Сегодня, восьмого сентября, особый день – День памяти жертв блокады Ленинграда.
Много раз читала-перечитывала, перепечатывала и писала тексты по блокадным дневникам, которые когда-то приносили в редакцию «Петербургского часа пик» на Невский сами участники тех событий, их дети, близкие и друзья. А дома у нас отсчитывали время часы из того блокадного времени, но об этом всё некогда было задуматься.
Когда просыпались наши часы…
Перед каждым ударом они вечно вздыхали, и как будто откашливались по-стариковски. А дед, доживший до девяносто трех лет, рассказывал, что в блокаду, в нашей квартире на Рубинштейна, во время бомбежки они упали в валенок и перестали ходить, а снова проснулись только после Победы. Он страшно пугался, когда замирали стрелки, и срочно бросался их заводить…
О блокаде он не говорил практически никогда. Спрашивали – сердился, уходил в другую комнату и плотно закрывал за собой дверь.
Только один раз рассказал, как отвечал за переброску детей на «Большую землю», по Ладоге – «Дороге жизни».
«Две машины прошли, а одна…» – только это и произнёс – отвернулся, махнул рукой и ушёл.
Крупный, крепкий был человек, выше «гренадерского роста». На пяти музыкальных инструментах играл, дирижировал. Рассказывал, как служил еще «до революционного шабаша» в царской армии: «Оркестровая кавалерия, лошади – одна к одной, ладные. Как-то кобыла гнедая подо мной заплясала — оказалось, из цирковых, так я пять часов кряду стоял на горохе, под ранцем, по стойке смирно…»
Об том времени дед вспоминал, можно сказать, даже вдохновенно. А вот о блокадной теме молчал. Мы ещё малыми детьми были, а поняли: слишком страшно…
Непрожитая жизнь
Много позже олицетворением блокады для меня стал крохотный мальчик Фёдор, умерший в самом тяжёлом, блокадном 1942 году, о чём рассказала многодетная мама в своём дневнике (один из тех, что принесли в редакцию):
«Фёдор умер на 81-й день своей коротенькой жизни – вслед за дочкой, которой было 8 лет, 9 месяцев и 15 дней...Я его взяла из яслей уже безнадежного… Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился. Я его завернула в одеяльце – конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство. Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали… Я даже не могла плакать…»
Время идёт, а всё горько от этой непрожитой жизни, а ещё оттого, что вспоминаем умерших в блокадном городе редко – всё недосуг оглянуться, вспомнить, заглянуть в альбом со старыми снимками.
Склонить голову, положить цветы
Собираясь узким семейным кругом, мы много раз рассуждали о том, что не знаем, где в жил блокаду прадед и, тем более, где похоронен. Очень странно, но первым раскопал все подробности наш с братом родственник, много лет живущий в Америке.
Неожиданно написал письмо, в котором назвал адрес дома на Васильевском острове, где до самой смерти в блокадном сорок втором жил прадед. Больше того, отыскал сведения о номере захоронения на Пискарёвке, где тот похоронен. Стало быть, оттуда – издалека указал, куда прийти, склонить голову, положить цветы… Остановились, задумались: а что же мы?..
А часы эти теперь стоят на столе уже у моей внучки. Сломались, правда. Надо чинить.
Евгения Дылева