во что верил Лев Толстой и почему в него не верила Церковь
«Как я счастлив [...] что писать
дребедени многословной вроде
„Войны“ я больше никогда не стану»
(из письма А.А. Фету)
С именем автора «Войны и мира» связано множество стереотипов. Одни действительно являются отражением исторических фактов, другие – чистой выдумкой. Обрывки школьных знаний прочно слились с преувеличениями массовой культуры и породили целый миф о Льве Николаевиче Толстом. В сознании одних он – мудрый старец, для других – тиран и деспот; некоторые вспомнят о его сомнительной репутации, большинство – о бесспорном литературном таланте и нравственных ориентирах; кто-то заведет разговор о его религиозности, другие возразят, что за свои взгляды он был отлучен от Церкви. И кто же среди всех этих «образов» настоящий Толстой?
Лев Николаевич – фигура противоречивая. На протяжении 63 лет, то есть практически всю жизнь, он вел дневник, в котором бесконечно анализировал самого себя и свои поступки. Он страдал от собственного несовершенства и беспрестанно ругал себя за проявления слабости или недостойное поведение. Даже на закате жизни писатель сокрушался: «Все так же, еще больше, чем вчера, стыдно и грустно… Неужели так и кончу жизнь в этом постыдном состоянии?».
Неудивительно, что нравственные искания и постоянные размышления о том, как надо жить, привели Толстого к Богу. Однако будучи человеком образованным и начитанным, к тому же увлеченным французской литературой эпохи Просвещения (в особенности, сочинениями Ж.-Ж. Руссо), слепо принять церковную догматику он не смог.
«Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».
Считается, что так называемая «новая религия» или толстовство, а вернее сказать, нравственное учение Льва Николаевича являлось итогом духовного кризиса, который писатель преодолевает в 1870-1880-х годах. Близкие отмечают в нем странные перемены: так, например, его тётка вспоминает, как племянник вдруг стал проповедником чего-то совершенно нового, для нее неприемлемого, отрицал божественность Христа и искупительный характер его подвига.
Действительно, Толстой отвергает «непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий» и другие таинства Церкви.
Бог для Толстого – воплощение морали, нравственного принципа.
Бог для него – это духовная сущность в человеке, инстинкт добра, заложенный природой.
Бог есть Любовь.
Эта мысль нашла яркое и отчетливое выражение в одном из самых светлых рассказов Толстого. Притча «Чем люди живы?» была написана им в 1881 году по сюжету, рассказанному Василием Петровичем Щеголёнком, одним из выдающихся сказителей русских былин.
История занимала писателя, но справиться с темой ему долго не удавалось: «Два последние дня два раза начинал..., - пишет Лев Николаевич жене, - и всё не могу попасть в колею». Сохранилось 33 рукописи, полных и частичных, из которых 22 принадлежат руке Толстого, а 11 являются копиями с его переделками. Так, например, по изначальному замыслу действие рассказа происходило в поморской деревне, и лишь в пятой редакции появилась русская деревня центральной полосы, а главными героями вместо рыбака и его жены стали сапожник Семен с женой Матреной.
Как же мог автор такого душевного (почти религиозного) текста угодить в немилость у Церкви? Да еще и автор с таким авторитетом!
Надо сказать, что несмотря на открытую и порой агрессивную критику Церкви - (Толстой даже Евангелие по-своему интерпретировал, создав его вольный перевод!), - та относилась к писателю довольно терпимо. Пока в свет не вышел роман «Воскресение». Такого откровенного издевательства над собой, с которым (благодаря быстро распространившимся по всему миру бесцензурным изданиям) ознакомились тысячи людей, Православная Церковь уже не потерпела. Толстой был отлучен.
И хотя в синодальном документе намеренно не было употреблено слов «анафема» или «отлучение» (вместо них значилось нейтральное «отторжение»), а сам Толстой мог вернуться в лоно Церкви в любой момент, делать этого он не стал даже на смертном одре.
«То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. […] Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем…».