– Коля, скажи, пожалуйста, если бы тебе предложили уехать на Запад, а тебе предлагали, когда Ролан Пети приехал на твой спектакль...
– Не только. Мне предлагали со школьной скамьи уехать.
– Как это делалось, скажи? Прям откровенно подходили люди и говорили: Цискаридзе, давай на Запад, беги...
– Нет-нет-нет. Когда я заканчивал школу, в то время у англичан была такая форма, они в принципе со стороны не берут людей. Они тебя сначала приглашают в школу, потом ты как бы у них учишься хотя бы полгода и они под своей маркой, что это они тебя вырастили, берут к себе в труппу.
Они потом очень много такого проделали с ребятами из Восточной Европы. Они собирают этих всех ребят в Восточной Европе, которые на русском балете выросли, берут к себе несколько человек – кого на год, кого на два, кого на несколько месяцев, якобы переучивают и под своей маркой выдают.
И когда я заканчивал, мне вот такое предложили. Был 92-й год на улице. Понимаешь, какой ад был с точки зрения финансовой и политической. Мы ничего не знали.
Потом у меня же какая ситуация была: мама-то стала гражданкой Грузии, а я был российским гражданином. У нас были разные паспорта. И никаких не было денег. И мама после инсульта, она была не очень транспортабельна.
Денег-то не было никаких, и еще, конечно, один момент, который сильно на все повлиял. Перед моими глазами стояло здание с восемью колоннами. И я ничего, кроме Большого театра, не хотел, я считал, что это самое главное, самое лучшее. Я хотел в Большой театр. Наверное, если бы я согласился, все пошло бы по-другому.
А потом – понимаешь, в чем дело, уже не надо было из страны бежать. Я в 92-м году, когда пришел в Большой театр, было так – были либо очень молодые артисты, либо очень старые, потому что весь средний костяк уже сбежал. 1989-й, 1990-й, 1991-й – бежали огромное количество из Большого и из Мариинского. Границы-то открылись, и мир был заполонен русскими артистами.
Мы никому не были, так вот сказать, что очень сильно нужны. В юном возрасте – да. А потом нет.
Мне никогда не нравилось положение эмигранта. Все мое детство благодаря Головкиной прошло в гастролях. Она меня постоянно брала на посольские приемы и на все дипломатические приемы. И понимаешь, я видел миллиардеров, глав государств, нас все принимали, шикарные столы и так далее.
А потом я в Нью-Йорке попал к нашим знакомым, которые в Тбилиси были миллионерами. Сейчас, может, там по-другому, но тогда в 90-е годы, это было, как тебе сказать, по сравнению с советским Тбилиси – это был ужас, это было гетто.
И я про себя подумал: а я не хочу быть эмигрантом. Я вот этого не хотел никогда.
Потом уже, когда я постарше был, я попал в один очень фешенебельный город под Штутгартом, где жили эмигранты из СССР. В основном это были евреи, потому что они в 90-е годы уехали, им давали там уже хорошую работу и так далее.
И ты знаешь, опять-таки вот эта скучная бюргерская жизнь, общение только друг с другом. Их никогда не зовут ни в какие... ни немцы, ни французы, ни англичане к себе в гости в жизни не позовут. Они для них люди все равно другого сорта.
Я помню, что на меня в юности это произвело такое впечатление, что я сразу понял, что я не хочу такого. Где родился, там и пригодился.
Мне очень повезло, я попал в Москву в детстве, хотя я мог и родиться в Москве, просто моя мама не очень этого хотела. В Советском Союзе она считала, что лучше жить в тепле.
Из интервью с Андреем Карауловым