Жизнь проходит, или ты по ней идёшь, но в любом случае её наполняют события неизбежные – всё первые разы: рождение, смерть. К ним можно готовиться, планировать их, стремиться к ним, а можно и вовсе о них не думать, и они всё равно наступят.
Меня вели по пыльному песчано-каменистому грунту центральной улицы некой деревни, состоящей примерно из двух десятков хижин. Идти было тяжело, ноги болели, одежда за несколько дней стала на несколько размеров больше, во рту от жары и обезвоживания была солоноватая сухость, но глаза были словно закованы в лёд, который хрустел и падал каждый раз, когда я их закрывал или поворачивал. Всё моё тело жертвовало собой, только чтобы сохранить разум. Подходя к хижине, которой суждено было стать моей темницей, я оступился и упал, лежать мне не нравилось, но не было сил подняться, я чувствовал, что плавно проваливаюсь в сон. Конвоир начал кричать на меня, угрожал, но я не реагировал, я был абсолютно беспомощен и беззащитен. Я получил удар по ногам, затем ещё один, и ещё, удары стали подниматься по моему телу в направлении головы, как вдруг, откуда ни возьмись, на моего обидчика бросилась обыкновенная дворняга, которая пробегала мимо, облаяла его и покусала, а потом встала между мной и ним в боевую стойку и зарычала, словно защищала своего детёныша. К такой неожиданности никто не был готов, никто, кроме этой собаки, уверенность и бесстрашие которой повергли в шок и меня, и конвоиров. Один из них хотел было её пристрелить, но тот, которого она облаяла, предложил выстрелить в воздух. Так и сделали, собака, оглушённая выстрелом, убежала, меня уже не били и волоком дотащили до хижины-одиночки. Сон…
На следующее утро, открыв глаза, я начал рассматривать своё пристанище. Да, собственно, смотреть было не на что, всё, чем отличалась моя хижина от других, так это решёткой на единственном окне. После часа лежания на полу я всё-таки встал и подошёл к окну. И я увидел ту самую собачонку, теперь я мог её разглядеть: рыжеватая, небольшая, немолодая, с потёртостями на теле, суетливо бегала вокруг колышка, к которому её привязали. Я всегда, когда встречал таких раньше, хотел их сначала погладить и сказать пару добрых слов, потом покормить и снова погладить… Длина верёвки от колышка до её шеи была чуть больше двух метров, каких-либо дворов, чтобы она их охраняла, рядом не было. Я понял, что её специально привязали у моего окна, чтобы я её видел. Я смотрел на неё и жалел, ведь она совсем не понимала, за что её привязали и как ей выбраться, я тоже не знал, как ей помочь. Пока я смотрел на неё и думал, к ней подошёл тот самый конвоир, который меня вчера бил, он поставил маленькую миску с водой так, чтобы моя спасительница была максимально близка к ней, но не могла до неё дотянуться. Потом он повернулся ко мне, помахал рукой и улыбнулся. Этот эпизод так сильно меня разозлил, что я взбодрился и начал думать о своём положении. Расклад был такой: они обо мне ничего не знали, кто я, как меня зовут, откуда прибыл, в чём меня можно было подозревать. Я же до конца всей картины не видел тоже. Я не знал, где ошибся, кто меня предал и что со мной будет дальше. Я аккуратно разложил все варианты событий, причин и следствий. Соломинки и пыль идеально подходили для выстраивания логических цепочек. Те люди, которые меня не дождались, я им сочувствовал, им, вероятно, тоже сейчас не сладко, но они знали, на что подписались однажды. Из общей картины произошедшего выпадала только моя соседка по заточению, собака, что вступилась за меня. Она одна не могла понять, почему её привязали и мучают, у животных так не принято.
Шли дни. Меня водили на допросы, я молчал, собачке в конце дня давали напиться, но не кормили. Так мы и жили, я привязался к ней, я свистел ей и чмокал губами, а она худела и чахла у меня на глазах, всё реже смотрела на меня своими грустными человеческими глазами, всё больше спала, и всё отчетливее ей становилось ясно, что суетиться смысла нет, да и сил у неё оставалось всё меньше. Она вставала вечером, только чтобы напиться. Для себя я решил, что со мною всё кончено, я хоть и живой, но меня нет, что, что бы со мной ни сделали, я говорить не буду. Я отошёл от мира, и мне чужими стали все. Кроме неё.
В один день её перестали поить, но миску с водой оставляли так же, возле неё. Всю ночь я не спал и слышал, как она пыталась напиться, отчаянно скулила, рычала и завывала. Волны жара и холода заходили по мне, я не мог найти себе места от её страданий. Она пробовала перекусить верёвку, но у неё ничего не получалось, а колышек был вбит так прочно, что даже не шатался. Настало утро, ей поставили миску на привычно-удалённом месте, но она только взглянула на неё, оценила дистанцию и продолжила лежать, умная собака.
Прошла ещё пара дней, мою подругу уже не было слышно, но я видел, что она ещё дышит. К ней подошёл конвоир и вязкая слюна медленно упала из его рта ей на морду, она не реагировала, тогда он наступил ей на хвост, и она только жалобно взвизгнула, он понял, что она ещё жива, снова повернулся ко мне и, улыбаясь, ушёл. Ещё через день её грудь уже не поднималась, она умерла, от меня отвернувшись, умерла, полностью истощившись.
Я искренне верил, надеялся, что это игра, что хоть над ней и издевались, она мучилась, но она ещё будет жить. Что садист-конвоир захочет растягивать своё удовольствие по максимуму. Но это было самообманом, хотя и на благо. Её тело так и осталось лежать у меня перед глазами. Над ней стали жужжать мухи, и их становилось всё больше, ещё через день я стал чувствовать этот запах... Она пролежала у моего окна ещё два месяца.
Прошло два года, я изменился до неузнаваемости, изменилось и многое внутри меня, кроме одного: я должен молчать. Я смирился с тем, что останусь здесь навсегда, и ничего не ждал. Но однажды ко мне зашёл незнакомый человек, не местный, оценив мой внешний вид, он вывел меня на улицу и посадил в машину, мы молча отправились в город. У меня замелькала надежда, но я пресекал такие мысли: к хорошему я себя не готовил. Меня поместили в госпиталь, чтобы перед отправкой домой привести моё тело в порядок. Радовался ли я? Нет.
Когда всё, что можно было, со мной сделали, мне выдали новую чистую одежду, и дальше мы должны были отправиться в аэропорт. Я настраивался на новые допросы и новое заключение. Больничный коридор, по которому меня вели, был наполнен криками, люди бегали взад и вперёд, вдоль стен, на полу, лежали десятки изуродованных тел. Сопровождающий меня незнакомец сказал, что деревня, где меня держали, была выжжена дотла одной из местных освободительных армий, а люди на полу – это выжившие. Тут я и увидел его, обгоревший, в ранах, с оторванной рукой, из которой кровь вытекала густыми струями, в глазах его был ужас, агония, я узнал того самого конвоира. Что же ты сейчас не улыбаешься? – подумал я. Его бросили в коридоре посреди очереди из таких же безнадёжных, я остановился возле него и стал смотреть ему в глаза, я никогда не был жестоким и злым человеком, но сейчас абсолютно спокойно разглядывал его. Когда он всё-таки поймал мой взгляд и узнал меня, его стоны утихли, судороги прекратились, ему оставались секунды до смерти, тогда я и произнёс слово, чтобы только он его услышал, единственное слово в этой стране, которое я произнёс за эти годы по-русски: «Собака». Незнакомец взял меня под руку и решительно быстро повёл прочь...
Прошли годы, мои внуки уже пошли в первый класс и, посчитав их достаточно взрослыми, родители решили подарить им щенка. Весь вечер дети перебирали разные клички, но так и не смогли выбрать. Так же, как когда-то и я не дал никакого имени собаке, что заступилась за меня. Она навсегда осталась безымянной в той стране, как остался безымянным и я.