Тобольск, 11 июня 1846 г.
В конце единственного письма, добрейший Василий Андреевич, какое я имел счастье получить от вас в Сибири, письма, уже писанного давно, 29 июля 1840 года из Дармштадта, вы изволили мне приказать отвечать вам через генерала Дубельта. Я это тотчас исполнил по получению вашего письма, а именно в ноябре месяце того же года.
Потом я еще писал к вам в начале 41 года, когда родился покойный сын мой Иван, и просил вас о позволении называться ему вашим заочным крестником. Наконец, я писал к вам еще в третий раз из Акшинской же крепости, в половине 42 года. Ни на одно из этих писем я не получил ответа. Зная ваше прекрасное, благородное сердце, которое так и высказывается в каждом слове вашего письма, я уверен, что вы моих писем не получили.
В последний раз я писал к вам 20 декабря 1845 года из Кургана, через графа Алексея Федоровича Орлова; и этого письма вероятно вы не получили, а почему я так думаю, позвольте вам сказать ниже.
Первый раз решаюсь писать к вам неофициально (здесь: не через III отделение). Бог милостив, авось хоть эти строки дойдут до вас! Вы писали Александру Федоровичу Бригену, что в июне или в июле будете или в Москве, или в Петербурге; а истинно добрый и честный человек, который взялся наверно доставить это письмо в собственные ваши руки, едет завтра в Москву, а потом побывает в Петербурге.
Крайняя только нужда и необходимость горькая заставляюсь меня писать к вам не совсем позволенным путем. Вы видите, что я слеп: едва ли я буду в состоянии в конце письма подписать собственною рукою свое имя, однако постараюсь.
Теперь я, без лишних жалоб, коротко и ясно, так сказать исторически, изложу вам, в каком нахожусь теперь положении. Из дому, с сорокового года, т. е. с того времени, как истощилась выручка от распродажи моего "Ижорского", я получаю постоянно 650 рублей ежегодно, тремя присылками в разное время. В Акше это было очень и очень достаточно, потому что со стороны, а именно от моего ученика и учениц, я получал 800 рублей, а с продажи хлеба, хотя и не всякой год, 500 р. и более.
В Акше климат прекрасный; азиатские товары довольно дешевы, зато европейские, самые простые, например мыло, чудовищно дороги. Однако я бы никогда не стал перепрашиваться из Акши в Курган, если бы не лишился вдруг и отчасти самым ужасным образом, лучшей части моих доходов: незабвенный мой Пронюшка Истомин (один из учеников) упал с кабриолета и размозжил себе голову; а вслед за тем семейство Разгильдеевых (А. И. Разгильдеев, начальник крепости Акша, В. К. учил его дочерей) выехало из Акши в Кяхту.
В 43-м и 44-м годах, вдобавок, сделались неурожаи. В 43-м я не выходил с серпом в поле - все до тла выжгло. В 44-м не воротил я и своих семян. После отбытия Разгильдеевых каждая книга стала в Акше каким-то неслыханным явлением, какой-то кометой: ее завозил разрозненную, растрепанную и засаленную, какой-нибудь пьяный заседатель. Выпросишь ее хоть на ночь и читаешь прошлогоднюю перебранку гг. Булгарина и Полевого.
В 45-м году мне разрешили переехать в Курган. В Кургане много хорошего: климат прекрасный, все очень дешево, есть люди, есть книги, но доходов ровно никаких, и, вдобавок, я ослеп. Здесь, в Тобольске, лечусь и доедаю так сказать mes economies d’AUcha (мои акшинские сбережения).
Предвидя совершенную нищету себе и своему семейству, я в третий месяц своей болезни, а именно, как я вам сказал, 20 декабря прошлого года, обратился с письмом к графу Орлову (при этом письме было письмо и к вам, с полным списком моих сочинений). Писанное к графу Орлову было таково, что, кажется, и камень от него бы тронулся.
Оно, вы отгадаете, заключало две просьбы: во-первых, чтоб сам граф благоволил войти представлением об разрешении печатать мне свои (sic) стихи и прозу, или, по крайней мере, напечатать хоть третью часть "Ижорского", которого две первые части еще в 35 году Государь Император изволил приказать напечатать в III-м Отделении Собственной Своей Канцелярии.
Вторая просьба состояла в том, чтоб сделал милость граф Алексей Федорович и непременно доставил вам, моему благородному другу, строки, где говорю от души к душе, и к душе Жуковского. Граф отказал мне в первой просьбе; полагаю, он не исполнил и второй. Отказ его заключается в следующих словах: «В 1840 году граф А. X. Бенкендорф входил с представлением о разрешении Кюхельбекеру печатать безыменно его сочинения и переводы, и получил ответ, что еще не время. Вот почему граф А. Ф. Орлов не осмелился войти представлением о том же предмете».
Но с 40-го года прошло шесть лет: из сильного и бодрого мужчины я стал хилым, изнуренным лихорадкою и чахоточным кашлем, стариком, слепцом, которого насилу ноги носят. Когда же настанет это время? Мои дни сочтены: ужели пущу по миру мою добрую жену и милых детей?
Говорю с поэтом, и сверх того, полуумирающий, приобретает право говорить без больших церемоний: я чувствую, знаю, я убежден совершено, точно также как убежден в своем существовании, что Россия не десятками может противоставить европейцам писателей, равных мне по воображении, по творческой силе, по учености и разнообразии сочинений.
Простите мне, добрейший мой наставник и первый руководитель на поприще Поэзии, эту мою гордую выходку! Но, право, сердце кровью заливается, если подумаешь, что все, все мною созданное, вместе со мною погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок!
Спасите, мой друг и старший брат по Поэзии, теперь хоть третью часть "Ижорского": откройте мне средство доставить вам ее, вместе с выправленным экземпляром первых двух отделений. Faites en s’il est possible une seconde editon, qui seule aura sens complet; ce n’est que la troisieme partie qui le donne a l’ouvrage, qui sans cela reste un monstre (Сделайте, если возможно, второе их издание, которое само по себе будет иметь полный смысл; только третья часть дает его книге, которая без этого остается чудовищем).
Потом вступите, если возможно, в сношение с генералом В. А. Глинкой, начальником Уральского хребта, моим лучшим, испытанным в счастии и несчастии другом. Вы вдвоем придумаете, что можно будет еще сделать. Я на вас совершенно полагаюсь, как на одного из благороднейших, из самых добродушных людей, каких я знавал, как на поэта, как на Жуковского. Удастся, слава Богу; не удастся, не вы виноваты: воля Божья!
Целую вас.
«Вильгельм»
Адрес: Его превосходительству, милостивому государю Василию Андреевичу Жуковскому.
p.s. 11 августа, то есть через месяц после написания этого письма, Вильгельм Карлович Кюхельбекер умер.
#librapress