Он часто улыбался. Появился у нас на работе и сразу обратил на себя внимание. Предприятие считалось большим, крупным, несколько тысяч сотрудников, но за много лет все лица примелькались и были узнаваемы. А он был незнакомый и выделялся. Прежде всего осанкой, с расправленными плечами, очень прямо держался, высокий, приветливый, с когда-то красивым, а теперь возрастным, утомлённым лицом. Хотя тогда ему и сорока еще не было. Ходил он с палкой и хромал. И этим тоже заинтересовывал - не сутулится, не старый - почему с палкой? Он был из какого-то другого, свободного и лёгкого мира, и это чувствовалось, и сам он был раскован и готов к общению со всеми. Я спросила - это кто? И женщины из бухгалтерии мне охотно объяснили - новый руководитель театрального кружка, будет набирать желающих, спектакли ставить.
Через несколько дней мы познакомились. Я влетела в актовый зал за какими-то бумагами, забытыми руководством на столе, а за столом сидел он, повернулся и спросил утвердительно - вы на просмотр, хорошо, как вас зовут - и приготовился записывать. Я стала объяснять, я по другому делу, у меня и способностей нет, и публичности боюсь - он захохотал и махнул рукой - ерунда, обучу, начал что-то рассказывать про спектакли, внезапно оборвал сам себя и спросил в лоб: ты драматургию-то знаешь? Отбила: а как же, обязательно, у нас на факультете электронной техники только её и преподавали. Посмеялись, незаметно оказались на ты, и я убежала, но мои данные на всякий случай он в свой список внёс.
Потом его студия или кружок начали работать, шли репетиции, ставились спектакли, мы с ним часто пересекались в коридорах, на территории, всегда разговаривали обо всем, очень открыто и легко. Ни на какие театральные занятия я не ходила, мне это было не нужно. Однажды, встретив меня, он сказал - мне целый кабинет выделили, правда, без окон, но это неважно, ты заходи, это в главном корпусе, внизу.
Когда с подругой пошли в столовую на обед, заглянули в этот кабинет. Я припомнила - кажется, раньше там была комната для хранения чего-то, всегда запертая на ключ. Ступеньки вели вниз, в открытую дверь. Он сидел за столом в маленьком помещении, вокруг были люди, увидел нас, замахал радостно руками, мы влились в общий разговор, кто-то входил, выходил, обстановка была человеческая, приятная, очень живая. Обсуждалось всё, помню - а дача? а у вас есть дача? а он веселился - зачем дача? я же урбанист, я люблю город, я вот выхожу на свой бульвар, и сижу на скамейках, и гуляю там. Кроме стола, стояли несколько стульев, на стуле напротив сидела давно знакомая уборщица и с удовольствием что-то рассказывала.
Он очень был дружелюбный и компанейский, всегда шутил. Спектакли, которые он ставил, были отличные, с музыкой, танцами, стихами, с размахом - нам их показывали в праздники в актовом зале. Относился он к той категории людей, которые всё делали талантливо. Женщинам нравился, обаяние, идущее от него, действовало на всех.
Однажды вечером он мне неожиданно позвонил. И сказал - а давай как-нибудь посидим, поговорим, я вот тут подумал - позвоню всё-таки, ты как? и вообще я не очень поздно? Я удивилась, обрадовалась, засмеялась и почувствовала, что ему сразу легче стало, и ответила - давай, обязательно, поздно, но это не имеет значения, я всегда поздно ложусь - и дальше мы проговорили почти всю ночь. О чём - не знаю, не вспомню и не помню, но помню, что говорили без пауз и остановок обо всём на свете. После этого такие ночные беседы у нас вошли в привычку. Симпатия была обоюдная. Звонил он два-три раза в неделю, всегда по вечерам, я тогда жила с родителями и с сестрой, и мои знали, что по ночам у меня собственная отдельная жизнь, с книгами, с телефоном, я закрывала дверь, и мы подолгу беседовали.
Дважды я была у него в гостях. Огромный основательный дом, выходящий на Тверской бульвар, с большой аркой во двор, с широкой лестницей в подъезде, квартира родителей, которых давно нет в живых, рядом театр Пушкина, в котором они оба работали - взялись за руки и пошли на работу, и так каждый день - артистическая московская семья. Квартира была маленькая двухкомнатная, нестандартной планировки, с окнами, выходящими на бульвар, и с кухонным отсеком без двери, в который надо было подниматься по 2-3-м ступенькам из коридора. Комнаты были небольшие, а потолки высокие. Порядок в квартире поддерживала пожилая няня, работавшая в этой семье с давних времён. Мы сидели за столом в большой комнате за чаем и за рюмочками и снова разговаривали. В первый раз я волновалась и ожидала разных продолжений, которые идут следом за симпатиями. Но продолжений не было, и в квартире я ощущала, что мы с ним находимся как будто в одном измерении, хотя измерения наши были разные, и как будто мы близкие родственники, потому что взаимопонимание было полным, а мысли совпадали. И слова совпадали тоже. У него было большое желание показать мне фотографии, висевшие на стенах, и рассказать про них и про себя, про родителей, про свою жизнь, и даже про личную жизнь, и шло это желание - это ощущалось - от глубокого внутреннего одиночества. Общения ему не хватало. На работе общение было, и ещё какое, и ему очень нравилась работа, и нравилось быть в кругу людей, в центре внимания и быть в курсе всего, но этого было мало. И он с сожалением вспоминал своих сверстников и друзей, с которыми прошла юность.
Как-то он рассказывал про свою учёбу в Щукинском, про весёлые бездумные попойки и студенческие приключения, и называл тех, с кем учился - уже тогда все были знамениты - потом остановился и сказал: а я всё-таки очень горжусь, что у меня была главная роль в фильме « Казнены на рассвете», который вошёл в десятку лучших фильмов мира. Я потом, через много лет, хотела найти подтверждение про эту десятку, но так и не нашла. Советский фильм, режиссёр Андриканис, а он в главной роли брата Ленина, Александра Ульянова.
Ещё он не скрывал свои боли, связанные с ампутацией ноги. У меня в голове остался рассказ про травму, полученную где-то на съёмках, а потом серьёзный диагноз на фоне этой травмы - запомнила, потому что в это же время моей родной тёте тоже поставили такой диагноз, и я читала справочники и знала, что прогноз плохой. От него же узнала про Луспекаева, который так же мучался теми же фантомными болями.
Про личную жизнь тоже рассказывал, про то, что есть сын, с которым не видится, про жену, с которой в разводе, и про семейные проблемы - об этом я промолчу, и про женщину, которая есть, и которой он обязан - потому что когда с ним случилась беда, она единственная из всех от него не отвернулась - об этом говорил серьёзно и продуманно.
Постепенно наши ночные разговоры становились всё реже, потом моя лаборатория переехала в другой район Москвы, а моя семья вместе со мной тоже переехала в другую квартиру в другом районе, я иногда ездила по работе в основное здание, и тогда мы общались, но уже меньше, хотя и с тем же стремлением к общению. Ночные беседы со временем сошли на нет, у меня поплыли личные всё поглощающие жизненные проблемы.
В феврале 1980 года мне на работу позвонила знакомая сотрудница из основного здания и ничего не выражающим голосом сказала в трубку: вчера умер Вадим, похороны завтра, автобус отправляется от предприятия в такое-то время, ты на похороны пойдешь? Я машинально ответила - да, конечно, села и стала вникать в информацию. Первым желанием было набрать его номер и услышать голос. И успокоиться - ошиблись. Потом одумалась. Стало холодно, и возникло ощущение нехватки чего-то. Вопросы - как? от чего? почему? ползали внутри, и очень ясно увиделось, как он говорит: я знаю, знаю, мне бы до 40 лет дожить - и потом, на 40-летии: дожил, надо же, дожил!
Автобус привёз к знакомому дому, я вошла в арку, поднялась в квартиру, двери были открыты, везде люди, в маленькой комнате в слезах сидела пожилая няня, а в большой комнате, на столе, за которым мы сидели вместе, и смеялись, и пили чай, и запивали этот чай рюмочками - на этом столе стоял гроб, а в гробу лежал он, совсем не изменившийся, такой же как обычно, только необратимый навсегда.
Народу было много, наши из его театрального кружка были все и стояли вплотную к гробу, а с другой стороны были артисты, много знакомых лиц, но мне запомнилось только белое лицо Смехова, по которому текли слёзы. У меня было ощущение собственной замороженности. Помню, я смотрела на него и внутри себя радовалась, что пришло много народу, что много артистов, и думала - он бы хотел так, ему бы понравилось, что они пришли, он по ним скучал. Стояли, прощались и ждали чего-то. Потом появилась женщина, наверное, её и ждали, и после этого поехали на кладбище. Женщина была та, которая его не бросила, про которую он рассказывал, и при виде её мне стало ясно, почему ему было так одиноко в этой жизни. Она была совсем другая, не из его круга, и я от этого знания расстроилась еще больше, хотя куда уж больше.
Кладбище было старинное, в Лефортово, Немецкое, оно же Введенское. Долго шли от входа, далеко у ограды была выкопана могила, там же был похоронен его отец.
На следующий день, не сговариваясь, с утра, все мы собрались в его комнате на работе. Вся его театральная студия, все люди, сюда приходившие к нему, все, кто его знал. Мы молча стояли в битком набитой комнате и смотрели на пустой стол и стул, на котором никто не сидел. И наша уборщица сказала - а я вот прямо смотрю и вижу, как он сидит за этим столом и говорит: у меня отец похоронен на Немецком кладбище...И тут все мы заплакали, и слёзы эти текли и текли, не стесняясь. Больше я в этой комнате не была ни разу.
Эту фотографию я храню у себя в альбоме, мне кто-то подарил её тогда, в те дни, таким я его знала и такой он был, когда работал на нашем предприятии. Я опубликовала её через много лет на сайте Кино-Театр.РУ
А это он в фильме «Казнены на рассвете».
Всем спасибо!