Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Продолжая бессистемно и антибиографично набрасывать мазки к портрету Александра Михайловича Горчакова, наткнулся на его переписку с... Василием Андреевичем Жуковским! Это как раз к вопросу, озвученному в prelude: знакомы ли были Горчаков и Пётр Андреевич Вяземский? Высказавшись тогда, что, мол, знакомы-то были однозначно, да вот насколько близко, прочитал нынче следующие строки:
«От души благодарю вас, почтеннейший Василий Андреевич, за дружеское воспоминание, хорошие о себе вести и присылку «Новоселья». В нем нашел, по слабому моему разумению, большие чудеса. Впрочем, оклад, в который воткнуты крупные алмазы Жуковского, Пушкина, Вяземского и Крылова, всегда драгоценный, второму и третьему благоволите при случае замолвить за меня дружеское словечко..."
Уточнение. "Новоселье" - литературный сборник, изданный Смирдиным по случаю переезда его книжного магазина на Невский проспект в 1833 году.
Что здесь любопытно? Во-первых, Горчаков, годами изрядно младший Жуковского, довольно тесно общается со вторым. Во-вторых, он до сих пор не чужд отечественной поэзии и следит за её тенденциями, даже находясь за границей. И третье - по-видимому, да - знакомы! "Дружеское словечко" - это означает что-то гораздо большее, нежели банальное мимолетное "мы раскланялись при встрече"! Так что - вынужден извиниться перед любознательным читателем, сам не ожидал... Но это, признаться, такое приятное открытие. От заскорузлых, намертво приклеившихся к Горчакову ярлыков "учёного малого, но педанта", "безынициативного политика" и "продавца Аляски" прийти к довольно "тёплому" штриху...
Раз уж у нас сегодня "этюд в тёплых тонах", стало быть, пришло время поговорить и о семейной жизни князя, женившегося в довольно уже зрелом (особенно для века девятнадцатого) возрасте - сорок лет. Почему? При его-то родословной и благообразной внешности? Объяснений может быть несколько... К титулу и знатности неплохо было бы присовокупить и достатка - а с этим у Горчакова как раз были проблемы! Казалось бы - "счастливец с первых дней" - и советник посольства в Вене в чине статского советника (V класс по Табели о рангах), камергер - да, но живущий на одно, не слишком-то великое, жалованье... Едва ли он мог привлечь родителей "приличных" невест, недаром на Руси есть пословица "Что за честь, коли нечего есть"... Не способствовало матримониальным планам и нечастое появление Горчакова на родине, жениться же "наскоком", понятно, было как-то не принято, да и уж точно не в стиле приличного человека.
Послом в Австрии (и, соответственно, прямым начальником князя) был Дмитрий Павлович Татищев - человек крайне амбициозный, поговаривали - мнящий себя канцлером, коллекционер и настоящий русский барин, расстроивший и запутавший свои финансовые дела совершеннейшим образом.
Встреча его племянницы Марии Александровне Мусиной-Пушкиной, вдовы (с 1836 года) гофмейстера и генерал-майора графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, обременённой целым выводком детей (пятеро), с Горчаковым состоялась в Вене в доме Татищева.
Несмотря на очевидную вспыхнувшую взаимную симпатию, дядюшка восстал против брака самым решительным образом. Хотя в общем-то Татищева описывают как человека добродушного и снисходительного, сама возможность брака между получившей вполне приличное наследство от покойного мужа Марией Александровной и "малоимущим", немолодым уже чиновником без каких-либо перспектив ввергала дядю в состояние резкого неприятия самой возможности такого союза. Было задействовано даже петербургское начальство, на Горчакова буквально посыпались придирки по любому поводу - и недолжным образом исполняемые обязанности, и превышение полномочий (во время отсутствия Татищева), и просто мелочные, высосанные из пальца, замечания. Де-факто перед Горчаковым жёстко ставилось одно-единственное условие: настойчивость в брачных планах - это крах карьеры. Выбор князя был однозначен, и в июле 1838 года он подаёт в отставку.
Давайте-ка оценим этот поступок... Ещё один эскиз к портрету Александра Михайловича - но какой! И кто ещё - по неведению, либо просто в силу бытующих (не без подачи горе-блогеров) стеретипов - может обвинить его в просто-таки оголтелом карьеризме, чрезмерном себялюбии и снобизме? Заметьте - ни единого шанса вернуться на службу на тот момент у князя не было! Как это говорится - "а вам - слабо?" Вот уж карьерист так карьерист! К слову сказать, восстановиться получилось - но для этого пришлось подключить массу связей при дворе, родных жены (урожденной Урусовой) и её сестру - княгиню Радзивилл, которой традиционно приписывают звание одной из "фавориток" Николая I. Как не вспомнить затянувшиеся на почти десятилетие бесплодные попытки возвращения на службу опального (после демарша с отставкой) князя Вяземского, закончившиеся прямым его унижением и тягостным ожиданием высочайшего ответа? Горчаков в "открытых оппозиционерах", слава богу, не числился, поэтому Император отреагировал - хоть и не сразу - гораздо быстрее, но... Полагаю, понервничать "молодожёну" пришлось изрядно!
Брак Александра Михайловича и Марии Александровны оказался на редкость крепок и удачен - до самой смерти супруги, которую князь пережил на 27 лет. «Где бы я ни умер, желаю, чтобы тело мое было предано земле возле всегда горячо любимой и оплакиваемой жены моей, в общей ограде» - трогательно написал Горчаков в своём завещании. Помимо приёмных детей, он воспитывал и двух сыновей, родившихся в союзе с Марией Александровной - Михаила и Константина.
Первый пошёл по отцовской дипломатической стезе, дошёл до тайного советника и скончался, не оставив потомства, от грудной жабы в 57 лет. Константин уже в 36-летнем возрасте был киевским вице-губернатором, также имел чин тайного советника и скончался на чужбине - в Париже - в 1926 году.
Завершить же сегодняшнюю главу хочу немного пространной (но оно того точно стОит!) цитатой из уже упоминавшегося в prelude к циклу довольно занимательного романа А.Александрова "Пушкин. Частная жизнь"...
...Пушкин написал очередную поэму, тайно, никому не показывая. Решил сделать исключение для Горчакова, который всегда верно ему советовал. Пока Горчаков читал, Пушкин валялся рядом на его кровати: дело происходило в келье Горчакова. Горчаков прочитал, положил холеную руку ему на плечо.
— Понимаешь, Александр, — сказал князь Пушкину, — весь стиль твоего «Монаха» восходит к Вольтеру. Вещь эта безусловно подражательная, эротизм в ней грубый… Если не сказать животный… Мне кажется, что произведение сие не достойно твоего имени. Я ведь считаю, что тебе суждено быть первейшим нашим поэтом. Ну как эта скабрезная вещица всплывет в списках, тебе, Саша, будет стыдно за нее впоследствии… Ты ведь ее еще полностью никому не читал?
— Ни строчки.
— Это хорошо…
— И что же мне теперь делать? — растерянно спросил Пушкин.
— Сжечь! — посоветовал князь Горчаков и, видя, что Пушкин задумался, предложил: — Хочешь, я сожгу? Как сжег «Баркова»?
— Возьми, — вдруг удивительно легко согласился Пушкин. — Тебе видней.
Ему было не жаль «Монаха», а про «Тень Баркова» он знал, что и сожженная она все равно бытует в списках, читается на память.
— Право, так будет лучше, — успокоил поэта князь Горчаков. — А для твоих лучших стихотворений я завел отдельную тетрадь…
— А-а! — махнул рукой Пушкин. — Бог с ним, с «Монахом»! Пойду, Саша.
Он вышел из комнаты Горчакова, а тот постучал по ладони свернутой в трубку рукописью, о чем-то размышляя.
Теперь, через столько лет, князь Горчаков рассказал эту историю Хитрово. Начал под мерное поскрипывание колес инвалидного кресла, а закончил у себя в кабинете, пересаженный в другое, более покойное кресло услужливым немцем.
— Неужели сожгли? — выдохнул после рассказа Горчакова Иван Петрович и покачал головой.
— Сжег, — резюмировал князь.
— А это точно был «Монах»?
— Точно.
— А другой поэмы не было?
— Не было, — соврал князь. Ведь и сегодня, вспоминая эту историю, он опустил свои слова про «Тень Баркова», он искренне не хотел, чтобы знали про эту ничтожную поэмку, которую он сжег и которая, несмотря на аутодафе, продолжает бродить в потаенных списках уже как тень самого Пушкина.
— И никаких стихов из поэмы не помните?
— Не помню, — покивал головкой старец.
— Но ведь Пушкин! Вы понимали тогда, что это Пушкин, каждая строка которого бесценна?!
— Ну уж и каждая? — улыбнулся Горчаков. — Не надо преувеличивать. Он так не думал. Да и что мне оставалось делать? Не хранить же… Если бы не тогда, потом бы сжег, в двадцать пятом, когда все и всё жгли. Ведь в любой момент могли прийти и поинтересоваться твоими бумагами. А про Пушкина я все понимал. Всегда. Прежде всего понимал, что Пушкин есть Пушкин! — согласился Горчаков. — Я, как никто другой, понимал. Потому и сжег! Пожалуй, прервемся на этом? — предложил он Ивану Петровичу...
... После ухода Хитрово Горчаков, оставшись один, прошел в свой кабинет, сел за письменный стол, отодвинул бювар свиной кожи с тиснением, подаренный ему на очередной юбилей кем-то из сотрудников, и положил перед собой записки Модеста Корфа. Потом открыл один из ящиков стола и извлек из его глубин потертый портфель. Там у него хранились лицейские автографы Пушкина, Кюхельбекера, Илличевского, лекции профессоров, собственные письма к родным из Лицея… Он ничего не уничтожил, потому что всегда действовал только сообразно своим устремлениям и никогда ничего не боялся. То, что порой окружающие принимали за страх, даже за низкопоклонство пред сильными мира сего, а таковым для него был только государь, было всего лишь подобающим его месту и званию разумением.
Перебирая автографы, он читал заголовки: «Послание к Наталье», «Князю А. М. Горчакову», «Послание к Батюшкову», «К молодой вдове»… Наконец отыскал несколько весьма потрепанных листов с автографом поэмы «Монах», долго разглядывал ее. Никто до самой его смерти так и не узнал, что князь Горчаков эту сомнительную поэму сохранил.
— Все-таки Пушкин, — усмехнулся он и покивал головой...
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
******************** PRELUDE
******************** ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
******************** ЧАСТЬ ВТОРАЯ
********************* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ