Он проснулся, зевнул, облизал передние лапы, помахал Ашоту хвостом, дождался килограмма говядины и, съев его, подумал: «Жизнь — работа, за которую получают в конце зарплату под названием смерть». Побегал немного за мухами, поймал одну, сбив лапой, вышел на балкон и стал ловить лучи осеннего солнца.
Хозяин его собрался на угол пить кофе. Чаки захотел вместе с ним, подошёл, посмотрел в глаза, но получил ответ:
— Потом пойду с тобой погулять.
Ашот ушёл. Чаки постоял немного у дверей, отошёл, попил из миски воды и стал рассуждать: «У меня нет рук, потому моя пасть заменяет их: ею я пишу, глажу, кусаю, жую. Мои зубы — пальцы, между ними ручка — язык, и он красный, учительский. Им я ставлю отметки мясу, сосискам, варёным яйцам — моим ученикам, которые становятся моей частью, строят моё тело и дух».
У двери кто-то прошёл — Чаки бросился, залаял через неё, напугал незнакомцев, успокоился, отошёл и присел.
В голове его крутились мысли: «Могут прибыть двухметровые псы, заполонить улицы, бегать по ним, относиться к людям как к своим щенкам, позволять им кататься на себе, возить их на учёбу и работу, гоняться за тиграми — увеличенными через лупы глаз кошками, — собираться в стаи и выбирать своего главаря, президента, вождя». Он начал судорожно крутиться: зачесалась спина, но он не мог её достать, а потому пришлось терпеть и раскладывать лай на слова.
Хозяин повёл его на прогулку через час: он суетился, шёл, справлял иногда нужду, нюхал столбы, кусты и деревья, будто находясь в соцсети. Десятки друзей и подруг проходили здесь до него, и он «читал» их сообщения, оставляя свои.
На площади он встретил Лялю, таксу с хозяйкой, остановился около неё, сделал круг, посмотрел по-особенному, будто бы подмигнул, спросил у неё, как дела и что ела.
— Всё хорошо, пока не питалась, — отвечала она.
— Не кормят? — взгрустнул он.
— Не хочу.
— За фигурой следишь?
— Ну да.
Они пообщались ещё и разошлись; он затрусил дальше, покачивая боками, увлекая Ашота, а Ляля удивлённо посмотрела лабрадору вслед. Не влюбилась, но стала о нём думать. А он уходил, шутил своим видом, радовался всему, что видел; приглядывался к парням и девчатам, нюхал их сумки и портфели, ничего особенно не хотел, но понимал: теперь у него есть возлюбленная.
На следующий день он поднялся ни свет ни заря, посмотрел на спящего на диване Ашота, подошёл к нему и стал ждать, когда тот проснётся, не мешая ему. Ляля звала его, дышала чувствами в его душу за километров пять, может быть, больше. Хозяин словно чувствовал ожидание: похрапывал, раскидывал руки, что-то мычал, говорил, отворачивался, снова обращался к питомцу лицом. И Чаки решил громко попить, чем разбудил хозяина, который встал, откашлялся, закурил и заварил себе чай.
— Что, Чаки, гулять хочешь? — спросил он.
Пёс выжидательно взглянул на него, повилял хвостом. Родил мысль в своей голове: «Фонари — дети солнца, а значит, они растут и скоро научатся летать, как птенцы, становясь со временем полноценными звёздами». Он поел, скушал то, что дал ему Ашот, и пошёл к дверям. Встал и оглянулся: хозяин ел рис. Он подождал (в том числе и порции ласки) и наконец получил в награду прогулку. Потянул за собой Ашота, довёл до места первой встречи с подругой. Издали заметил её отсутствие, но всё так же тянул поводок, не веря своим глазам. Они сделали круг, ничего не изменилось, и Чаки сел и заскулил. Ашот погладил его и понял. Ничего не сказал, но устроился на лавке и закурил. Задумался, опустил голову, выпустил дым и чуть не свалился — Чаки рванулся и радостно залаял: вдали показалась Ляля.
— Ну, тихо, тихо, — сказал, но больше попросил Ашот.
Человек встал и повёл Чаки на свидание, поздоровался с хозяйкой, пока пёс приветствовал Лялю, бросался перед ней на колени, отскакивал, шутливо рычал и обнюхивал свою девочку.
— Как ты сегодня? — спросил её он.
— Хорошо, — отвечала она.
— Ела?
— Немного, да.
— О, хорошо, чудесно. Погуляем?
— Давай.
Они устремились в кусты, утягивая за собою хозяев: те покорно пошли, смущаясь сильнее псов. Чаки шёл, касаясь левым боком подруги, готов был защищать её, беречь от возможных обидчиков, искал кость, чтоб угостить её, но ничего не находил.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался он.
— Четыре.
— Мне пять.
— Мужчина должен быть старше.
Он покрутил хвостом, согласился с ней, лизнул ей мордочку слегка, получил от неё спасибо, закружился. Залаял на бездомную собаку, прогнал её и остался собой доволен, воротился к Ашоту, потёрся о него и снова устремился к подруге.
Дома суетился, ел, пил, бегал, был счастлив, тормошил Ашота, играл с ним, потом резко ложился, скучал и грустил, думал о Ляле, звал её. Называл лучшими именами в своей голове, предлагал гору костей, сосиски и колбасу, ничего не жалел, исполнял все её пожелания, крутился вокруг и лаял, урчал стихом.
Вечером нетерпеливо уснул, по-своему пожелав спокойной ночи Ашоту и получив за это щекотание шёрстки. Во сне увидел, конечно, Лялю, будто заказав сновидение по телевидению как клип: там он бежал со своей подругой, у которой живот был тяжёлым, в окружении собак, без людей, в псином городе. Брал на рынке сколько угодно мяса и костей, расплачивался пожиманием лапы — прикосновением ею о переднюю конечность торговца, — угощал Лялю, стоял возле неё, охранял, не давал другим подходить и тихо и радостно издавал звуки довольства и счастья.
Свидание следующего дня было ещё более долгим: они бегали и кружились, покусывали друг другу загривки, охотились на воображаемых уток, стелились по траве и ползли, а после вскакивали и летели наперегонки, в конце которых катились вдвоём и смотрели друг другу в глаза, радуясь бытию.
Так проходили дни, Ашот приводил друзей, выпивал иногда, играл с Чаки, но не так часто, чтоб надоесть, много курил, часто пил кофе, тренировался, бил грушу и работал со штангой. Чаки встречался с Лялей почти каждый день и понимал, что это самое счастливое лето в его жизни. Не думал ни о чём, но уже видел, как они с ней бегут по первому снегу, оставляя следы, и ловят снежинки на языки. Он размышлял, запускал в своей голове мыслительный процесс и понимал: «Собака, к примеру, живёт меньше человека потому, что она его старый родитель, в ней время быстрее кончается, оно быстрее идёт, и пёс и кот находятся на попечении, так как они старики». Его не напрягал сигаретный дым, он будто был мышлением хозяина, передающимся и ему — он вдыхал его и становился умней.
Голова Чаки работала, но была при этом монадой: не умела увековечить себя, совершала подвиг спасителя и полагала: «Собака — друг человека, потому что человек человеку волк. Она смягчает отношения между людьми и делает их более человечными в эпоху капитализма». Так он думал, а по утрам носил тапки Ашоту, лизал ему руку и всячески поддерживал его одним своим присутствием.
— Чаки, Чаки, — говорил Ашот и гладил его.
Он получал удовольствие, причём не по частям — оптом, сразу во все клетки организма, в свою душу.
— Туша, — шутил хозяин и добавлял: — Вот сдам тебя на колбасу, тогда будешь знать.
Чаки выкатывал глаза и смотрел на него, понимая, что тот шутит и никогда так не сделает, потому что это будет равносильно самоубийству Ашота. Совершал движения головой, ложился и охранял квартиру, лая, если слышал шорох или шаги.
Чаки отравился. Поел тушёнки, почувствовал себя плохо и сперва не подал виду: думал, пройдёт. Но вечером его вырвало, он слёг, а Ашот волновался, звонил матери, спрашивал; в итоге поднял Чаки, понёс куда-то, привёл к врачу и дал осмотреть. Объяснил ситуацию, получил таблетки и порошки, накормил ими его, утопив в сосисках и насыпав в воду, думая, что незаметно, но Чаки всё видел, только не подавал виду — не демонстрировал своего понимания.
Пару дней провёл дома, тоскуя о Ляле, однако ему казалось, что она всё понимает и чувствует, желает ему выздоровления. Сидит и ждёт лишь для вида, так как знает: друг болен, он не придёт, надобно потерпеть.
На третий день они встретились. Не выразили радость — спокойно подошли друг к другу, потому что она была слишком большой, непомерной, не способной уместиться сразу в пространстве и в них, и меж ними. Именно поэтому они растянули слона долгожданного свидания в змею, как в «Маленьком принце», час-два играли, щёлкали зубами около ушей и бегали, и неслись.
Он приблизился к ней и предложил замереть, постоять, помолчать и через пару минут сказал:
— Любовь — это не когда двое смотрят друг на друга и не могут отвести глаз, а наоборот — если они спинами прижаты и освещают и согревают весь мир.
Ляля добавила:
— Любовь — Солнце, отличное от Земли, которая светит и греет не слабее его, но внутрь.
На том и разошлись, договорившись встретиться на следующее утро, но в нем её не было, как и во все последующие дни: Ляля исчезла.
Чаки всё приходил, увлекая Ашота, стоял, ждал, сидел, скулил, ныл. Один раз даже издали принял за неё другую собаку: рванулся, сорвался, побежал к ней, на полпути осознал свою ошибку, но помчался вперёд, мимо, ещё, ещё и пропал совершенно из виду.
Ашот вернулся домой. Подумал дать объявление о пропаже Чаки, но не стал этого делать — выпил вина и уснул, а на следующий день открыл дверь и увидел Чаки у порога. Пёс спал и во сне видел себя детёнышем Ляли, сосущим её молоко. Ашот разбудил его и повёл домой, накормил и долго гладил рукой.
А на следующий день на прогулке Чаки увидел незнакомого щенка у магазина, самку, прошёл мимо неё, обернулся и замер через десять-двенадцать шагов.
— Ляля, Ляля, ко мне! — звала хозяйка.
И маленькая собачка реагировала и отзывалась, тянулась к своей владелице, ела из её рук и не видела Чаки, не ведала его, знающего только одно: щенок этот мёртв, потому что его Ляля жива.
Редактор Полина Шарафутдинова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru