Длинные летние вечера в деревне – это то, что осталось в сердце и в памяти как яркая татуировка, сделанная по юности. От них веет свободой, запахом пыли, поднятой в безветренный воздух, и бесконечной любовью к закатам. В старом бабушкином доме на окраине деревни, где было максимум простора и совсем ни одного уличного фонаря, мы испивали до дна тёплые вечера, пока ночь не успела спрятать всё наше пространство для игр.
Самое лучшее время для детей случалось после полива огорода, той ежедневной рутинной обязанности, которую невозможно было ни обойти, ни объехать. И вот тогда, на закате можно было затевать странные со стороны обывателя забеги на воображаемых лошадях вдоль околицы, прятки в лабиринтах дикой конопли и строительство домиков в огромном колесе от трактора К-700.
А знаете, что классно? Нас, разыгравшихся детей, никогда не пытались загнать домой. И совсем не потому, что нас никто не ждал. А потому, что незачем. Время ужина? Да какой же тут ужин, когда эта толпа ребятни обдёргала полгрядки сахарного гороха, и тарелка с пирожками под навесом успешно опустела – не голодные. Маньяки, ворующие детей? Не, не слышали! Здесь все друг друга знают, а если кого-то не знают – рекомендуют товарищу участковому присмотреться к новичку.
- Виктор Алесеич, ты што ходишь, будто кол проглотил? Чай случилось што-то? Или поддал брашки вчера с лихвой? – спрашивала бабушка, проходя мимо дома этого «новичка» по пути в магазин.
- Да не пил я, тёть Валь! Вчерась участковый аж 3 раза ко мне заходил, как на завтрак, обед и ужин! Говорит «как дела, чем заняться хочешь у нас?», а сам так пристально смотрит, щас дыру во мне просверлит! На коровнике, говорит, рабочие требуются. А я не знаю… не хочу я туда! Вот хожу маюсь, побаиваюсь я этого вашего…
В действительности, живя в деревне, мы совершенно никуда не могли деться или потеряться. Мы играли на улице допоздна, а потом сама ночь провожала нас домой мыть ноги в тазу и чистить зубы. Жизнь была такой простой, понятной и чётко выстроенной вокруг сменяющих друг друга времён года. Полнейший дзен. И так каждый день.
Один из них, кажется, 8 июля… Или августа. Да какая разница? Прекрасный летний день, за которым следует ещё более прекрасный вечер. Солнце клонится к закату, поливая золотом все краски лета. Ласточки, пережив дневной зной под крышами домов и сараев, теперь весело резвятся высоко в небе, возвещая погожее грядущее утро. И, честно говоря, мне очень хочется к ним присоединиться, разделить эту радость полёта и свободу движения. Здорово быть птицей! Можно летать! Какой ребёнок не мечтает иметь крылья?
Ополоснув уделанные до колен ноги после полива грядок в колоде с водой, надеваю сандалии, набиваю карманы сарафана стручками гороха и отправляюсь встречать нашу бурёну с телёнком из деревенского стада. По пути на другой край деревни, откуда коровы разбредаются по домам, здороваюсь с людьми на Совхозной улице и присматриваю куст, от которого можно оторвать ветку для отражения атаки комаров, впоследствии превращаемую в «прут управления» буйным коровьим отпрыском. Его ведь даже зовут Буян, тут по-другому никак! Он то и дело норовит зарулить в чужую калитку, обдёргать малину, торчащую из-за забора бабы Лиды, или наложить кучу перед гаражом дяди Саши.
- Ленка рыжая коленка, куда топаешь? – слышу из-за спины голос знакомого мальчишки. За мои веснушки в детстве меня знатно дразнили и дёргали за тонкую рыжую косичку, добавляя тем самым ложку дёгтя в мёд моей счастливой жизни.
- А тебе какое дело, дурак?
- Чё сразу дурак? Я же с деловым предложением! Ты мне горох, а я тебе живачку, - и достал замызгнаную «Турбо» из коротковатых дырявых штанов.
- Дам, если угадаешь, сколько горошин в этом стручке! – отвечала я, доставая из кармана первый попавшийся стручок.
- Семь.
Хрусь – открыла стручок.
- Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, ВОСЕМЬ! Не угадал! - запрыгала я, показывая мальчугану язык и отправляя горошины из открытого стручка себе в рот. – Даю тебе ещё одну попытку!
- Да ну тебя! – махнул он и побежал к себе во двор.
После того, как все коровы расставлены по своим местам (само собой, по стойлам, а не по Хеллингеру), можно и пошалить. Пустить галопом воображаемых лошадей, залезть на забор в конце огорода, чтобы лучше разглядеть закат, или поиграть в бадминтон маленькой зелёной помидоркой за неимением воланчика.
Череда летних игр в сумерках неизменно сопровождается размеренным глухим ж-ж-ж, прямо над ухом! Вторжение кого-либо в личное пространство – это всегда неприятно, особенно если этот кто-то имеет преимущество в виде крыльев! Бррр, мурашки! А невозможность как следует разглядеть летуна ещё сильнее разогревает панику, и я начинаю судорожно махать руками, выбивая его из спутанных за день волос.
Как я узнала позже, это был всего-навсего безобидный для человека, но достаточно крупный майский жук, который появлялся у нас в Сибири не раньше июня, ибо до этого момента ему, вероятно, прохладно для бурной жизнедеятельности.
Тем временем темнота наступает на пятки, и, попрощавшись с ребятами, я на остаточном драйве вприпрыжку скачу домой. Заходя последней, я негласно обязуюсь запереть за собой все двери от ночных деревенских воришек и хулиганов. Накинув последний железный крючок на петлю и щёлкнув выключателем, я стараюсь как можно скорее добежать по длинному коридору сеней до двери дома, пока меня не догнали бабайки, или из темноты кладовки не появилась какая-нибудь страшнючая бесовщина. Как только я переступаю порог избы, бабайки уныло цокают языками и перестают за мной гнаться, ибо их обиталище – мрак и сени, а я в домике, «накося выкуси, чертятина негодная!».
Пока бабуля греет воду на газу, я уплетаю остатки салата со сметаной на кухонном столе, и делаю это, надо сказать, со зверским аппетитом! Допиваю жижку на дне прямо через край и зализываю хлебом тарелку так чисто, что бабушка хмыкает, мол даже мыть не надо. Отсутствием аппетита я никогда не страдала, хотя по мне так и не скажешь. В какой-то момент жизни я даже немного страдала от излишнего ПРИСУТСТВИЯ аппетита, но красоту юности вряд ли можно испортить парой-тройкой лишних кило. Как и красоту и непосредственность детства.
Ополоснув ноги в тазу с тёплой водой и умыв лицо, я присаживаюсь на табурет, чтобы бабушка расчесала мои запутанные ветром длинные волосы и заплела косичку. Обычно все это делают с утра, но я ведь была не совсем стандартной девочкой. Поверх свежей косички я повязываю тоненький платок, чтобы ночью волосы не наделали узелков, надеваю ночнушку и запрыгиваю в кровать к стенке, а с краю ложится бабушка. Вместо сказок у нас вечерние молитвы, но так ли это важно? Ведь ребёнку интересно всё, будь то сочинённые сказания или священные писания…
Религия занимала значительное место в моей детской повседневности. Меня никогда не заставляли, но мягко приобщали, и я с удовольствием это делала. Вся эта неведомая мне кутерьма под соусом некой сказки была впечатляюще-необычной в глазах маленькой девочки, давала ощущение причастности к чему-то таинственному и особенному, в результате чего я как губка впитывала всю информацию, связанную с ритуалами старообрядческой общины православия. В 4 года я уже знала наизусть основные молитвы, услышанные от бабушки в полудрёме летних ночей. Религиозные бабушки-подружки восторженно умилялись моей натасканности и прозвали божьим ангелочком за причёску-корзинку, так похожую на нимб, которую заплетала мне мама по праздникам, а я в свою очередь была счастлива купаться во внимании и похвалах взрослых.
- Баба, а можно мне вот этот подрушник? – спросила я однажды, выбирая из стопки самый необычный, сшитый вручную квадратный мини-коврик для поклонов в пол. При этом, в бабушкином варианте, это странное слово произносилось через смягчённую букву «ч», которая звучала как «ш».
- Ладно, теперь он твой, - отвечала бабушка, - маленький, аккуратный, вполне подходящий, бери и помни!
Речь шла о неизменном атрибуте православных христиан – квадратике размером примерно 25х25 сантиметров – так называемом подручнике (от слов «под руками»), на него кладут ладони и голову во время самых низких земных поклонов. И надо сказать, я его очень любила! Он был как красивое стёганое одеялко для куклы. И только ради него (ну ладно, ещё ради жжёных спичек) я шла с бабушкой на вечернюю молитву перед домашним алтарём. Мягкий и приятный на ощупь, он выглядел подобно мозаике, окантованной в рамку. Нерастрёпанный, незамызганый, самый стильный и аккуратненький из всех в стопке. Мой внутренний православный стилист, можно сказать, ликовал. Ничего смешного, в моём детстве не было пункта «выбрать одежду», так хоть подручник урву самый клёвый!
А ещё я любила разглядывать лЕстовку (это такой вариант буддистских чёток в православии). Она привлекала внимание ребёнка различными красочными бусинами, переливающимися как янтарь на свету. Просыпаясь по утру и потягиваясь в постели, я часто рассматривала 2 лестовки, висящих на гвоздике рядом с кроватью. Одна из них будничная, где вместо бусин были плотные бугорки из ниток, а украшал её порядком потёртый треугольный медальон, и праздничная, с красивым бисером и расшитым разноцветными нитками медальоном. И как вы успели догадаться, выбирала я всегда красивую и даже носила её как бусы, когда играла в принцессу, но это уже отдельная история.
…Лёжа на старой пружинной кровати в тёплых сумерках догорающего дня, бабушка читала молитвы, а моё маленькое уставшее и довольное детское существо медленно уплывало в сон, прокручивая яркие события «пока_ещё_сегодня», 8 июля…или августа…одного из череды чудных летних дней, и не менее прекрасных вечеров. Коричневые жуки, застревающие в волосах, вечно пыльные ноги от «скачек» по деревенским дорогам и пения во славу божию, нашёптанные в бархатистом полумраке маленькой комнаты. Я записала это в книгу памяти сладкого детского лета. А ещё я сделала выводы и записала, что мир, в котором мы живём, безопасен, а люди в нём свободные, довольные и счастливые. Или это уже был сон? Хм…