель доктрины Месмера. Он снял дом на Английской набережной и завел в нем сеансы магнетизма. Сам действовал как магнетизер и заручился ясновидящей, которая ему и собиравшимся у него больным и здоровым, рассказывала разные чудеса вроде «1001-й ночи».
Шабо был дружен с известным медиком (впоследствии лейб-медиком), Н. Ф. Арендтом, который, кажется, был отчасти месмерист. Шабо вызвался выведать чрез посредство своей ясновидящей, что такое холера и как ее лечить для того, чтобы результат сообщить доктору. Усыпив свою Эгерию (здесь: прорицательница), Шабо предложил ей означенный вопрос, и она отвечала следующее:
«Триста или более тому лет, в восточной Индии два враждующих с собою племени дали друг другу генеральное сражение; с обеих сторон было по 100000 или более воинов. Сражение продолжалось несколько дней и после того на поле битвы осталось огромное количество убитых. Трупов никто не хоронил; в тамошнем жарком климате они скоро разложились и продукты разложения человеческих тел глубоко пропитали землю.
Со временем, на приготовленной таким образом почве, вырос большой тропический лес и в нем появилась, неизвестная до того, порода грибов. Местные жители употребляли их в пищу и от них заболевали также неизвестною болезнью. Это была холера-морбус и таково ее начало. Она сперва имела эндемический характер, а затем, климатические условия превратили ее в эпидемическую».
Спрошенная о средствах против болезни, Эгерия барона Шабо сказала, что самое действительное «есть употребление внутрь продукта пищеварения, производимого обыкновенным зайцем». Тут она подробно предписала приемы лекарства. Все это, как важное для человечества открытие, с глубокой верой и торжественностью было передано магнетизером доктору.
Не знаю, почему Арендту понадобилось легенду о холере, рассказанную ясновидящей, иметь написанной по-французски. Он вообще не мастер был писать и потому обратился к моему семейству, с которым он и его жена, парижанка, как и моя, были очень дружны. Он упросил молодую дочь моей жены, Софию (теперь графиню д’О), хорошо писавшую по-французски, изложить рассказ Шабо, говоря, быть может нарочно, что намерен представить его государю.
Сделал ли это Арендт, не знаю; но мне известно, что предписанное сомнамбулою эксцентрическое, в фармакопеи пропущенное лекарство, он пробовал давать больным и, разумеется, без всякого успеха.
Поражаемый страшным мором народ, не смотря на принятые меры, не переставал волноваться. Положение поляков в Петербурге было очень грустное: все они были заподозрены. Они перестали бывать в русских домах, заметив, что иные хозяйки, заваривая за общим столом чай, наблюдают за теми и ставят подальше от них сахарницу, сливки и печенья. Полякам небезопасно было ходить по улицам.
Народ зорко наблюдал за домами, где жил кто-нибудь из них. Дом, бывшей Мижуева, у Семеновского моста, где помещался статс-секретариат царства и где жили министр и почти все чиновники, был предметом особенного надзора со стороны народной толпы; она, казалось, ждала только предлога, чтобы ворваться в дом и разом покончить с "холерщиками".
Министр, граф Грабовский, запретил своим чиновникам показываться на улицах иначе, как в экипаже. Это продолжалось до тех пор, пока публике не стал известен результат дознаний, производимых следственной комиссией о лицах, заарестованных по подозрению в отравлении народа.
Наконец, во всех газетах появилось официальное извещение, что из 700 и более задержанных лиц, ни у одного не найдено никакого ядовитого или вредного вещества, и что между ними не было ни одного поляка.
#librapress