Наташка Обыкновенчикова, она и правда была такая обыкновенная-обыкновенная. Её даже мама рожать не хотела. Но родила же! Говорят ещё, врачи предлагали ей сделать кесарево, а она отказалась: «Сама. Сама! Пусть привыкает пробиваться. А не то, что всегда тебя под белы рученьки - и на божий свет вытаскивают. Ничего, мы сами уж как-нибудь».
Я-то, конечно, не помню, как Наташка рождалась «сама». Меня там не было. Меня тогда ещё вообще нигде на Земле не было. Наташка ведь старая, на целых четыре месяца меня старше.
А когда Наташка родилась, она тут же начала сама гулять. Самовыгуливаться. У нас на частном секторе есть такие собаки самовыгуливающиеся. Да и даже не на частном есть. Просто из подъезда выкидывают: «Гуляй!» А потом, через какое-то время, когда вспомнят, забирают, если найдут, конечно.
Вот и Наташка сразу же стала почти такой же, самовыгуливающейся. Гуляла она с размахом. Выставляли её на балкон в коляске, и стояла она там, самовыгуливалась. Никто и никогда не видел, чтобы с ней гуляли во дворе или в парке. Это уже потом, когда она на ноги встала, оперилась, когда ключ от квартиры у неё появился вместо нательного крестика, стала она ногами по земле гулять.
В школу Наташка собиралась тоже сама. Сама, сама, всё сама. Мать моет свою тарелку, ложку и чашку. Наташка – свою. Мать Наташкину ложку не помоет – не грудная, в состоянии! Наташка материну ложку тоже тронуть не смеет. Мать – женщина в самом расцвете сил, в состоянии ещё!
Мать гладит свою блузку и юбку первая как главная, как старшая. Наташка за ней очередь занимает блузочку свою погладить. «Ты дочь: дерзай сама. Когда утюг свободный…»
Мать наденет блузку и юбку и выйдет на свободу. Купит себе мороженое – ванильное в вафельном стаканчике с розочкой и будет смаковать, растягивать удовольствие. Растягивать удовольствие улицы, потягивая её маленькими шажками, отдаляя пункт назначения – почту, на которой она работала, или дом. Наташке лучше не знать, что мать ест мороженое. Вырастет, станет зарабатывать, будет тоже есть.
Наташка гладила свою блузку сама. Хотя, гладить её не было нужды. Она была ей настолько мала и настолько растягивалась на ней, что мятой казаться не могла, даже если бы её никто и никогда не гладил. Рукава едва ли достигали длины три четверти, несмотря на то, что это модельером не планировалось, а скруглённые полы едва ли прикрывали пупок.
Наташка сидела передо мной, и зимой мне холодно было смотреть на эту синюшную покрытую мурашками тридцатисантиметровую полоску там, где кончалась блузка и всё никак не начинались брюки.
Эту блузку не нужно было гладить, но Наташка гладила. И было этому доказательство, так что ни у кого даже не могло закрасться ни малейших сомнений: здесь же на спине, аккурат посередине, был жёлто-коричневый отпечаток утюга. Утюг оставил автограф как доказательство их встречи.
Кто после этого посмеет не поверить, что блузка глаженая! Все верили!
Кстати, не иначе как из-за этой блузки Наташка три недели пролежала в больнице: почки застудила.
Ещё у меня есть: "Нет недостатков? Уже нашёл!" Я заслуживаю, чтобы меня любили"