Ночевали тут же, на втором этаже трактира. Кровать в комнате была одна, и Агафону пришлось довольствоваться брошенным на пол одеялом, а под голову подкладывать собственную сумку. Впрочем, мальчишка не роптал — обычно слуги и вовсе отправлялись спать на конюшню.
— Слышь, Агафон, а ты чьих будешь? — поинтересовался Дубыня, удобно устраиваясь на мягкой перине. Не то, чтоб ему и вправду было интересно, но кто ж по доброй воле откажется от сказки на ночь?
— Сирота я, — вздохнул мальчик. — Христарадничаю по свету, на арфе играю, песни жалистные пою. Да только музыка нонче не в почёте.
— Тоже боян? — хмыкнул богатырь. — А что это — арфа?
— Навроде гуслей, только чужеземная — охотно пояснил Агафон. — Я её у купца одного стащил. Хочешь, и тебе спою?
— А и спой! Хотя нет, жалистное не надо. Я ж потом спать не смогу, ворочаться буду! Лучше просто сыграй!
Мальчишка кивнул и достал из сумки замотанный в тряпку инструмент. Развернул бережно, умостил на коленях, погладил раму. А потом ловко забегал пальцами по струнам, и арфа запела нежным хрустальным голосом. Дубыня сам не заметил, как подхватила его музыка, увлекла за собой, и вот он уже не в постели мягкой лежит, а стоит на носу расписной ладьи, по морю синему плывущей. Позади гребцы ритмично ухают, налегая на вёсла, ветер помогает им, наполняя паруса, а у горизонта виднеется родимый берег, и стоит на нём резной терем, а уж в тереме том ждут его, из дальнего странствия со славой воротившегося. И стало в нутре у Дубыни хорошо, сладко, как лишь в детстве бывает.
Проснулся богатырь с первыми лучами солнца и некоторое время лежал ещё, боясь отпустить блаженную негу, прекрасным видением навеянную. Потом голову поднял, осмотрелся. Агафон крепко спал, свернувшись клубочком на одеяле. Арфа, вновь надёжно укутанная в ткань, лежала рядом.
— Эвона как… — подумал Дубыня вслух. — Эвона как!
И, стараясь не разбудить мальчика, на цыпочках выбрался из комнаты.