А в храме тем временем продолжалась служба. После исповеди ввиду многолюдства оставшиеся там Максим Петрович, Саша и Спанчев на некоторое время потеряли друг друга из вида. Саша первая прошла исповедь и теперь стояла ближе к левому клиросу, где пели семинаристы. Следом исповедался и Спанчев Борис.
Его отношения с верой в чем-то напоминали вариант Полатиной Люды, но все-таки с гораздо более личностным и продуманным отношением. Если для Люды главным был мотив быть «правильной девочкой» в глазах людей и Бога, то Борис каким-то непонятным «шестым» чувством явно ощущал силу и авторитет, исходящие от Бога, добровольно подчинялся этим двум факторам и уважал их. Православная вера была для него системой правил, которая четко регулировала способы контактирования с Богом, и Борис сознательно стремился соблюдать эти правила. К вере он был приучен еще ребенком своей бабушкой со стороны отца, с которой после развода и переезда из Невинномысска в Ставрополь уже потерял связь. Но семена, заложенные ею, все-таки проросли: Спанчев довольно регулярно (не раз год как Люда, а минимум четыре раза во время всех четырех многодневных постов) исповедался и причащался. Более того, когда однажды в Ставрополь привезли пояс Пресвятой Богородицы, он выстоял многочасовую очередь, чтобы приложиться к нему.
Но и он со своей стороны выработал свою систему правил, которая регулировала отношения с Богом с его стороны. Он, конечно же, понимал всю безнравственность и греховность и своей половой распущенности, и причастности к употреблению и распространению наркотиков, но и здесь нашел изощренный способ самооправдания перед лицом Божьим.
Во время исповеди он исповедовался, традиционно называя три греха, вычитанные когда-то им у аввы Дорофея. Это так называемые «три «С» - «сластолюбие, сребролюбие, славолюбие». При этом его блуд и наркотические наслаждения скрывались за словом «сластолюбие», его дилерские операции с наркотиками – под «сребролюбием», а все остальные «понты» - дорогие компьютерные гаджеты и телефоны, тщательное слежение за внешним видом и стремление всегда и во всем быть первым – под «славолюбием». Таким образом, называя на исповеди эти слова, он как бы «каялся» в этих грехах, действительно испытывая самое настоящее облегчение после разрешительной молитвы священника, выныривая из-под его епитрахили и прикладываясь к Евангелию и Кресту.
Неприятным бременем на своей совести Борис ощущал, как он называл, «инцидент» с Куркиной Аней. Но он полностью укладывался в контекст «сластолюбия». Какое-то время он поколебался, может, назвать его прямым текстом – блудом, но решил все-таки не менять традицию и не создавать «опасных прецедентов».
Кстати, он таким образом «оприходовал» и недавний «грех» по отношению к Саше Сабадаш. Он, конечно, чувствовал здесь свою вину перед ней, но просить у нее самой прощения ни в коем случае не собирался. Он был уверен, что она гораздо больше и чаще делала ему «больно». А вина перед Богом опять же укладывалась в контекст «трех «С», точнее, двух. Его «покаяние» распадалось на грех «сластолюбия» и грех «славолюбия», так как они в совокупности и привели к этому «нехорошему» поступку. И теперь, назвав эти грехи, он как бы снимал с себя перед Богом вину за них.
Если после такой исповеди Иисус Христос допускает его к причастию: кусочки и капли Его Плоти и Крови не застревают у него в горле, его не разит молния ни до, ни после..., значит, он все делает правильно. Точнее, даже не так. Где-то в глубине души он понимал, что поступает не совсем правильно. Он делает не то, что правильно, он поступает – ДОПУСТИМО!.. Единственно допустимо в его ситуации, когда отказаться от греховных действий он не может, но и полностью порвать свои отношения с Богом – с силой, которая во много раз превосходит его силу, его ум, его авторитет и его власть, тоже не желает - это было бы настоящим безумием.
Вот и сейчас на исповеди он пошел проверенным и испытанным путем. Однако священник после его заключительного «всё!», последовавшего после медленного и намеренно растянутого перечисления им «трех «С» (это должно было произвести эффект выстраданности и вымученности), не спешил почему-то прочитать разрешительную молитву.
- Скажите, а вы готовились к причащению? – спросил он Бориса после паузы. Его голос проникал сквозь плотную материю епитрахили приглушенно и словно бы издалека.
- Да готовился, - ответил тот, испытывая неприятное чувство душевного перенапряжения. Впрочем, этот ответ еще мог сойти за правду. Ничего конкретного: подготовкой можно считать и просто раздумывание о предстоящем событии…
- А вы были на вечерней службе? – после небольшой паузы вновь вопросил священник.
- Я, к сожалению, вчера был очень занят и не смог там побывать…
Бориса уже кусал губы, лежа лбом на холодной меди покоящегося на аналое креста. Вчера они опять с Митькиным допоздна резались на последнем уровне интерактивной компьютерной игры. Исповедь принимала самый неприятный для него оборот.
- А что насчет молитвенной подготовки?..
Борис прекрасно знал, что имеет в виду священник – чтение молитвенного правила, последования к причащению, трех молитвенных канонов. Но неконкретность вопроса давала шанс выкрутиться.
- Да я молился. (На самом деле он только пролистал молитвослов, наизусть протарабанив про себя «Отче наш» - здесь он мало чем отличался от Полатиной Люды.) – Простите, батюшка…
Видимо, это интуитивно-спонтанное добавление и решило исход дела, как он решил, в его пользу.
- Ну, прощать буду не я, а Господь Иисус Христос, - добавил священник, как показалось Борису, с некоторой иронией. – Ты должен Его молить о прощении…
- Да-да, я буду проситься…
Он хотел сказать «молиться» или «просить о прощении», но от волнения выдал такую несуразицу. И теперь закусив губу, с некоторой даже злобой ждал, чем закончится эта такая неудачная для него исповедь. Выпуклости Распятия больно давили ему в неровности лба, но он на зло себе не шевелил головой и не пытался уменьшить это давление.
Подождав еще чего-то, священник все-таки прочитал над Борисом разрешительную молитву. Тот, наконец, чуть не сорвался от аналоя сначала просто в сторону, а затем, разглядев впереди стоящую там Сашу, а рядом с ней Максима Петровича, пробился к ним поближе и стал за их спинами.
Для Саши же, в отличие от всех остальных массовцев, все проходило, как казалось со стороны, гладко. Она раньше всех исповедалась и прошла вперед, по-видимому, сосредоточенно наблюдая за выходами и входами священников и дьяконов из врат иконостаса.
Ее приход к вере был связан решающим образом с Иванычем. Именно он несколько лет подряд, начиная с 5-го класса, объяснял этой высокой умненькой и талантливой девочке о важности веры и посещения храма. Саша и его самого, и все его слова воспринимала как безоговорочный авторитет и стремилась следовать им. Ей в этом плане очень не хотелось разочаровывать своего «любимого» учителя, хотя сама она выросла в безрелигиозной семье и только приезжая к родственникам во Львов, видела там проявления сколько-нибудь значимой религиозной жизни.
И хотя в последнее время ее до слез доводило «странное» отношение к ней «любимого учителя», его саркастические и иронические замечания и шпильки ранили ее в самое сердце, - это отнюдь не касалось вопросов веры. Недавний случай со Спанчевым, с его мерзким фотомонтажем – тому явное доказательство. Если бы не Иваныч, еще неизвестно, как она смогла бы перенести эти позор и унижение. Но под его влиянием она не только не стала как-то явно реагировать на эту выходку, но даже, как ей показалось, смогла «простить» Спанча. Это, конечно, было весьма специфическое прощение. Саша тогда сказала Иванычу, что «вырезала его из сердца навсегда» и теперь будет с ним спокойно общаться. Только общаться как «с пустым местом».
Однако присутствие этого «пустого места» рядом с ней в храме, оказалось, сильно напрягает ее. Сначала она никак не могла сосредоточиться на предстоящей исповеди. Она всегда сама читала написанные ранее на бумажке грехи, считая это делом какого-то особого благочестия. Мол, она так справляется с «ложным стыдом». Однако постоянное ощущение Спанчева за своей спиной сегодня как-то совсем не располагало на такой «подвиг». К тому же ей очень сильно мешало отсутствие самого Иваныча. Обычно наличие в церкви этого человека всегда придавало ей какое-то «вдохновение», способность легко отстаивать длительные службы и даже получать явное чувство внутреннего удовлетворения. А вот сейчас ее все явно напрягало и раздражало. И даже неуверенные попытки слегка растрепанного Максима Петровича как-то поддержать ее (он сзади чуть направлял ее продвижение к исповедующему священнику и хотел взять ее сумку на время исповеди), почему-то вызывало внутреннее раздражение.
Поэтому на этот раз она молча протянула священнику список ее грехов и склонила голову к аналою. Вопреки обыкновению тот не стал покрывать ее голову епитрахилью, а чуть отодвинувшись от нее и даже отстранив слегка бумажку с ее исповедью, стал читать. Волосы совсем вылезли из его затылочной тесемки, и он время от времени отводил их пряди рукой ото лба.
Саша боковым зрением видела, как он перевернул ее бумажку обратной стороной, дочитывая там написанное, и вдруг страшно напряглась и даже закусила губу от волнения. Многие из ее написанных крупными буквами ее грехов легко прочитывались между пальцами священника, и следовательно свободно могли быть «познаны» теми же Максимом Петровичем, и главное, «пустым местом» - Спанчевым.
Она сама поневоле уже перечитывала свои правильные, крупные вирши: «осуждала, ссорилась с братом, грубила родителям…», страшно досадуя на саму себя за правильность и разборчивость своего прилежного почерка. Особенно она ужасалась последней едва видимой из-под пальца священника записи: «ревновала и не…», но священник, как услышав ее отчаянную мольбу, чуть сдвинул палец вниз и закрыл продолжение.
Наконец, пытка закончилась, священник, спросив ее имя, прочитал над ней молитву, и Саша поспешила пробраться подальше вперед от этого мучительного места исповедничества.
Но не тут-то было. Вскоре ведущий службу священник, став на колени перед царскими вратами, начал усталым и слегка дребезжащим голосом читать покаянную молитву Ефрема Сирина:
- «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празнословия не даждь ми…»
Вслед за священником и все люди в храме стали опускаться на колени. Саша оглянулась назад, чтобы найти место для своих ног. И тут в упор столкнулась с растроганно-блаженным взглядом Максима Петровича и напряженно-мучительным Спанчева…
Пытка продолжилась. Она становилась на колени с мучительным ощущением задирания своей не слишком длинной юбки, как ни пыталась придержать и отдернуть ее руками. Она давно планировала купить себе длинную – «церковную» - юбку, юбку «до пят» - как у Куркиной Ани, но все не доходили руки, и вот опять приходилось расплачиваться за свою нерасторопность. Она физически ощущала на своей спине и ниже такое непереносимо тяжелое и жгучее «смотрение» Спанчева.
- «Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему…» - вновь зазвучал голос священника, и Саша, мучительно сдвинув обе ноги на сторону, наконец, опустилась на колени. При этом правый носок невысокого сапожка, зацепился за какую-то шероховатость на полу, из-за чего Саша задергалась, пытаясь продвинуть носок дальше. Она вся перекосилась от безуспешных попыток сохранить равновесие и принять подобающее молитве коленопреклоненное положение.
- «Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков…»
И тут легкий толчок, и носок съехал назад. Мельком взглянув назад, она увидела, уползающую от ее сапога руку Спанчева. Тот наклонившись лбом почти до земли, тем не менее, увидел все ее трудности и не остался в стороне – помог…. «Но лучше бы уж не лез!.. О, Господи, - что за пытка!?..» Саша так и осталась стоять на коленях, только опустив голову на грудь. Сделать земной поклон полностью, коснувшись лбом пола, со Спанчем сзади себя – нет, это было выше ее сил.
- «Аминь» - наконец, выдохнул священник, и Саша сама, судорожно выдохнув, и тяжело дыша, будто только что завершила длинный забег, резко поднялась с пола, едва не потеряв при этом равновесия, лихорадочно расправляя складки на злополучной юбке. Замирающим сердцем она слышала сзади себя, как, слегка покряхтывая и хрустя суставами, поднялся с колен Максим Петрович и легкое дуновение от быстро вскочившего на ноги Спанчева.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь