Иногда меня спрашивают, почему я работаю врачом скорой помощи. Ещё бы, парень, со связями во врачебном мире и горбатится...
Автор: Александр Седнин
Иногда меня спрашивают, почему я работаю врачом скорой помощи. Ещё бы, парень, с такими связями во врачебном мире, и горбатится за копеечную зарплату на скорой. Когда твой отец – ведущий хирург города, заведующий отделением городской больницы, а мать открыла свою частную клинику (конечно, с его помощью), неминуемо возникает вопрос, почему ты вслед за ними не окунулся в жирную и прибыльную специальность, а колесишь по городу на дырявой колымаге в компании не очень приветливых людей, очень уставших от своей работы и жизни в целом.
Я обычно людей с такими вопросами шлю куда подальше. В том-то и дело, это моя жизнь, мой выбор, я сделал его сам, и впервые за долгое время меня никто не пытался в чём-либо убедить, проконтролировать, направить. Хотя нет, одно направление всё же было – мне указали на дверь родного дома, который мне особо и не был никогда родным. Как и многие мои знакомые отец тоже не понял, почему я не хочу идти по его стопам. Мне ведь всё было уготовано –подойди и возьми, но только вот в чём загвоздка: меня забыли спросить о кое-чём важном: «Хочу ли я этого?». А вопрос этот был ключевым, и как нельзя лучше объяснял, почему на медицинском, куда меня приняли по протекции (отец парился в бане с деканом и ещё целой кучей медицинских и профессорских светил каждую неделю на нашей даче), я учился через пень-колоду и дважды стоял на отчисление. Если бы не похлопывания декана по плечу и отцовские пинки под задницу, я бы его так и не закончил. Хотя, вот теперь я закончил его, получил диплом, но не понимаю, зачем. Признаться, порой мне кажется, что вреда от меня гораздо больше, чем пользы. В медицине ведь, что главное? Правильно, эмпатия. А мне плевать на больных.
Вот вчера, например, нас вызвали на место аварии: какой-то мотоциклист, спеша на свидание с костлявой, мчась на огромной скорости по главной дороге влетел в бок выезжавшего из двора внедорожника. У парня просто не было шансов. Он умер ещё до того, как мы приехали. Жалко только, что приехали мы раньше полицейских. Пришлось констатировать смерть, а потом стоять и курить около машины в ожидании труповозки. Я смотрел на распластавшееся тело этого несчастного придурка и делал одну затяжку за другой. С него слетел шлем. Сначала мне показалось, что ему нет и шестнадцати, так молодо он выглядел, чёрт, у него даже щетина не росла. Это потом полицейские нашли при нём документы и сказали, что ему было девятнадцать. Так вот, я смотрел, как он в неестественной позе лежит среди бела дня с гримасой жуткой боли на лице, застывшей навеки, а вокруг толпились люди, и мой напарник Вовка Фролов, здоровый как шкаф, лысый детина пытался их отогнать своим раскатистым басом:
- Не толпитесь! Расходитесь! Здесь не на что смотреть!
Но его призывам не внемлили. К мне подлетела какая-то тётка средних лет с причёской а-ля «взрыв- на- макаронной -фабрике» в цветастом халате и принялась истошно орать (таких баб хлебом не корми, дай поорать):
- Ты что стоишь, ничего не делаешь, а? – впилась она в меня своими огромными злобными глазищами.
- Я воскрешать не умею, - тут же парировал я.
- И не стыдно тебе так отвечать?! Что ж за сволочи такие нынче докторами работают?! Вы бы хоть накрыли его!
- Не будем трогать до приезда полиции, да и нечем нам особо, - нехотя отозвался я, продолжая попыхивать сигареткой.
В ответ она осыпала меня отборными проклятиями (скорее всего её взбесило моё особо равнодушное лицо) и пошла обратно к галдящим людям, продолжая истошно вопить и размахивая руками. Я уже не слушал. Я задумался о том, что вот также мог лежать где-нибудь в его возрасте, наглотавшись в очередной раз «колёс», к которым у меня был ещё тогда практически неограниченный доступ или траванувшись лошадиной дозой алкоголя. Эта мысль меня занимала, потому что получалось, что если я до сих пор не умер, то зачем-то живу.
Но вряд ли приносить пользу людям. Нет, такие как я не должны быть врачами. Эти люди, которые гомонили там, должно быть, ждали, что я буду суетиться, пытаться реанимировать этого парня, чтобы он вдруг вздрогнул и открыл глаза, как в шаблонных американских сериалах про врачей. Но на этой разбитой дороге, зажатой в тиски двумя куцыми аллеями под надзором типовых «хрущёвок», которая стрелой упиралась в склон, за которым мерно рябило озеро, под навесом голубого, игравшего барашками облачков, пытающимися налипнуть на солнце, не было место чуду. Медицина – сухая и до одури точная наука, нас там чародейству и волшебству, вопреки расхожему мнению, не учат.
Вот и сейчас под покровом ночи, я вынужден был тащиться вверх по лестнице на третий этаж, глядя на то, как мерцают тусклые лампочки в поистаскавшемся подъезде. Рядом стены с облупившейся краской, под ногами какие-то рекламки, выпавшие из ящиков. Сколько я перевидал этих подъездов! За мной тащится Вовка, гремя чемоданчиком и тяжело дыша. Мы доходим до квартиры. Дверь нам открыла девушка, молодая. Симпатичная, но с печатью глубокой скорби на лице. Значит, кому-то очень плохо, ну или этот кто-то решил, что ему очень плохо, и теперь здесь готовятся коллективные похороны тяжелобольного с оплакиванием, воем и другими приятными составляющими. В неприглядном коридоре, где на вешалках были развешаны какие-то ветхие пальто и полушубки и повсюду была раскидана непотребного вида обувь.
- Не разувайтесь, - чуть дрожащим голосом тихо сказала девушка, и в неярком свете висящей одинокой грушей неяркой коридорной лампочки, мерно лившей свет по её красивым прямым тёмно-русым волосам, я заметил, что щёки у неё блестят от слёз.
- Что у вас? - пробасил Вовка без прелюдий. В нашей работе не до приличий, если ничего серьёзного, то нужно мчаться дальше. В ночь туда, где мы, якобы, больше нужны.
- Там, - девушка ткнула пальцем в дверь комнаты, на которой висел огромный плакат с изображённой почти в натуральную величину полуголой женщиной.
Я зашёл в небольшую едва освещённую старой люстрой и настенным светильником комнатёнку, почти без мебели, и уставился на мужика, который кряхтел на кровати, стараясь привстать для того, чтобы разглядеть, кто к нему пришёл.
- Дядя Лёша, не вставай, - это врач! - крикнула мне через плечо девушка.
Я ещё раз внимательно посмотрел на пациента и понял, что её опасения напрасны –судя по виду нашего клиента встать он не смог при всём желании. Это был мужчина, как мне показалось, глубоко за пятьдесят, с коротко стриженным ежиком почти поседевших волос, сморщенный, со сплющенным носом (судя по всему, он привык по нему получать, как у боксёра, ей-Богу) и поджатыми тонкими губами. Его широкий лоб покрывала испарина. Он тяжело дышал, явно мучаясь в жару. Подушка тоже была мокрой.
- Сколько? – спросил я не поворачиваясь.
- Что сколько? – переспросила девушка.
- Температура у него сколько?
- Тридцать девять и пять.
- Когда мерили последний раз?
- Минут пятнадцать назад.
- Сколько дней держится?
- Не могу вам сказать, я тут не живу, только приношу ему покушать. Вот сегодня пришла, нашла его на полу, в бреду, переложила на кровать кое-как, поставила градусник и вам сразу позвонила.
Я подошёл к больному, мечущемуся в горячке и откинул одеяло.
Он что-то замычал, попытался поднять руку, но она бессильной плетью упала на мокрую простыню. На ней я увидел наколки. Мужик явно много в жизни повидал и попробовал на себе.
- Можете встать, чтобы я вас послушал? - крикнул я ему.
Но он не отозвался.
Я начал поднимать ему майку, чтобы хоть бегло осмотреть.
- Сколько ему лет?
- Точно не знаю, около шестидесяти.
- Да? А по виду все семьдесят.
- А ты попей с его, - подал голос терпеливо стоявший всё это время рядом со мной Генка.
- А ты почём знаешь?
- А на пол посмотри.
Я опустил глаза вниз. Действительно на кресле, стоявшим рядом с кроватью и под ним стояло и лежало несколько пустых бутылок.
А я хотел его было приподнять и послушать, но теперь выругался и накинул обратно только что снятый стетоскоп, начав щупать живот. Кажется, до меня дошло, что с ним.
- Чего не слушаешь его? – удивлённо поинтересовался Вовка.
Я ничего не ответил, резко повернувшись к девушке.
- Чего ж вы сразу не сказали?
- Что не сказала?
- Что у него цирроз. Вон, - обратился я к Вовке, - смотри, как живот выпирает. И селезёнка чувствуется при ощупывании. Сам потрогай.
Вовка осторожно стал трогать. Мужик застонал. Он чуть приоткрыл глаза и усталым хрипящим голосом выдавил из себя:
- Мужики, подыхаю. Второй день кровью сру.
И сразу же закрыл глаза.
- Я не знала, что у него цирроз, - повинилась девушка.
- А ты вообще ему кто? – задал я вопрос в лоб.
- Ну, - она неуверенно пожала плечами, - в буквальном смысле - никто. Он сожитель моей мамы, она умерла год назад от инсульта. Они были вместе последние лет пять. Он вроде её никогда не обижал, он неплохой человек. Я к ней раньше ходила, а потом к нему, потому что к нему больше никто не ходил, понимаете, а у него самого ноги плохо ходят, он сам себя обслуживать может, но с трудом.
- Пили они с мамой твоей тоже вместе?
- Выпивали, - покоробилась девушка, наморщив нос.
- С Катькой не пил, - включился опять мужик, - так только, по праздникам, до неё успел гульнуть.
- И после неё, - оборвал его я.
- В общем так, - повернулся я к девушке, которая жалобно смотрела на меня своими большими зелёными глазами и ждала мой вердикт, как приговор.
- Как вас, кстати, зовут?
- Наташа.
- Вот, что мы имеем, Наташа. У него почти наверняка кровотечение, правда, не знаю, как долго. Дай Бог, чтобы пару дней, как он говорит. Цирроз запущенный, я тебе это и без консультации со специалистом скажу. В больницу мы его, конечно, заберём, но не на нашей машине, на нашей развалюхе он точно не доедет. Мой напарник сейчас выйдет позвонить, чтобы вызвать другую машину, а мы будем ждать, наблюдать за состоянием. Пока приготовьте вещи для госпитализации, документы его соберите. У него совсем нет родственников?
Сказав это, я одновременно кивнул Вовке. Это был наш условный сигнал – одновременно с реанимобилем, которого хрен дождёшься, потому что он был один на весь город, он должен был на всякий случай вызвать труповозку. Ведь если реанимобиль занят, то мужику точно хана.
- У него есть сын.
- Можешь с ним связаться?
- Всё так плохо?
- Судя по его виду и общему состоянию, если дотянет до утра, можно считать удачей.
- Они не общаются. У меня есть телефон, мама дала когда-то, но едва ли он приедет.
- Попробуй дозвониться, это скорее всего, его последний шанс увидеться с отцом.
Она вышла. Я взял градусник и померил температуру ему ещё раз. Ртуть упорно ползла по столбику к сорока. Я не врачебный гений, но тут невооружённым глазом было видно, что случай очень запущенный, и даже если Вован найдёт сейчас нужный транспорт, мы чудом довезём его до больницы, долго ему там не протянуть.
В это время мужик очнулся.
-Воды, - захрипел он слабым голосом, - там есть…на столе.
На журнальном столике действительно стоял гранёный стакан. Я подал его ему, предварительно на всякий случай понюхав.
Сделав небольшой глоток он спросил, глядя на меня уставшим больным взглядом:
- Не доверяете?
- Доверяю. Просто не хочу допустить ошибку и прикончить вас раньше времени. Вы едва ли в таком состоянии хотели бы напиваться.
- Этого, сынок, хотеть можно всегда. А где Наташка?
- Она звонит вашему сыну.
- Напрасно. Переполошила всех. Его сейчас дёрнет. Только…не к чему…Он всё равно…не приедет.
Он по началу как будто выдавливал каждое слово, а потом вдруг заговорил нормально, лишь иногда притормаживая, чтобы отдышаться, словно его сознание на какой-то момент очистилось, и он пожелал исповедоваться передо мной будто бы я был не врачом скорой, а священником:
- У меня с ним не задалось. Хотя, откуда там задастся? С чего ему меня любить? Я ему всё детство испортил. Не заботился о нём. Помню, выгнала меня жена с ним гулять. Зима. Не скажу, что мороз, но довольно холодно. Он маленький был, дрых в коляске. Вот иду я, режу колёсами снег. Тогда коляски железные были, тяжелые, собаки! Устал я, взмок, думаю, надо к приятелю, покойному теперь уже, зайти, он жил тогда недалеко от меня, погреться. Этому-то всё равно, он в трёх тулупах, а я ног не чувствую. К тому же, сон на улице, он для ребёнка самый полезный. Так ведь? Вот, зашёл я, значится, к другану, а он водяру на стол. Чекушку. Ну, чего там, чекушка-то? Раздавил и забыл. Мы быстренько её уделали. А тут как назло его баба из гастронома пришла, хоп, ещё поллитрика. Короче, час прошёл или два. А он, приятель этот, на первом этаже жил. Так вот, стучатся к нам в окно, соседи там что ли. Кричат: - Это ваш ребёнок плачет в коляске у подъезда плачет? Какой на хрен ребёнок?! Нет у нас его и отродясь не было никогда! Короче, только через полчаса ударило что-то в мою пьяную головушку. Вылетел, кажись, в одном валенке даже, да с тулупом на плечах во двор, а он лежит, щеки красные, орёт как резанный. Хорошо, хоть жена не узнала, а точно б прибила.
Он чуть помолчал. Выдохнул. Поймал мой оторопевший взгляд. Он, наверное, ждал, что я что-то скажу, но я не знал, как эту внезапную исповедь прокомментировать.
- Ладно, - продолжил он, - это ещё цветочки. Один раз, он уже больший был… Вот, шли мы по весне, точнее я шёл и вёз его на санках. А снег рыхлый был, мокрый, местами уже асфальт показался. Короче, тащить было тяжело. Он ещё накутанный в шубе овечьей, в валенках. Еле иду, тащу эту груду. Вокруг мокрое всё. Приходится по лужам шлёпать, ноги тогда я промочил знатно. По проспекту тогда двигались. Там дорога более или менее ровная вроде как, а эти сволочи стальные всё равно застревают. Приходится тянуть то и дело, что есть мочи. Так вот, около «Снежинки», кафе такое знаешь? Ну, хрен с ним, нет его давно… Чувствую я, вроде легче стало. Ну, я и втопил, чтобы домой побыстрее прийти. Иду, мне легко, санки едут, как по маслу.
А мне баба какая-то идёт навстречу и как заорёт: - Мужчина, вы мальчика, потеряли. Разворачиваюсь и точно: лежит мой сынок в луже около входа в эту самую «Снежинку» прямо в луже и мычит. Видать, на мне, вроде как ушанка была, может, поэтому не услыхал. Вот тогда я нагоняй получил знатный, когда его насквозь мокрого домой припёр!
Ну, это-то пустяки, этого он не помнит, а вот то, что случилось, когда ему лет шесть было, он мне всегда в наших ссорах припоминал… У меня, знаешь, вообще с ним как-то не ладилось. Мы уже не жили с его мамкой тогда, её на работе задержали, и она меня попросила забрать сына из садика. Я забрал, конечно, чего ей отказывать, хоть и не жили уже тогда, а почему, спрашивается? Да, из-за запоев моих… Сколько раз она меня из них выводила… Ну, в общем, идём мы с ним мимо пивнушки, и тут меня знакомый окликнул…
Ну, я посадил его в какую-то песочницу, а сам туда и загудел. Потом мы на квартиру к кому-то зашли… Короче, я ж должен был его домой отвести, и ей позвонить. Она ждёт-пождёт, а ребёнка нету. А я давно уже пьяный где-то валяюсь. Милицию ведь тогда вызывали. Наши его уже ближе к ночи, так он в той песочнице и сидел, меня ждал. После этого она меня к нему не подпускала…А потом он и сам решил, что я во всем виноват. Правильно собственно решил. Я ведь пытался…Игрушки ему носил на дни рождения… Из-за ограды смотрел, как он на первое сентября с большим букетом астр в школу идёт, но это всё не то, не так… Он мне потом, уже взрослый, говорил, что меня ненавидит, потому что я водку всегда больше любил, чем их с матерью. Как же мы с ним ссорились…Из-за квартиры из-за этой ссорились…Всё теперь его будет, может, тогда и простит…
Он затих, видимо устав говорить. Я всё это время стоял, спрятав руки за спину, и понял, что машины не дождусь, а температуру ему мне сбить нечем, у нас в аптечке даже анальгина нет. Тогда я решил сделать компресс, и вышел из комнаты.
- Сбрасывает, - девушка стояла в полутёмном коридоре с очень задумчивым лицом, уткнувшись в телефон, - а ваш коллега пропал.
- Он ждёт на улице машину. (Я не стал уточнять какую).
- Я попробую ещё раз позвонить, но думаю, что толка от этого не будет.
- Мне нужна вода и тряпка, сделаем холодный компресс.
- Посмотрите на кухне. Там есть полотенце.
На захламлённой кухне, где на столе также ровным строем тянулась батарея из бутылок, а в раковине стояла гора немытой посуды, я с трудом нашёл полотенце и смочил его. В это время на кухне появилась Наташа, которая, похоже, дозвонилась до адресата:
- Да, в этот раз точно. Нет. Думаешь, я бы стала беспокоить тебя по пустякам? Хочешь, дам трубку врачу?
Я пошёл назад к проходу, чтобы наложить компресс и поравнялся ней. Динамик у телефона был хороший. Я отчётливо услышал уверенный грубый мужской голос:
- Передай этому старому мудаку, чтобы горел в аду. А на квартиру не рассчитывай, знаю, тварь, зачем ты туда ходишь. Надеюсь, он сдохнет в мучениях!
На глазах у девушки блестели слёзы.
- Он не приедет, - тихо сказала она.
Я кивнул и пошёл обратно в комнату. Пациенту стало хуже. Он запрокинул голову назад и пытался ухватить ртом воздух. Я подошёл к нему и аккуратно положил компресс на лоб. Внезапно, видать, из последних сил, он схватил меня за руку и не открывая глаз, забормотал, видимо, окончательно впав в беспамятство:
- Ты уж прости меня сынок. Я ведь так ждал, что ты приедешь. Давай, в этот раз не будем ругаться? Не держи зла на старого алкоголика. Как бы я хотел всё изменить, но эта болезнь меня сильнее. Прости, пожалуйста, не хочу умирать, зная, что ты меня ненавидишь.
Я хотел было выдернуть руку, но вдруг остановился, а потом, неожиданно для себя произнёс:
-Ты что, пап, я не злюсь, я тебя давно простил.
Он попытался улыбнуться, но и этого уже делать толком не смог. Уголок рта дёрнулся, а потом лицо исказила гримаса боли. Он отпустил мою руку и затих.
В этот момент в комнату ворвался довольный Вовка и крикнул:
- Я всё-таки их допёк, машина приехала!..
… Двадцать минут. Вроде не срок, а прошла целая вечность. Мы ждали реанимобиль двадцать минут. Потом ещё десять грузили почти бездыханное тело. Потом минут семь-восемь оформляли с Наташей бумаги. Зачем я говорю про время? Просто порой удивительно, что в этом мире целая жизнь может утечь сквозь пальцы меньше, чем за час. Скорее всего, он умрёт в машине. Сын не появится на похоронах, на которые он не даст ни копейки. Уверен, на всё потратится миловидная наивная девушка у которой очень доброе, а значит, глупое сердце. Причём, сделает это совершенно бескорыстно. Сына увидят через полгода, когда придёт пора вступать в наследство. Он вряд ли будет жить в этой халупе, скорее продаст. Там, у нотариуса, он будет ходить гоголем, надует зоб, начнёт орать в истовом желании оттяпать себе кусок побольше. Но можно ли его винить за это? Должен ли он вообще что-то этому человеку? Я бы винить не стал. Интересно, в этом мире хоть кто-то из нас кто на самом деле заслуживает прощения? Ведь мы не просим его в начале, начинаем вымаливать под конец, когда всё уже сломано, а впереди только гнетущая пустота. Может, я совершил глупость, простив его напоследок? Ведь он мог чего-то не досказать. Может, он колотил парня, к батарее приковывал? Может, он избивал его мать, когда она на водку денег ему не давала? Кто знает, за что человека можно ненавидеть? Для этого поводов гораздо больше, чем для любви.
Вот о чём думал, когда мы ехали на следующий вызов. Вовка всё пытался со мной заговорить, но я упорно молчал, игнорируя его и крутя в руках телефон. Там, в записной книжке был сохранён номер моего отца. Я не знал, хочу ли ему позвонить. Может быть, я и хотел, но не мог решиться. Пять лет – это слишком большой срок, пророй-пропасть.
С громогласным воем мигающей сирены наша колымага рассекала ночь, мы тряслись, подскакивая на дорожных ухабах, и в окно было видно, как на асфальте нервным ритмом тянутся белые полосы, то обрываясь, то начинаясь снова, отмеряя чью-то линию жизни. Водитель давил на газ, потому что в одном из этих каменных пчелиных ульев, светившихся на разные лады, кто-то торопился идти по тоннелю навстречу яркому свету. А если так, то некогда думать о былом, надо спешить к тому, что неминуемо должно случиться. Рано или поздно.
Нравится рассказ? Поблагодарите журнал и автора подарком.