Сталинская Россия апроприировала определенную версию просвещенческого мировоззрения

В соответствии с советской риторикой «новая», посткапиталистическая Москва должна была стать городом света. Стало быть, модель
ее трансформации так или иначе восходила к Просвещению — еще
одной эпохе, искавшей опору в классических образцах. Марксистско-ленинская историческая модель, в основе которой лежала идея
движения к сознательности, в каком-то смысле являлась результатом
большевистского истолкования Просвещения. Она предлагала свою
версию рассказа о триумфе культуры над природой. Кант в своей
статье «Предположительное начало человеческой истории» (1786)
описывает общий прогресс человечества как переход от докультурного, чисто животного состояния к рациональному контролю.
А во вступительной части эссе «О твет на вопрос: что такое Просвещение» (1784) он, раскрывая смысл этого понятия, использует
образ достижения зрелости: избавляясь от оков суеверия, субъект
может претендовать на звание взрослого, ответственного человека
и создавать вокруг себя среду, которая воплощает это достигнутое
им состояние зрелости и одновременно поддерживает его. Напомним, что Энгельс в «Положении рабочего класса в Англии», где он
подвергает гневной критике трущобы английских промышленных
городов, попутно советует рабочим знакомиться с классическими
текстами Просвещения ради повышения сознательности.
Может показаться, что сталинская Россия апроприировала определенную версию просвещенческого мировоззрения — ту, что была
вписана в исторические модели марксизма-ленинизма. Это была,
разумеется, очень узкая разновидность просвещения, ограничен
ная в своих параметрах рамками марксистско-ленинского учения.
Ясно, что Каганович придавал этому понятию крайне упрощенное
значение, но это не мешает нам выйти за рамки модели «орнамента
масс» и проанализировать сталинскую культурную систему как просвещенческий проект в более широком смысле.
Что именно это значит? Любые попытки делать обобщения по по
воду Просвещения приводят к признанию его противоречивой природы, как печально заметил Питер Гей в своей классической работе
по этой теме. Однако вслед за этим он все же предлагает обобщенную
характеристику данного интеллектуального течения, и я намерена
последовать его примеру, в значительной степени опираясь на эту

МОСКВА, ГОРОД ПРОСВЕЩЕНИЯ
Просвещение можно коротко определить как движение, которое, не обязательно отрицая религию, отстаивало более
секулярную версию прогресса и спасения. Это вело к предпочтению
науки и разума, а также к оптимистической оценке сил и возможностей человека — при условии что он освободится от «суеверий»,
«глупости» и «невежества».
Те, кто стремился построить «новую Москву», питали радостную
веру в универсальную применимость своих «научных» принципов,
в том числе своих представлений о человеческой природе. Большинство мыслителей Просвещения также придавали своим идеям универсальную значимость: само слово «philosophe» во французском
языке означало некий интернациональный тип.
Характерной особенностью философии Просвещения в большинстве ее проявлений была централизующая эстетика, отдававшая
предпочтение строгим линиям и видимому порядку. Как отмечает
Джеймс Скотт, у многих мыслителей «избирательное сродство между
сильным государством и стереотипно спроектированным городом
очевидно», но «яснее всех это отношение выразил Декарт», который, говоря о городах, которые «плохо распланированы», с улицами
«искривленными и меняющими свою длину», добавляет: «Можно
подумать, что это скорее дело случая, чем разумной воли людей»1 2.
Тексты Декарта, высоко ценившиеся Марксом, активно пропагандировались в советской культуре середины 1930-х годов, что не
удивительно, учитывая пропитывающую их веру в священный статус
литературы: в антропологической иерархии, выстроенной Декартом
в «Рассуждении о методе» (1637), «gens de lettres»3 занимают привилегированное положение.
Подходящую модель для описания близости между философией Просвещения и той ключевой ролью, которую в политической
культуре сталинской эпохи приобрела реконструкция Москвы, мы
находим в книге Терри Иглтона «Идеология эстетического». Иглтон обращает внимание на ощутимый рост интереса к эстетике в эпоху
Просвещения — прежде всего в трудах Канта, а также у ряда других
философов, преимущественно немцев, от Баумгартена с его «Эсте
тикой» (1750) до Шиллера и Гегеля. Их идеи Иглтон рассматривает
во вступительной главе своей книги, признавая при этом, что истоки
исследуемых им эстетических мотивов «можно проследить до эпохи
Ренессанса, а то и классической древности»1. В советской России
Кант как «идеалист» считался заклятым врагом «материалистической точки зрения», однако в каком-то смысле (пусть это никогда
прямо не признавалось) первая половина 1930-х годов прошла под
знаком Канта и близких ему мыслителей.
В своей книге Иглтон говорит не только о категории прекрасного
и вообще не об эстетическом как таковом, используя это понятие
в более широком смысле, охватывающем также этическое и политическое измерения. Он утверждает, что привлекательность эстетической
проблематики для философов эпохи Просвещения объясняется тем,
что эстетическое в большей степени, чем этическое (понятие более
абстрактное), обеспечивало модель для соотнесения частного с общим (или универсальным), для интеграции «эгоизма вкуса» (Кант)
в систему высшего порядка. Советские теоретики 1930-х годов по существу верили в то же
самое. В их представлении «эстетическое» или «прекрасное» не
было самоценным или «автономным», оно было интегрировано
в идеологическую систему в качестве ее узловой точки. Помимо
этого, прекрасное представлялось также «гармоничным», объединяя
субъективное с объективным в конкретной реальнрсти.