Вскоре началось и причащение. Из алтаря вышли сразу два священника с чашами и стали причащать – один на амвоне перед царскими вратами, другой чуть сзади – на возвышении архиерейского места.
Две очереди медленно текли, обтекая священников и сливаясь в один поток неспешно идущих к «запивке» причастников. Саша и сзади нее Максим Петрович уже приближались к причащающему священнику. Максим Петрович, сложив руки крест-накрест, прикрыв глаза, читал про себя «Отче наш», как вдруг его отвлек какой-то непонятный зов и начавшаяся сзади него турбулентность. Оказывается, у второй, задней чаши, причастники закончились, и теперь часть очереди к первой чаше, отзывали на вторую.
Худой семинарист в длинном черном подряснике с белым воротничком, буквально прихватил Максима Петровича руками, приглашая перейти к другой чаше. Максим Петрович в свою очередь тронул стоящую впереди Сашу, и они развернулись назад. Саша едва ли не бегом, так что Максим Петрович, едва поспевал за ней, быстро подошла к священнику, помешивающему в потире длинной лжицей.
Перед причащением нужно было назвать свое имя, и Саша назвала его, только вот дальше произошел какой-то малопонятный сбой. Впрочем, она сама послужила ему отправной точкой. Вместо полного имени, которое и положено называть при причащении – «Александра», она назвала себя: «Саша». Возможно, волновалась, да и внутренняя раздерганность за время службы от присутствия сзади себя «пустого места», дали о себе знать.
Священник, похоже, точно не расслышал названное имя. Он тоже выглядел не совсем «в форме» - тяжело дыша, с покрасневшей кожей лица, покрытой мелкими бисеринками пота.
- Причащается раба Божья Дария… - произнес он и сунул в рот Саше лжицу с небольшой частичкой Тела и Крови Господней.
Видимо, вместо «Саша» он услышал «Даша», и соответственно, как это и положено, изменил имя на церковнославянский вариант.
В общем, как потом не очень удачно пошутил Максим Петрович, вместо Саши причастилась какая-то неизвестная и даже не надеявшаяся на такую милость Даша…
Спанчев причащался после них, он чуть подотстал в очереди, и теперь после причастия со слегка елейным, и в то же время самоироничным видом, подошел к «запивочному» столу, расположенному в задней части храма недалеко от входа в торговую лавку. Глотком осушив небольшую рюмочку теплого сладковатого компота, он потянулся за кусочком просфоры. Эти кусочки раздавала небольшая девочка лет восьми-девяти с симпатичным, слегка удивленным личиком. Вкладывая в протянутые к ней ладони кусочки святого хлеба, она как бы удивлялась всем своим видом: «И вам?.. И вам?..»
Борис, чуть понаблюдав за ней, протянул к ней руку, но когда она уже вложила ему в ладонь кусочек просфоры, как бы играясь, зажал на миг ее пальчики. Она улыбнулась ему в ответ ослепительно открытой, по-детски наивной прелестной улыбкой. И поторопилась протянуть ему еще один кусочек, так расшифровав его заигрывание.
«А лет через пять-семь я бы с тобой, моя очаровашка, – ух, дал бы жару…» - разжевывая остренький кусочек хлеба, подумал Спанчев, отойдя уже от стола и намереваясь обойти его сзади. Ему захотелось оценить и фигурку маленькой «очаровашки»…
Но неожиданно его взгляд почти в упор натолкнулся на направленный прямо на него взгляд Куркиной Ани…
Она стояла здесь, у входа в торговую лавку и смотрела горящим взглядом прямо в лицо Спанчеву. Похоже, она стояла здесь всю службу от начала до конца, так как впереди он бы ее хоть раз да заметил.
От неожиданности Борис поперхнулся как раз разжеванным и заглатываемым в этот момент кусочком просфоры. Еще ничего не случилось, но он уже каким-то непонятным «шестым» чувством понял, что с ним произойдет, и даже заранее искривился мучительной самоироничной улыбкой.
Он действительно поперхнулся. Поперхнулся так, как иногда бывает – мучительно, безнадежно и непреодолимо. Первый вырвавшийся наружу кашельный спазм только подтвердил это его нехорошее предчувствие. Крошка хлеба словно провалилась ему вглубь легких и зависла где-то в середине солнечного сплетения, и никакие надрывающиеся хрипом взрывы кашля не могли ее оттуда никуда сдвинуть. Болезненные судороги стенок легких и бронх словно проходили мимо ее, только вызывая еще большее внутреннее жжение и желание скорее выкашляться.
Борис, содрогаясь от сипящего кашля и сопровождаемый сочувственными взглядами, прогнулся сначала в одну, затем в другую сторону, как будто отдавая поклоны налево и направо. Поняв, что ему не справиться с кашлем, он, также шатаясь по сторонам, направился к выходу из храма. Чтобы приглушить кашель, он попытался прикрыть себе рот, но от этого звук кашля получался еще более ужасающим – с жуткими внутренними надрывами и хрипами.
И только уже на его порожках чей-то несильный, но чувствительный удар сзади, заставивший его содрогнуться и рефлекторно напрячь мышцы спины, выбросил из его легких и горла эту злополучную крошку. Борис, еще плохо соображая и даже не успев осознать своей благодарности, повернулся назад.
Сзади стояла Саша, а за ней с тревогой, но все-таки улыбался Максим Петрович.
- У-ё!.. У-ё!.. – с трудом переводя дух и моргая заплаканными выпученными глазами, крутил головой Спанчев. Слезы по-прежнему лились широким потоком, словно вымывая из него остатки бывшего непреодолимого першения.
- Спасибо, Санек… У-ё!.. Ахре… Ахрекольно!.. – наконец обессилено благодарный вымолвил он Саше. Та стояла рядом с каким-то строгим, но все же сочувственным лицом.
- Шапку возьми…
И она протянула ему выпавшую во время кашля из его кармана легкую лыжную шапочку с фирменной наклейкой «Puma» и изображением прыгающего леопарда.
Куркина Аня действительно, как евангельский мытарь, простояла всю службу здесь, фактически в притворе храма, не смея пройти глубже.
Она в последнее время очень часто была в храме, а с началом поста – так практически каждый день. Но так и стояла здесь, ощущая свое «падение» настолько глубоким и настолько необратимым, что никак не могла вновь ощутить себя христианкой. Умом она, конечно, понимала, что должна пойти на исповедь, рассказать о происшедшем священнику, но пока просто не в силах была заставить себя это сделать. Причем, это был не стыд. Если бы стыд, она знала, что рано или поздно его бы преодолела. Это было что-то другое – это была какая-то жуткая душевная опустошенность. И это чувство внутреннего опустошения, так остро испытанное ею сразу после «этого», никак не притуплялось в ней, никак не давало зацепиться за какие-то, казавшимися такими привычными раньше религиозные действия. Она даже перестала ходить в свой родной Успенский храм, расположенный недалеко от ее дома, а специально приезжала в Андреевский, где ее никто не знал, и она сама не видела никого из знакомых, видеть которых в храме доставляло ей сущее мучение.
Она заметно похудела и даже, будучи неброско, но все-таки красивой какой-то особой выразительностью, подурнела. Ее, раньше такие пышные каштановые волосы, сейчас выбивались из-под неловко повязанной косынки небрежными не очень хорошо расчесанными и потерявшими былую пышность локонами. А лихорадочный блеск беспокойно бегающих глаз, которым трудно было на чем-либо остановиться и сосредоточиться, выдавал ее отчаянное внутреннее неустройство и тоску.
Подойдя чуть позже начала службы, она увидела Спанчева, только когда он еще со скрещенными на груди руками шел после причастия к запивке. И в этот момент в ней что-то произошло – что, ей трудно было дать отчет в своих чувствах, но что переполнило ее душу какой-то новой, особенно остро ощущаемой горечью… Чувство было настолько острым, что буквально приковало ее взор к Спанчеву, заставив того и натолкнуться на этот взгляд, и так жестоко поперхнуться. Она словно пронзила его этим потоком горечи, излившейся в ее взгляде.
Если все-таки попытаться разобраться в переполнивших ее чувствах, то наверно самым «горьким» - это было ощущение какой-то чудовищной несправедливости. Несправедливости, просто невозможной и едва ли подлежащей какому-то спокойному перенесению и, тем более, оправданию.
«Как он может, после всего что «сделал», так спокойно идти к причастию?.. Как его вообще допустили к причастию?.. Как Господь Бог мог все это допустить?.. Как же так?.. Где же справедливость?..»
Ей казалось, что происшедшее с нею навсегда разделило их со Спанчевым, навсегда развело их по разные стороны «баррикад», навсегда исключило их из «сфер пересечения», и только искусственное соединение в одном классе как некое неизбежное испытание продолжало мучить ее. А оказалось, что и в храме они снова вместе!.. Там, где ей всегда было так хорошо и спокойно, где было так уютно, где она всегда ощущала себя, «как дома», где она всех могла любить и ко всем с любовью относиться…. Но «он» вдруг появился и тут, как некий змей, пролезший в ее «рай», пусть и потерянный, но все-таки в единственно оставшееся для нее место спасения!.. Да еще и причащается!..
Как все это могло быть?.. Как?..
Ответа не было.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь