В юности я часто огорчался, что меня не понимают взрослые, что они глухи к моим устремлениям, что пренебрегают, а я такой из себя важный, загадочный и таящий какие-то откровения, которые и мне-то самому были непонятны.
Протестовать тогда особо не получалось, потому как в СССР любой протест был невозможен, ну разве что прогуливал я уроки, но это так себе протест. И уходил я в книги, и жил среди героев книжных, чем ещё больше отдалялся от реальности. Впрочем, любой, кто бывал в этом возрасте и пережил его, меня с лёгкостью поймёт. А кто сейчас в оном находится, сочтёт это ересью, глупостью, упадничеством, у этого кого-то всё только предстоит, не станем с ним спорить.
И вот, весь такой непонятый, а если точнее, то непонятный, всклокоченный как воробей на проводе высокого напряжения реальности, я заявился к деду. Пара фраз, резкие движения подростка, только начавшего превращаться в мужчину, и умные глаза моего великолепного деда заискрились добрым весельем, которое он умело спрятал за наводящие вопросы, чтобы поставить диагноз моему состоянию.
- Тебя никто не слышит? Не понимает? Ну, это нормально. Куда нам взрослым, мы в прошлом веке, тут и спорить не о чем. Но вот он я, сижу перед тобой и слушаю. Говори. Обрушь на меня истину, что рвёт тебя в клочья, что заставляет сворачиваться в раковину самопогружения и убегать с уроков. Я готов слушать. Не прячься от меня за «ты всё равно меня не поймёшь», я пойму, а если и не очень, то мы вместе будем решать этот ребус, пока я не пойму. Давай, внук!
Меня и правда рвало, но как только я открывал рот, так сразу и понимал, что любая моя претензия выглядит глупостью, что всё это чудовищно надуманная боль, что сказать-то мне и нечего, и вся моя непонятость – отражение моего неумения задавать самому себе правильные вопросы и не уклоняться от неудобных ответов. Никто, о чудо, не мешал мне читать книги, ходить куда вздумается, спорить с учителем на уроках, когда (как мне казалось) я был уверен, что прав именно я. Всё, что я собирался сказать миру уже давно было сказано, а своего личного опыта у меня не было, так что я даже не мог поставить под сомнение опыт опытных. Я чуть было не расплакался от обиды на самого себя, но сдержался, ведь отец меня учил, что слёзы удел слабых, а я не хотел выглядеть в глазах своего прекрасного деда слабаком. Нет, я решил, что вернусь к этому разговору позже, когда точно сформулирую свои претензии к миру. Дед всё понял и не стал настаивать, он был действительно мудрым человеком. К его чести, он никогда не опускался в беседах со мной до менторского тона, равно как не позволял себе и сюсюкать со мной даже в моём сопливом детстве. Всегда и только как со взрослым.
Этот несостоявшийся разговор, когда передо мной открылось окно возможностей, а я не нашёл чем его заполнить, сделал для меня очень много. Я понял главное, что изменять свой мир я должен сам, никто не станет это делать за меня, а значит и претензии мои беспочвенны и глупы. С тех пор так и жил, и когда ловил себя на детских чувствах вселенской обиженности, лечил это выжигая калённым железом самоиронии. И помогало. И помогает. И что-то подсказывает мне – будет помогать.
И да, если вы придёте ко мне и скажете, что вас не понимают, не слышат, не сочувствуют вам, то я с готовностью выслушаю вас, не перебивая, не уничижая вас насмешкой, не оскорбляя нравоучительными замечаниями. Дед в своё время преподал мне очень полезный урок.