Витечка всегда умел радовать маму. Как-то у него это легко получалось. Витечка умел разговаривать с мамой, улыбнется, затормошит ее — мамуль, мамуль! - и все! Мамуля растаяла. А младший — Олежка — тот вроде и не букой рос, но правдорубом. А кому ж понравится, когда ему в глаза правду или то, что считают правдой, лепят. Вот и твердила мать про тяжелый характер младшего сына. И ее старшая сестра Валентина, которую в семье Жиляевых за жесткий неуступчивый нрав звали Прокуроршей, тоже любила выговаривать Олежке за несносный характер.
А Витечка у обеих сестер слыл любимцем. Недаром в народе говорят, что ласковое телятко двух маток сосет. Вот и Витечке то мать, то тетка деньжат сунут, а Олежке — дулю с маком.
Пять лет всего разницы между братьями, а как будто с разных планет дети. То, что Витечку одевали и обували — это понятно. И то, что младший брат за ним донашивал, все, что Витечка сносить не успевал — тоже понятно.
Олежке лет десять было, когда Прокурорша очередного приймака в дом привела. Жили сестры по соседству, через забор. Очень удобно. Надо Прокурорше огород вскопать, или картошку перебрать, или еще какую работу по дому поделать — вот они три пары рук рабочих — младшая сестра с сыновьями. Придут, уберут, вскопают, переберут.
В какой-то день, когда младшие Жиляевы несли очередную трудовую вахту на подворье Прокурорши, приймак заявил, что у него десять рублей из кармана куртки пропали. По тем временам десять рублей — это были деньги.
Прокурорша на любимца своего — Витечку — и подумать не могла. Она сразу решила, что деньги взял Олежка. Олежке учинили допрос по всем правилам. Приймак грозил, что сейчас милицию вызовет и пацана в тюрьму закатают на сто лет. Олежка хоть и перепугался, однако не сознавался. Его обыскали, заставили разуться и даже трусишки спустить. Десятку не нашли. Но Прокуроршу это не остановило.
Витечку послали домой за матерью. Мать прибежала с хворостиной и, особо не вникая, отхлестала упертого сынишку по голым ногам. Пацаненок всхлипывал, стараясь удержать слезы, но продолжал твердить, что денег не брал.
Разгневанная Прокуроша выставила неблагонадежное семейство Жиляевых со двора. Так они и пошли: впереди мать с Витечкой, а шагах в десяти за ними плелся Олежка, размазывая грязными руками слезы по щекам.
Дома мать наказала младшенького, оставив его без ужина. И пока мать с Витечкой ели жареную картошку с солеными огурцами, голодный Олежка стоял в углу, уперевшись горячим лбом в прохладную, свежей побелки стену. Ручейки слез прокладывали на замурзанных щеках извилистые дорожки.
- А какой тебе ужин? - назидательно выговаривала мать, наливая старшему сыну и себе горячий пахучий чай, намазывая толстые ломти мягкого батона сливочным маслом. - Ты деньги -то стащил, считай, наелся. Будешь знать, как в следующий раз чужое брать. Те, кто чужое берут, они воры. Им руки никто не подаст, потому что воровать нельзя.
Тут Олежка не выдержал:
- Сами вы воры, - зарыдал он, - кто кукурузу с колхозного поля вчера привез? Кто? Кто?
Мать с Витечкой онемели. Вчера вечером все трое — мать и сыновья - ездили на велосипедах на поле третьей бригады наломать кукурузы, пока ее не скосили. Привезли мешок, да так удачно съездили, никто не заметил, никого не встретили. Кукурузу вчера же порушили, пересыпали в загородку, и уже утром мать кормила курочек кукурузными зернами.
- Да ты что ж такое говоришь, паршивец! - крикнула мать, выйдя из ступора. - Замолчи сейчас же!
- А вот не поеду больше с вами, - упрямо твердил Олежка, - воруйте сами!
Мать схватилась за полотенце и больно хлестанула сына:
- Я тебе, поганцу, покажу - воруйте! Я тебе покажу! Вырастила гаденыша на свою голову, а он мать продаст и не охнет!
Мать отшвырнула полотенце, опустилась на табуретку и заплакала, по-детски утирая слезы, ладонями. Схватившись за грудь, она попросила :
- Витя, сыночек, накапай мне корвалолу десять капель. Что-то сердце схватило.
Жадно проглотив лекарство, мать тяжело вздохнула и, уже успокаиваясь, заговорила:
- Тянешься, тянешься из последних сил, чтобы вы не голодовали, чтобы одеты были, чтобы все, как у людей. На отца-то надежды нет. Он за водкой уже и забыл, что у него дети да жена. А дети — на тебе пожалуйста! Вот и вся благодарность. И Вальке теперь еще десять рублей возвращать надо. А где их взять-то эти десять рублей? - снова крикнула она заполошно.
- Мамуль, а давай велик его продадим, - предложил Витечка, - будет в следующий раз башкой думать! И куда он только эту десятку заныкал!
Старший брат подошел к младшему и отвесил ему затрещину.
- Куда деньги дел, уродец!?
- Тоже скажешь — велик продать, - взвилась мать, - как же без велосипеда-то? Перевезти чего, в станицу в продмаг съездить...
В кухне установилось тяжелое молчание. И в этой недоброй тишине раздался короткий стук в дверь, на пороге показалась Прокурорша. Тяжело отдуваясь, она уселась к столу, взяла с тарелки соленый огурчик, с хрустом откусила.
- Славные у тебя огурцы получились! Ядреные! Ты мне баночку-то дай, мы с Тимофеичем посолонцуем за ужином, - обратилась она к сестре.
Та метнулась в кладовую и вернулась с трехлитровой банкой огурцов.
- Вот и ладненько! - Прокурорша погладила банку. - А ты, Людка, завтра с ребятами подходи после обеда. На дальний огород поедем кукурузу ломать.
Прокурорша тяжело поднимается из-за стола, банка с огурцами подмышкой.
- Ну, засиделась я у вас. Пойду до дому. А Олежка чего в углу мается? Наказан что ли? Так выпускайте его. Тимофеич нашел десятку. Сам спрятал заначку — и сам забыл! Во чудо-то!
Прокурорша добродушно смеется и уходит. Мать, помедлив, негромко произносит:
- Ну чего застыл-то? Присох что ли в углу? Садись, ужинай.
Она выходит во двор запереть за сестрой калитку, Витечка уходит в комнату, включает телевизор. Олежка остается один. Он бросается к столу, хватает со сковороды руками остывшую картошку, запихивает в рот, глотает почти нежеваную, давится, заходится в кашле.
- Сволочи! Сволочи! - бормочет он , кое-как отдышавшись. Недоеденный Прокуроршей огурец сиротливо лежит на тарелке.
Олежка хватает его и с силой запускает в закрытую дверь.
(C)