Ф. И. Толстой (6.02.1782-24.10.1846)
ЧАСТЬ III
(по материалам книги Михаила Филина «Толстой- Американец» М. Молодая гвардия. 2010)
Он хочет быть. Как мы цыганом… А.С. Пушкин
Цыганка Дуняша
Незадолго до кончины, в одном из последних писем князю П.А. Вяземскому, наш герой в который уж раз помянул добрым словом шальную молодость, безвозвратно ушедшие дни. Они остались в памяти Фёдора Ивановича как «удалые. разгульные: «когда пилось, буянилось и ЛЮБИЛОСЬ, право, лутше теперешнего» (письмо 23 августа 1844 года, выделено Ф.И. Толстым). И характерно, ч то слово. Касающееся дочерей Евы, он вывел прописными, почти аршинными буквами. Очевидно, любовные переживания первой четверти века были особенно важны и дороги безнадёжно больному графу.
Между тем в свои сердечные тайны граф Фёдор, человек «самой привлекательной, мужественной наружности» (РВ 1864 №4 Стр. 683) и редкостный говорун, никогда и никого, даже ближайших друзей, не посвящал. Это наглухо закрытая от нескромных взоров и языков сфера его бытия, заповедная область толстовской души. «Я не по Сенату, как ты говоришь, ни на женщин, как сам скажу, ходоком не бывал и смолода», – убеждал граф «любезного» князя П.А. Вяземского (РГАЛМ Ф.195 Оп.1 Ед.жр.1318. Л.103).
Из автобиографической повести дочери Фёдора Толстой, П.Ф. Перфильевой узнать можно о графине Прасковье Васильевне Толстой, урождённой Барыковой (1796-1879), супруге полковника графа Андрея Андреевича Толстого (1771-1844). Предполагаем, что она вышла замуж в середине 1810-х годов. Впоследствии о «любимом» графом Фёдором «семействе графини П.В. Толстой» (а не графа Андрея Андреевича!) П.Ф. Перфильева многозначительно упомянула и в заметке, помещённой ею в журнале «Русская старина» (РС 1878 №12. Ст.718).
Как поведала племянница американца М.Ф. Каменская, графиня П.В. Толстая, «женщина очень умная, образованная», «смолоду была очень хороша собой; <…> у неё были чудные. Чёрные большие глаза, очень умное, выразительное лицо и самая добрая, ласковая улыбка». Позже она стала «прекрасной матерью и хорошей родственницей». А из воспоминаний всё той же Марии Каменской выясняется, что Американец гащивал и в доме А.А. и П.В. Толстых в Царском Селе» (Каменская С.171-172. 176).
Известно, наконец, что пятидесятилетняя, уже овдовевшая графиня Прасковья Васильевна, узнав о смертельной болезни нашего героя, примчалась к Фёдору Толстому и присутствовала при его прощальных минутах (РС 1878 ;12 с.718). В «Нескольких главах из жизни графини Инны», повести дочери графа Фёдора Толстого П.Ф. Перфильевой об этом рассказано так: «У отца был какой-то праздничный вид. Память о страстной любви, скрытая радость, уверенность в обоюдности чувства и предсмертная минута последнего блаженства придавали какое-то особенное выражение всей его фигуре» (РВ 1864 №4 С.712).
Вот, пожалуй, и вся история «утаённой любви» Американца. В ней нет ни секретных писем, ни тенистых гротов, ни сцен ревности, ни поединков между родственниками, ни рогов. «Шиш потомству», - как когда-то отрезал поэт (XII, 336).
Но в груди у графа Фёдора учащённо билось большое сердце. И поэтому рядом с элегической графиней Прасковьей Васильевной у одра умирающего пребывала ещё одна стареющая и горюющая женщина.
Эта дама в течение трёх с лишком десятилетий была гласной и законной спутницей арбатского философа.
Граф впервые заметил её «в одном из разгульных обществ» (Биография Сарры С.VIII) осенью 1814 года…
Древняя, возрождавшаяся после пожара столица тогда веселилась напропалую. А какое же московское. Барское ухарство могло обойтись без цыган, без их шумных толп и хоров, громких песен. Пронзительных и дико-удалых; без слепящих глаза нарядов, сверкающих шалей, жёлтых колец и браслетов, без гитар и бубнов, «хлопа и топа», воплей и бешенных выходок, вихревых плясок до ажитации (Двигательное беспокойство, сильные эмоции, возбуждение, до упаду, возбуждение с чувством тревоги и страха) перемежаемых шампанским и сочными, пьянящими поцелуями чернооких красавиц с распущенными власами?
Схожим образом, с богемными пикниками, фейерверками, лихими катаниями, «стоном неги» (II,94) и «персей волнованьем», действовал и граф Фёдор Толстой – один из главных возмутителей спокойствия города и приятель «всех ветрениц известных», всех московских Аспазий (греческая гетера, подруга Перикла).
Однако одна из встреч графа с бродячей «шумной ватагой цыган» завершилась совсем не трафаретно. И явно заблуждалась Мария Каменская, которая, описывая амурное приключение графа Фёдора, ехидно заметила, что её увлекающийся дядюшка «в Москве скоро влюбился в ножки молоденькой цыганочки-плясуньи» (Каменская Стр.179).
Стройные ножки (коих, по уверениям знатока (А.С. Пушкина), было едва ли не три пары на целую Россию), конечно. кое-что тоже значили, но не они решили участь нашего героя.
Он просто-напросто увидел «Дуняшу, тихую, скромную; увидел – и участь жизни его была решена!» (Биография Сарры С. VIII).
Провидение свело его, графа Толстого, известного в обществе под именем «Американца», с Авдотьей (Евдокией) Максимовной Тугаевой, «цыганкой Дуняшей, вовсе не известной» (Биография Сарры С.VII). «Они встретились с отцом где-то на дороге, - сообщала П.Ф. Перфильева (дочь), - потом вскоре увидала его на вечере у князя Г… Любовь из возгорелась, и судьба была решена» (РВ 1864 №4 С. 684).
Доныне благополучно здравствует версия (проникшая даже в строго научные штудии), согласно которой легконогий граф Фёдор толстой, нимало не раздумывая, «умчал 15-летнюю красавицу цыганку с концерта прямо в церковь под венец» (Мурьянов М.Ф «Пушкин и цыгане». М. 1998. ст.305). В действительности всё же случилось иначе 0 но с натуральной цыганщиной, то есть не менее романтично.
Певице из «счастливого племени» (III 264) исполнилось к тому времени 17 лет (она появилась на свет Божий в 1797 году). Прасковья Перфильева (дочь) не слишком ладившая с родительницей, подчеркнула в её наружности «типичность нации». Дочь сумела набросать такой портрет Авдотьи Максимовны: «Мать моя была не русская. Правильный греческий нос, большие чёрные глаза навыкате, тонкие губы, с поднятыми кверху линиями на углах рта, делали её лицо самонадеянным и хитрым; походка у неё была лёгкая и скорая. С маленьким наклонением головы назад, что придавало ей самодовольный вид; при этой красоте как-то не хочется говорить о характере, который ей далеко не соответствовал» (Биография Сарры C VIII). Обратим внимание: критически настроенная к матери Прасковья Фёдоровна всё же воздала должное пригожести девы из табора.
Американца же встреченная цыганка – бедная и гордая, пылкая, упрямая, неприступная и оттого ещё более желанная – просто заворожила, заставила трепетать «лёгким листом», свела с ума.
И граф Фёдор ринулся на штурм. Он преследовал Дуняшу «почти целый год», по-царски одаривал и добивался её – и в конце концов по-настоящему «дикий» натиск Американца был «увенчан взаимной любовью». Осаждённая крепость пала: он склонил-таки красавицу с большой дороги к заключению необыкновенного союза.
«Египетская дева» (цыган считали в то время выходцами из Египта) ответила на его стихийные чувства, покинула табор и стала жить под одной крышей с видным из себя и потешным, широкогрудым и мускулистым, темноволосым и кудрявым (как настоящий цыган), к тому же испещрённым всяческими узорами магнатом, который был старше её на целых пятнадцать лет (ей 17, а ему 35 лет. От Б.Е.). «Мать отдалась ему и телом, и душою», - констатировал П.Ф. Перфильева (РВ. 1864. №4. С. 684).
В толстовском доме появилась юная хозяйка – подобие барыни. Необыкновенная подруга американца, кажется, полюбилась, его престарелым, поневоле привыкшим к выходкам графа Фёдора родителям. При знакомстве сметливая Дуняша, как пишет автор «Биографии Сарры», «умела снискать их нежность» (С X). И смерть отца, графа Ивана Андреевича Толстого, случившаяся в провинции в 1818 году, видимо, лишь на короткое время омрачила чело нашего героя.
С вселением в дом графа Фёдора авантажной Дуняши вошли в обычай и «цыганские вечера» на Арбате. В.Л. Пушкин сообщал П.А. Вяземскому: «Мы часто бываем вместе и пьём шампанское как воду. В прошедший понедельник Американец Толстой давал нам ужин. Стешка с своими подругами отличалась и восхищала нас. <…> Мы у толстого просидели до пяти часов утра…» («Арзамас» Кн.2).
Князь П.А. Вяземский в письме А.И. Тургеневу от 6.01.1819г писал: «Шаликов был намедни со мною на цыганском вечере у Американца и таял грузинскою похотью. На другой день прислал нам стихи: «Достопамятный вечер». Начинается: Я пил шампанское не рюмкой, а стаканом тут были гурии египетского рая. Подари этим стихом Дениса, если он ещё у вас…» (ОА Т.1. СПБ 1899 Ст. 188-189).
А несравненная Дуня. По всей видимости, им ела характер тяжёлый, своенравный, истинно цыганский, но ум не по годам зрелый, очень практический, мещанский, и не пыталась тогда графу Фёдору жить. А его поведение не претерпело после встречи с цыганкой никаких существенных изменений.
Граф Фёдор, поклоняясь божественному эросу, остался завсегдатаем московских кружков и салонов и убеждённым патриотом Английского клуба. Гулял на бульваре, путешествовал по империи.
В.Л. Пушкин в письме В.А. Жуковскому от 16.04.1819 г. пишет: «… Он сам готовится писать к тебе, теперь занимается Геродотом, Гиббоном и иногда штоссом и квинтичем (карточные игры, от Б.Е.). Он накупил множество книг и с жадностью их читает». Не забывал графа Фёдора и Денис Давыдов. Иногда американец покидал Первопрестольную. С верным Денисом Давыдовым он, тридцатишестилетний, очень даже недурственно провёл время на ярмарке в Киеве ранней весной 1818 года.
М.Ф. Орлов («Рейн» «Арзамаса» писал П.А. Вяземскому («Асмодею») писал тогда: «Я долго ленился к тебе писать единственно оттого, что много о тебе говорил с дьяволом Денисом и бешенным псом толстым. Они здесь - были на контрактах. Толстой уехал в Москву к цыганкам в гости…» («Арзамас». Кн. 1. М. 1999г. Стр. 440).
Возвращался Американец из Малороссии в Белокаменную в прекрасном настроении и в клубах «спиртоватого зловония» (РГАЛИ ф.195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Л.7.), жертвами коего становились ни в чём неповинные попутчики и станционные смотрители.
Настиг новый удар: от загадочного мора, проникшего в дом, вскоре скончалась их четвёртая дочь. Это произошло, вероятно, в середине сентября (Граббе С.94)
«Зыбкое здание счастия», возводившееся отставным полковником Фёдором Ивановичем Толстым почти пять лет, рухнуло в одночасье. Он него осталась лишь семейка маленьких холмиков на Ваганьковском кладбище. Американец и его подруга разом осиротели.
Врачевала же – медленно, но толково – душевные раны нашего героя цыганка, она же мещанка, Авдотья Тугаева, «верный его друг», которая «усердно помогала ему нести тяжкое бремя жизни» (письмо князя П.А. Вяземского А.И. Тургеневу от 16.01 1819г). После смерти детей Авдотья Максимовна пристрастилась к чтению Священного Писания, развесила повсюду иконы, затеплила лампады и стала усердной прихожанкой.
В первых числах октября 1819 гола безутешный Американец, пытаясь отвлечься и развеяться, убежал из проклятого дома и от свежих могил в Петербург, где провёл около двух месяцев. Жил у князя Шаховского, и на «чердаке» князя А.А. Шаховского, граф Фёдор познакомился с молодым, обретающим популярность поэтом Александром Пушкиным и тут же повздорил с ним (Об этой размолвке в ходе карточной игры, мы расскажем позже, в особой главе) (Из письма А.И. Тургенева П.А. Вяземскому).
Новый, 1820 год Американец встретил уже в Москве. А вскоре стало ясно, что его Дуняша опять брюхата. И тогда граф Фёдор сделал первый из задуманных шагов. Он приобрёл у поручика С.Ф. Кашкарова дом под № 121 на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка, во 2-м квартале Пречистенской части. Заодно полковник «прикупил» у кашкаровского соседа, некоего господина Коренева, и клочок арбатской земли (Желвакова И.А. «Тогда… в Сивцевом» М. 1989. С.12.).
Принялся приводить благоприобретённые хоромы в порядок: цыганка уже приучила его следить за «убранством комнат». В.Л. Пушкин писал П.А. Вяземскому 21.07.1820 году, что «Американец Толстой купил дом и от доделывает его прекраснейшим образом и богатою рукой, а также, что граф был нездоров и очень похудел» (Пушкин В.Л. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С.12.).
Здесь, в Калошином, среди привезённых Американцем из странствий диковин, она в скором времени и разрешилась от бремени 20.08.1821г (умерла Сарра 23 апреля 1838 в возрасте 17 лет) и почти год жизнь малютки висела на волоске, но лекарям удалось выходить этот «милый цветок». «Живыми восторгами приветствовали новорождённую малютку» писала в своей книге П.Ф. Перфильева. Потом родилась снова дочь, которую назвали Риммою.
В каждодневных заботах о дочери Американец не забыл и о другом своём обете. Как-то раз Дуняша Тугаева узнала, что её полюбовник учудил, так учудил: он вознамерился жениться на ней, «затянуть узел любви на остаток жизни» (Биография Сарры С. IX).
Бабьих возражений Фёдор Иванович не потерпел бы, но прекословить его сиятельству она, поражённая, и не пыталась. «Бешенному псу – уступи дорогу», - гласит народная мудрость. Да и каких-либо веских причин доля отказа от руки, сердца титула, предлагаемых любимым человеком, у цыганки, практически порвавшей с табором, не было.
И душой, и разумом, всем существом своим Дуняша, безумно ревновавшая Американца все эти годы, возликовала и горячо одобрила феерическое решение графа. Храм Великомученика Власия был под боком, в Старой Конюшенной, где 10.01.1821 года «венчался с московской мещанкой Евдокией Тугаевой» (Биография Сарры С. X). По воспоминаниям П.Ф. Перфильевой, граф Фёдор заказал себе к знаменательному дню «особого фасона венчальное кольцо» (РС. 1878. №12. С. 718 Точно такое кольцо сделал себе приятель графа Фёдора Пётр Александрович Нащокин).
О «предрассудке света» автор «Биографии» упомянул вовсе не случайно. Очередная выходка неугомонного Американца шокировала родовитых москвичей. Если сожительство с цыганкой обществом допускалось, то женитьба на певичке выглядела уже нонсенсом, поступком во всех отношениях неприличным, оскорбительным для благородного сословия. И сословие. Фыркнув. Мигом дало понять Фёдору Толстому, в какое положение он себя поставил (А, как бы оно посмотрело, это благородное сословие, если бы выжила в пути через Охотское море и Сибирь, его прекрасная алеутка с костяным кольцом в носу. От Б.Е.).
Лев Николаевич Толстой, общавшийся с Авдотьей Максимовной и её дочерью Прасковьей (зачастую казавшейся писателю «дурищей» и «чучелом» (Розанова С.А. Лев Толстой и пушкинская Россия. М. 2000. Сю. 223), рассказывал с их слов, что, «обвенчавшись, Фёдор Иванович поехал вместе со своей молодой женой с визитами во все знакомые ему дома. В некоторых чванных семьях, где раньше, несмотря на его порочную жизнь, его холостого, охотно принимали, теперь, когда он приехал с женой-цыганкой, его не приняли. Тогда он. Как человек самолюбивый и с чувством собственного достоинства, никогда больше к этим знакомым не ездил» (С.Л. Толстой С.31).
«Роман американца с хорошенькой певуньей по прошествии времени наверняка зашёл бы в тупик, дядюшка ни за какие коврижки не обвенчался бы с Дуняшей Тугаевой, «ели бы эта любящая его женщина своим благородным поступком не привела его в совесть.
Раз он проиграл в лубе большую сумму денег, не мог заплатить их и должен был быть выставлен на чёрную доску (в частности в Английском клубе записывались имена тех, кто нарушил жёсткие корпоративные правила. Для таких лиц двери клуба наглухо закрывались). Графская гордость его не могла пережить этого позора, и он собрался всадить себе пулю в лоб. Цыганочка, видя его в возбуждённом состоянии, начала выспрашивать: - Что с тобою, граф? Скажи мне! Я, быть может. могу помочь тебе. – Что ты ко мне лезешь? Чем ты можешь помочь мне? Ну, проигрался! Выставят на чёрную доску, а я этого не переживу!.. ну. Что ты тут можешь сделать? Убирайся!
Но Пашенька (Мария Каменская постоянно в воспоминаниях называла Авдотью Максимовну Тугаеву-Толстую, свою экзотическую тётушку, именно так) не отставала от него, узнала, сколько ему нужно денег. И на другое утро привезла и отдала их ему… - Откуда ты достала эти деньги? – спросил удивлённый граф. – Откуда? От тебя! Разве ты мало мне дарил?! Я всё прятала… а теперь возьми их, они твои…
После этого Фёдор Иванович расчувствовался и женился на Пашеньке» (Каменская с.169-180).
Безбоязненно рассуждал американец и в письме на темы общие, государственные и оценены были А.Х. Бенкендорфом как «дерзкие». Обличительные толстовские строки о творящихся в судах «беззакониях» («дерзновенную истину») Бенкендорф подчеркнул и сопроводил карандашной заметкой – то ли недоумённой, то ли возмущённой: «Есть ли у нас что-нибудь похожее?». Жена Толстого, графиня Авдотья Максимовна, услышав о том, что сам император Николай Павлович повелел внести ясность в эту запутанную историю, до смерти перепугалась –и выкинула. А граф Фёдор наказан не был.
Седьмого младенца они погребли в зиму с 1827 на 1828 год (РС. 1901. С.308). Графиня «имела частые свидания с известным московским врачом П.А. Скюдери, который, однако, пришёл к заключению, что «опасности нет» (РА. 1901. №9. С. 30-31). Точные даты ещё двух неудачных родов графини Авдотьи Толстой пока неизвестны. Зато удалось установить, когда появилась на свет чудом выжившая дочь американца – Полинька (уже знакомая нам Прасковья Фёдоровна, по мужу Перфильева) родившаяся «семимесячной и больной» (РВ 1864. №4. С. 684-685). Это случилось в конце лета 1826 года (согласно надгробного памятника на Ваганьковском кладбище. Скончалась она 25 марта 1887 года). С её слов «её рождению отец был не рад: он желал сына и меня отдали бабушке со стороны матери, где я прожила два или три года, друзья графа, пленясь моей красотой, уговорили графа взять меня назад».
По уверению Марии Каменской, граф Фёдор Иванович прозвал дочку «курчавым цыганёночком» (РВ 1864. №4. С. 684-685).
О каких-то серьёзных неладах в семействе Толстых в двадцатые годы найдено свидетельство архиепископа тверского Саввы (Тихомирова; 1819-1896). В середине века, будучи синодальным ризничим, тот познакомился с графиней Авдотьей Максимовной, тесно общался с ней, попутно узнал и про вдову, и на стороне. А позднее в мемуарах, владыка Савва помянул оригинальную цыганку и среди прочего поведал нам о её молодости:
«Графиня Толстая, Евдокия Максимовна, происходя из цыганского племени, в юности своей отличалась красотою и, по всей вероятности, искусством в пении. Этими качествами она так пленила молодого графа Толстого, Фёдора Ивановича, известного в обществе под именем Американца, что он на ней женился. Но так как недостатки её образования и воспитания били слишком для всех очевидны, то он отправил её года на три в деревню и здесь приставил к ней гувернанток; однако ж и после этой меры цыганская её натура сквозила во всех её словах и действиях. Особенно её пылкий характер обнаруживался в отношениях к её прислуге» (РА. 1909. №8. С. 699).
Автор «Биографии Сарры» туманно намекнул: «с минуты рождения» дочери граф Фёдор толстой «по болезненному состоянию матери заменил её у Сарры всеми нежными попечениями, всею горячечностию» (Биография Сарры С. XXXV-XXXVI).
Однако, когда старшие Толстые бранились – они только жестоко, дико тешились.
«Характер его был крут, бешен до крайности, непостоянен и самолюбив; но всё это смягчалось самым горячим и мягким сердцем», писала об Американце П.Ф. Перфильева (РВ. 1864. №4. С. 684). И через страницу дочь добавляла: «Графиня <…> имела на него большое влияние».
Уже в 6 лет Сарра, изрядно говорила по-французски и по-немецки, занималась и английским языком., увлекалась живописью и музыкой, её тянуло к познанию наук – географии, истории, арифметики. Для Сарры подыскали весьма достойных учителей. Стихов «ещё не писала, но уже была поэт» (Биография Сарры. С. XVI-XVII). Видимо, ради ненаглядной Сарры, которая обожала «темноту дикого леса» Американец обзавёлся подмосковным поместьем в Рузском уезде – сельцо Глебово с деревнями Горки и высокое.
По утверждению Т. Новосильцевой, Пётр Нащокин как-то сказал об Американце некоей молодой особе: «Если б он вас полюбил и вам бы захотелось вставить в браслет звезду с неба, он бы её достал. Для него не было невозможного, и всё ему покорялось. Клянусь вам, что в его присутствии вы не испугались бы появления льва» (НИОР РГБ. Ф.85, К.19. Ед. хр. 30. Л.30).
К портрету Американца
Им было по колено море; они не пресмыкались ни перед личностью, ни перед общественным мнением и признавались иногда в своих проступках с откровенностью, не лишённой цинизма. Но Бог знает – уважительней ли разыгрывать роль и рядиться в небывалую добродетель. По крайней мере, все знали, что от них можно ожидать и чего опасаться. Т. Новосильцева
«Картёжный вор»
В «Горе от ума» персонаж. Прототипом коего, очевидно был Американец, назван Репетиловым несколько иначе. Он – «ночной разбойник» (читай «картёжник»), который «крепко на руку нечист». Правда, ознакомившись со списком грибоедовской комедии, принадлежавшим князю Ф.П. Шаховскому, наш герой отредактировал последние стихи, написав вместо них: «В картишках на руку не чист». И тут же в скобках, как бы произнося «Атанде-с», разъяснил суть ремарки: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали. Что ворует табакерки со стола; по крайней мене думал отгадать намерения автора».
Л.Н. Толстой сообщил в частной беседе, что Фёдор Иванович встретив однажды Грибоедова, сказал ему: - Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку нечист? Подумают, что я взятки брал. Я взяток отродясь не брал. – Но ты же играешь нечисто, - заметил Грибоедов. – Только-то? – ответил Толстой. –Ну, ты так бы и написал» (С.Л. Толстой С.54). Фёдор Иванович не считал нужным скрывать, что является chevalier d`industrie, картёжным вором (то есть «мошенником», «обманщиком», «хитрым, лукавым человеком» (В.И. Даль)).
Стесняться подобного ярлыка и таиться ему не было нужды: надувательство за зелёным сукном не противоречило тогдашним нормам этикета. Кодекс чести дворянина (у Грибоедова «Горе от ума») игнорировал азы мещанско-интеллигентских добродетелей.
Карты. «большая карточная игра», стихия коммерческая или азартная, - это сублимированная романтическая страсть Американца к нескончаемой «схватке» (в самом широком смысле), его «шиболлет» (характерная речевая особенность) а также важная (увы, спорадическая) статья дохода и непременная тема переписки со знакомыми (РГАЛИ. Ф.195. Оп.1. С.1. Ед. хр. 1318. Л.8-8 об., 72 об.).
По словам М.Ф. Каменской, её дядюшка «завёл в Москве страшную картёжную игру» (Каменская с.179).
А князь Павел Петрович Вяземский небезосновательно считал Толстого-американца «душой и головой игрецкого общества» (РГАЛИ. Ф.195. Оп. 1. Ед. хр. 1318. Л.1).
Безымянный «шулер 20-х годов» предостерегал своего несмышлёного соперника: лицемерный американец сперва всячески «обворожит» намеченного противника, «влезет к нему в душу», а потом обыграет и убьёт!» (Стахович А.А. Клочки воспоминаний. М. 1904. С.150. Выделено мемуаристом).
Из документов мы знаем совсем иное.
А именно: распечатывая и прокидывая колоды, меча банк и понтируя, блефуя и жульничая, граф Фёдор Иванович сам не раз и не два крупно продувался.
Тузы и дамы порою были к нему явно не доброжелательны.
Ларчик открывается просто: существовали тогда «разбойники» поизощрённее и наглее Американца. Эта публика - В.С. Огонь-Догановский и прочие – подчас «исправляла ошибки фортуны» ещё лучше, чем игравший с ними граф Фёдор.
«Гастроном»
Американцу не удалось стать знаменитым стихотворцем, однако он таки стал настоящим поэтом в иной области – гастрономической, где занял, как выразился князь Павел Вяземский, «авторитетное положение» (НИОР. ГРБ. Ф. 85. К. 19. Л. 32-32об.) и снискал себе непреходящую славу.
Тут репутация отставного полковника вне всяких подозрений. «Не знаю, есть ли подобный гастроном в Европе, каким был граф Ф.И. Толстой, - восхищался Ф.В. Булгарин. – Он не предлагал большого числа блюд своим гостям, но каждое его блюдо было верх поваренного искусства» (Булгарин. С. 204-205).
Кулинарному искусству граф с упоением служил со времён гвардейской молодости* и до последних месяцев жизни.
* Упомянем хотя бы про суп, который готовил Американец в штабе генерал-адъютанта князя М.П. Долгорукова в 1808 году во время войны со шведами. Судя по мемуарам, этот толстовский суп Иван Петрович Липранди не забыл и через полвека.
Обеды, которые закатывал Фёдор Иванович, были по части подаваемых блюд столь изысканны, эстетичны, что даже оставили след в отечественной изящной словесности. Так, В.Л. Пушкин (маявшийся от болезни) в послании графу Фёдору (1816) сокрушался от уплывших от него аппетитных стерлядях: Что делать, милый мой Толстой? Обедать у тебя ни как мне не возможно: Страдать подагрою мне велено судьбой, А с нею разъезжать совсем неосторожно! ........................................................... Я плАчу, что лишён обеда твоего (Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М. 1989. С. 42-43).
Мастерство повара (а таковой у графа имелся), конечно, значило многое, оно являлось «статьёй первенствующей», но активное, творческое участие самого Американца, разработавшего в добавок собственную идеологию чревоугодия, всё же играло в процессе создания кулинарных шедевров решающую роль. «Столовые припасы он всегда закупал сам, - вспоминал Ф.В. Булгарин. – Несколько раз он брал меня с собою, при этом говоря, что первый признак образованности – выбор припасов кухонных, и что хорошая пища облагораживает животную оболочку, из которой испаряется разум. Например. Он покупал только ту рыбу в садке, которая сильно бьётся, то есть в которой более жизни. Достоинство мяса он узнавал по его цвету и т. п.» (Булгарин. С. 205).
Делился князю В.Ф. Гагарину о открытом им способе подготовки устриц перед едой, «опуская их в холодную воду с добавлением в оную соли, сколько вода морская в себе допускает. (НИОР. РГБ. Ф.85. К.19. Ед. хр. 30. Лю.32-32об.).
Отвечая князю П.А. Вяземскому, наш герой писал 7.06.1830 года из сельца Глебова в Петербург: «Тебя устрицы забрали за живое, мой любезной. Ты выражаешься на их счёт с восторгом, живописно, - это меня радует. Я уверен. Я постигаю, что ты их кушаешь не прозаиком, ты, верно и тут наслаждаешься умственно, - ты роскошествуешь. Э то всё похоже на щастье, это нас молодит. У нас же нет устриц ни в самой Москве, -- в окрестностях и не бывало» (РГАЛИ Ф. 195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Л. 71 об.).
В отсутствии свежих устриц граф Фёдор Иванович, деревенский «неуч русак» (такую характеристику дал себе в том же письме), явно хандрил и чувствовал приближение старости.
Пиршество и «пьяноление»
Раблезианские обеды в доме Американца, сопровождались нешуточными возлияниями. Этому аспекту жизни нашего героя, с гордостью именовавшего себя «старым пьяницей» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Л. 105), тоже должно уделить особое внимание.
Скажем с порога: Собрания у графа Фёдора опрометчиво относить к заурядным попойкам. Тут не привечались и не задерживались люди, главной и единственной целью которых было побыстрее и поосновательней напиться.
Касательно сей материи весьма точно выразился участник толстовских кутежей, «душа весёлых бесед» (РГАЛИ Ф. 195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Л. 88 об.), князь П.А. Вяземский в стихотворении «Устав столовой (Подражание Панару)» (1817): Мне жалок пьяница-хвастун, Который пьёт не для забавы: Какой он чести ждёт, шалун? Одно бесславье пить из славы. На ум и взоры ляжет тьма, Когда напьёшься без оглядки, - Вино пусть нам придаст ума, А не мутит его остатки.
За глубокомысленными дискуссиями, шутками, рассказами, стихами и песнями действующие лица, исправно возглашавшие тосты и сдвигавшие полные стаканы («стакан, да неполной» наш герой фактически приравнивал к оскорблению) (РГАЛИ. Ф. 195. Оп.1. Ед. хр. 1318. Л. 72 об.), постепенно хмелели. Или напивались по образному выражению П.А. Вяземского, «до сердца» (Там же Л.71).
А между тем в залу доставлялись с кухни новые образчики кулинарного эпоса, звучали следующие замысловатые здравицы, дырявили потолок очередные пробки…
И на умы и взоры пирующих ложилась тьма, неумолимо сгущавшаяся.
Затем начинались молодецкие выходки и откровенные безобразия, порождения (снова цитируем Ф.И. Толстого) «патриархального духа Русского человека», который имеет. Как и прочие «предметы нравственного и физического мира, свою красивую и дурную сторону» (Там же Л. 126 об.). (Об этом древнем духе «Устав столовой», разумеется, умалчивает).
Одни гости держались геройски, а другие, менее стойкие, в положенный им час роняли головы, пускали пузыри и выходили из игры (Так, чувствительный В.А. Жуковский, по воспоминаниям графа Фёдора, почему-то отличался «поспешностью» и к «жаренному бывал всегда готов» (Там же Л.72). По классификации П.А. Вяземского, человека с «похабно-заливным хохотом» (Там же Л. 6 об.), сие означало – «напиться до муд» (Там же Л. 71). Сам же Американец, кажется, наиболее крепкий «пробочник», обычно прибегал к иному термину – «переложить»; в его словаре имелась так же лексема «жестокий угар», от которого угоревший пребывал «еле жив» (Там же. Л. 8, 72; Ед. хр. 2863а. Л.3 об.).
Тела спящих умни ков и балагуров наторелые слуги бережно развозили по домам или раскладывали по диванам тут же, в хоромах «в пол-упитого» (XIV, 37) Американца.
Нередко случалось и так, что утром. Восстав ото сна и излечившись от хвори, гости снова пускались во все тяжкие.
Князь П.А. Вяземский рассказывал, что когда хозяин, у кого они гостили, предлагал Толстому закуску со словами: «Увидишь, как тотчас она отобьёт хмель», Толстой отвечал ему перекрестясь: - «Ах, Боже мой! – да за что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный, хочу оставаться при своём» (СЗК. С. 366-367).
Американцу – как в городе, так и в подмосковном имении – волей-неволей приходилось заполнять паузы между интеллектуальными обедами, протекавшими с «сердечным и живым удовольствием», будничным, без многоглаголания, употреблением всяческих напитков.
Наш герой придумал для подобного монотонного времяпрепровождения словечко «пьяноление» (НИОР РГБ Ф.85. К. 19. Ед. хр. 30. Л. 30-31.).
Болезненной зависимостью от вина он, по всей видимости, не страдал, что неоднократно и убедительно доказывал своими продолжительными «безвинными» периодами.
Один из антрактов нашего волевого героя подробно описан в «Старой записной книжке» князя П.А. Вяземского:
«Он, не знаю по каким причинам, наложил на себя эпитимию и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. <…> Толстой присутствовал на проводах одного своего приятеля, не нарушая обета, несмотря на все приманки и увещания приятелей, несмотря, вероятно, и на собственное желание. <…> Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: «Стой!» Сани остановились. Он обращается к попутчику и говорит: «Голубчик Денис, дохни на меня!»
Воля ваша, а в этом «дохни» много поэзии. Это целая элегия! Оно может служить содержанием и картине; был бы только живописец, который бы постиг всю истину и прелесть этой сцены и умел выразить типические личности Дениса Давыдова и Американца-Толстого». (СЗК. С. 367. Выделено мемуаристом.).
«Протрезвился» граф (причём к несчастью (смерть детей)) в 1830 году (РГАЛИ. Ф. 195. Опю1. Ед. хр. 1318. Л. 39.).
«Погибал в несносной трезвости» в мае, «не графинствовал» в сентябре 1831 года. (Там же. Ед. хр. 2863а. Л.3. Об., 6).
Раздружился с Бахусом Американец и весною 1832 года (там же Ед. хр. 1318. Л. 88 об.) Могло быть связано и с развившейся тогда болезнью. «Пьянолением» граф тешился почти до шестидесяти лет. Страсть к вину он обоснованно считал добродетелью. Если становилось к толстого «хмельно на сердце» (Там же. Ед. хр. 2863а. Л. 3 об.) - следом и мир вокруг внезапно расцветал, октябрь сменялся маем, и сам он, моложавый татуированный Американец, здравствовал, дышал полной грудью, глаза блистали.
«Человек ума необыкновенного»
«Человеком ума необыкновенного» окрестил Американца князь П.А.Вяземский.
«Умён он был, как демон, и с ним трудно было спорить, утверждал Ф.Булгарин.
«Человеком с большим умом» - запомнил графа актёр М.С. Щепкин.
Денис Давыдов вёл речь о «необыкновенном уме» Американца, а Ф.Ф.Вигель – о толстовской «умной речи».
Умным счёл графа Фёдора также П.А. Катенин.
Про «весьма умную голову» двоюродного брата однажды обмолвился Ф.П. Толстой.
О «замечательном уме» отца писала позднее и его младшая дочь Прасковья.
Не благоволивший к Американцу граф П.Х. Граббе тоже не отрицал его «редких способностей».
И даже Пушкин, оскорблённый и необъективный Александр Пушкин, признался Гречу в письме от 21.09.1821г., что Толстой «вовсе не глупец» (XIII? 32).
Завершая это краткое обозрение единодушных суждений, припомним, что и в «Горе от ума» эпизодический персонаж., списанный Александром Грибоедовым с Американца, - «умный человек»; более того о нём сказаны знаменитые слова: Но голова у нас, какой в России нету…
Разбирался американец и в европейской науке и словесности, штудировал (часто в подлинниках) письма Анахарсиса, творения Геродота, Руссо, Гиббона, Вольтера, Кондильяка. Граф Фёдор истинно сочувствовал «всем россиянам, которые могли только читать на одном отечественном языке книги». В доме Толстых плодились воллюмы Вальтера Скотта. Байрона, Шиллера, Гёте, Новалиса, Уланда и прочих авторов. Американец покупал эти книги не только для ребёнка – он и сам с усердием читал и перечитывал их. Словом. В 20-е годы Фёдор Толстой был «учёным малым» (VI, 7).
Материал подготовил Борис Евдокимов
01.09.2021