Пока я учился с двойки на тройку в злополучной московской 703-й школе, отец служил в Венгрии военным советником. Чем он там занимался, я до сих пор не знаю.
Прошло чуть меньше года. Вдруг раздаётся звонок в дверь нашей квартиры и заходит отец! Для меня это было счастье. Мама, конечно, тоже очень рада, такое неожиданное событие! Спрашивает: «Коля, а что же ты не предупредил, что приезжаешь?» Отец отвечает: «Несколько часов назад я и сам не знал, что полечу в Москву. Меня зачем-то срочно вызвал Булганин, министр обороны. Завтра иду к нему на приём». А Булганин, между прочим, тогда совмещал две должности в правительстве: министра обороны и министра внутренних дел.
Вечером мы с Лёвой легли спать, а мама с отцом долго сидели на балконе, разговаривали, гадали, что за срочный такой вызов. Я долго слушал их разговор, пока, наконец, не заснул. Виталик в эту ночь с нами не ночевал, мы подумали, что он у своей жены Ларисы, в соседнем доме.
На следующий день мы пришли с братом из школы. Мама что-то делала на кухне. И вдруг приходит наш старший брат Виталик. Странно, он вроде на работе должен быть. Он молча уложил кой-какие свои вещи в чемодан. Обнял Лёву, потом протянул мне новую матросскую тельняшку: «Это тебе на память». Поднял меня на руки, поцеловал: «Прощай, Вовка! Теперь не скоро увидимся…» Поставил меня на пол и пошёл к маме на кухню. Там он пробыл не больше минуты. Потом я услышал, как хлопнула входная дверь. Виталик ушёл. Тут же мать выбежала из кухни с белым лицом, хотела выйти на балкон, но упала на пол в обмороке. Мы с братом пытались её поднять, но ничего сделать не могли. Я вышел на балкон: Виталик внизу шёл по двору, хромая, с чемоданом в руке. Я закричал ему что было сил: «Виталька, вернись! Маме плохо!» Он остановился на секунду, посмотрел на меня и сказал тихо, но я услышал: «Вовка, я не могу… Прощай…» и пошёл, не оглядываясь. После этого я увидел его только через 8 лет.
Буквально через полчаса пришёл отец. Бледный, со злым лицом, быстрым шагом вошёл в квартиру. Мать с заплаканными глазами бросилась к нему и попыталась что-то сказать, но отец отодвинул её рукой и только спросил: «Где он?» Не обнаружив Витальку в комнате, отец метнулся на кухню. Но и там никого не было. Виталик предусмотрительно исчез. Мы с братом, конечно, не понимали что происходит. Отец что-то объяснил маме один на один, и она замолчала. О Виталике больше не спрашивала, но заметно было, что с этого дня она изменилась, замкнулась в себе и часто плакала.
Отец буквально через пару дней уехал к новому месту службы в Дагестан, в республиканский военкомат в городе Махачкала. Мы с мамой и братом Лёвой остались в Москве. Отца мы увидели только через год, когда он приехал в отпуск.
Когда я стал взрослым, отец рассказал мне, что на самом деле произошло в тот день. Приехав к Булганину на приём, отец в его приёмной доложил адьютанту о своём прибытии. Тот уже знал, что отец должен был прибыть из Будапешта и сказал, чтобы отец заходил в кабинет министра, и что у него на всю беседу 7 минут.
Отец зашёл в кабинет и, как положено, доложился.
Дальше Булганин сообщил отцу совершенно ошеломительную новость: оказывается, пока мы были в Корее, наш брат Виталик стал предводителем преступной группы. В тот день была назначена сходка воров в «малине». Там должен был решаться вопрос о том, кто из авторитетных воров будет «паханом» в одном из районов Москвы, величиной чуть ли не с полгорода. И, по агентурным данным, победить в этом споре должен был Виталий Егоров. Накануне вечером милиция задержала Витальку, утром ему объяснили, что только потому, что он является приёмным сыном подполковника Егорова, офицера Генштаба, сделавшего много для Родины, его пока оставят в живых. А остальных, кто придёт на сходку, оперативники перестреляют всех до одного под предлогом, что они якобы окажут сопротивление при задержании.
После этого сообщения Булганин спросил отца, что он об этом думает. Отец ответил, что последние 18 лет практически не имел возможности заниматься воспитанием приёмного сына: училище, война, ранения, служба без выходных, длительные заграничные командировки. Булганин прервал его: «Мы хорошо знаем о ваших заслугах. Вы можете отказаться от приёмного сына, тогда мы разберёмся с ним без вашего участия. Решение за вами».
Отец сразу ответил, что от приёмного сына он не откажется и готов нести ответственность за него как отец. Булганин кивнул: «Я так и думал», — потом позвонил кому-то по телефону и сказал: «Егорова отпустите, как договорились», — и повесил трубку. Потом сказал, что Виталику дадут 12 часов, чтобы он исчез из Москвы и поставят условие — не появляться до конца жизни в крупных городах, где больше миллиона жителей. Остальных участников сходки перестреляют сегодня в «малине» без суда. На этом беседа закончилась: «Вы, подполковник, можете быть свободны. Что с вами делать дальше, мы подумаем». Отец повернулся через левое плечо и вышел из кабинета. Вся беседа заняла 5 минут.
Виталику тогда было 22 года. В Москве у него осталась жена и маленькая дочка, которых он до конца жизни больше не видел. После того, как ему пришлось фактически постоять на краю собственной могилы, его взгляды на жизнь несколько изменились. Своеобразная шоковая терапия подействовала. С криминалом было покончено. Несколько лет Виталик скитался по разным глухим уголкам северной России. Работал на сплаве леса на Северной Двине, потом матросом на водолазном судне и на буксирах. Применял, так сказать, для полного излечения интенсивную трудотерапию. В Москву один только раз приехал, на день, нелегально. Пришёл в наш двор, через какую-то знакомую бабку попросил сделать так, чтобы его дочка вышла на балкон. Ей тогда было уже 15 лет. Дочка вышла на балкон на минуту, Виталик с лавочки у подъезда посмотрел на неё и уехал из Москвы. Через восемь лет скитаний он приехал к тёте Зине (старшая сестра мамы) в тот же дом в Новосаратовке, где попал в Ленинградскую блокаду. Тётя Зина, святой человек, выделила в доме ему комнату, и он стал там жить. Дело в том, что городская черта проходила буквально в нескольких сотнях метров от этого дома, и формально Виталик жил не в Ленинграде, а в сельской местности. Работал он на фарфоровом заводе, тоже в пригороде, мастером по ремонту техники. Была у него жена Нина, но детей больше не было. Когда я учился в морском училище в Ленинграде с 1966 по 1972 год, мы с ним часто встречались у тёти Зины. Он иногда вспоминал свою бандитскую молодость в Москве, с большим уважением отзывался об отце и говорил, что отец фактически ценой своей карьеры спас ему жизнь, да и маму, разумеется, тоже. Умер Виталик в 1991 году в возрасте 55-ти лет от инфаркта. Я летал в Ленинград его хоронить.
Друзья отца, офицеры Генштаба, подыскали отцу подходящее место для «ссылки» — должность начальника 3-го отдела в Дагестанском республиканском военкомате и пообещали, что он там долго не задержится: как только страсти немного утихнут, они подыщут ему хорошее место для службы.
О службе в Махачкале отец мне кое-что рассказывал. Его предшественник, предыдущий начальник 3-го отдела республиканского военкомата, во время призывной компании поехал на машине с водителем в горные аулы собирать призывников и исчез. До сих пор ни его, ни машину с водителем не нашли. Поэтому отца и послали на замену. Папа тоже ездил по горным аулам призывать молодёжь в армию. Дела он это так: приезжал в аул и просил собраться стариков поговорить. Выставлял на стол пару бутылок коньяка. Старики все воевали в Отечественную, поэтому вино пили. Отец представлялся, расспрашивал старейшин, кто где воевал, о себе рассказывал. Потом переводил разговор на то, что молодым тоже надо учится Родину защищать. Старые бывшие фронтовики всегда соглашались с ним и обещали, что все до одного подлежащие призыву в назначенный день прибудут в военкомат. А если старейшины так сказали, то так и будет. И ни разу не было, чтобы кто-то из молодёжи после такого разговора уклонился от службы в армии.
А для меня опять наступили тяжёлые дни: опостылившая школа, бальные танцы, двойки-тройки, отца опять рядом нет, мама плачет, от Виталика ни одного письма. Целый год я ходил с плохим настроением, смеяться совсем разучился. Но вот через год летом отец приехал в Москву в отпуск. Побывал в своём Генштабе и вернулся оттуда весёлый. Сказал, что мы едем на месяц в Ленинград, отдохнуть. А потом он ненадолго вернётся в Махачкалу, сдаст дела новому начальнику 3-го отдела, и мы поедем к новому месту службы. Куда — он пока не знает.
Мы быстро собрались и поехали на поезде в Ленинград. У мамы там была целая куча родни: старшие сёстры Зина и Люба, два старших брата Коля и Александр, их мужья и жёны, мои двоюродные братья и сёстры.
Поселились мы сначала в Зеленогорске у дяди Саши, маминого брата. Зеленогорск — это бывший финский городок. До финской войны 1940 года он назывался Териоки (Смоляная Река). Во время войны он не пострадал, и поэтому все жилые дома и другие здания в 1959 году были ещё финской постройки. Дядя Саша жил тоже в деревянном финском домике на улице Хвойной, дом 30, практически на опушке леса. Через 60 лет, в 2018 году, я побывал в Зеленогорске и нашёл этот дом. Он до сих пор стоит на том же месте. Только больших сосен уже нет, но выросли молодые. И нет колодца около дома, потому что в Зеленогорске соорудили городской водопровод.
Зеленогорск стоит на берегу Финского залива. Здесь я впервые увидел море. Здесь же в первый раз побывал в ресторане. Он стоял на опушке соснового леса на берегу Финского Залива. Построили его ещё финны до войны. Красивое, в два яруса, деревянное здание с одной стеклянной стеной, с видом на Финский залив (к сожалению оно не сохранилось). Папа заказал для нас с Лёвой ананас, который я тоже увидел первый раз в жизни.
Из Ленинграда приехали мамин старший брат Коля с женой Нюрой и старшая сестра Люба с мужем Фёдором. О дяде Коле хочется немного рассказать.
Когда мой дед Шеляпин во время польского похода в 1920 году пропал без вести, дядя Коля ещё подростком стал работать и содержать всю семью. Поэтому для мамы он был больше, чем старший брат. В 30-е годы Коля закончил вечерний техникум. Его направили в Ленинград на мебельный комбинат начальником столярного цеха. Здесь он вступил в партию и женился. Парень он был толковый, и впереди его ожидало хорошее будущее. Но в 1939 году началась финская война. А его жена, тётя Нюра, была финкой. Тогда в Ленинграде и особенно в сельской местности под городом жило много финнов. У них уже родился сын, мой двоюродный брат Володя. Тётя Нюра была очень красивой женщиной, и они любили друг друга по-настоящему. В то время, когда я увидел её впервые, ей уже было далеко за сорок лет, но и тогда она была красавицей. По русски она говорила с акцентом и с ошибками, это было смешно. Женщиной она была очень доброй, но характер вспыльчивый. Когда сердилась по каким-нибудь пустякам на мужа Колю, то автоматически переходила на финский язык, а Коля смеялся и подшучивал над ней: «Ну, опять шипит по фински!» Нюра быстро остывала и уже через минуту смеялась вместе с мужем. Во время финской войны Сталин дал приказание собрать всех финнов и насильно выселить в Финляндию. Так и сделали. Но дядя Коля категорически отказался отдавать жену и сына. Его таскали на допросы, всячески угрожали расправой. Но он упёрся и не сдавался. Дядю Колю сначала исключили из партии, потом уволили с работы. Он ходил на железнодорожную станцию, разгружал вагоны и так зарабатывал на жизнь. В общем, натерпелся парень за эти несколько лет.
«К счастью», через два года началась война с немцами, и дядю Колю отправили на фронт. Надо было воевать за Родину и за Сталина, поэтому о его жене-финке как-то сразу забыли.
Коля воевал на совесть. Был дважды ранен: один раз пулей в грудь навылет. После этого у него всю жизнь были проблемы с лёгкими. Второй раз пуля попала в правую щёку, выбила несколько зубов и вылетела сквозь левую щёку. Но всё-таки ему повезло, он остался жив и вернулся с войны к своей финке. После войны работал на том же мебельном комбинате столяром-краснодеревщиком. Детей они больше не имели — боялись, что родная советская власть опять вспомнит о финском происхождении Нюры.
В 1955 году, после смерти Сталина, дядю Колю пригласили в Смольный, где был Ленинградский горком КПСС. Там сообщили ему, что он ни в чём не виноват, может восстановиться в партии и занять прежнюю должность начальника цеха. Но Коля категорически отказался. Сказал, что ни в каких партиях он состоять больше не будет и работать будет рядовым столяром. Его оставили в покое. За всё это Нюра любила его беззаветно. Понимала, что Коля пошёл на огромный риск ради неё и сына. То есть, поступил, как настоящий мужчина. Мой отец очень уважал дядю Колю, они были большими друзьями, хотя и редко виделись.
Старшая сестра мамы, красотка Люба, была замужем за Фёдором. Это был её второй муж. Первый муж пропал на войне, от него осталась дочка Женя — моя двоюродная сестра. Дядя Федя был большим и сильным, как медведь. Очень весёлый и добродушный мужчина. Он обожал тётю Любу. Она действительно была очень красивой и обаятельной женщиной. Детей у него не было, может быть, поэтому он очень полюбил меня, всегда возился со мной, любил держать меня за руку, когда мы гуляли в лесу. Он тоже был фронтовиком. Но уже после войны, как это тогда часто случалось, попал под репрессии. И чудом остался жив. Вместе с группой других людей, его обвинили в каких-то заговорах против родины и восемь месяцев держали в застенках. Пытали, конечно. Но Федя был очень сильным физически и очень упрямым. Всё отрицал и никаких признательных показаний не подписал. В конце концов его выпустили и даже вставили государственные зубы вместо выбитых. А всех других, кто не выдержал пыток и подписал, расстреляли. Это всё, что я знаю об этом. Фёдор беседовал об этом с отцом, которому доверял, а отец позже мне вкратце сказал об этом. Вот такое было время, нужно было уметь выжить.
Потом мы всей компанией на несколько дней приехали в Новосаратовку к тёте Зине, в тот самый дом, где во время блокады жил Виталик и где родился мой брат Лёва. И в котором через 32 года Виталий умер.
Дом стоял на берегу Невы. Этот дом часто становился в тяжёлые моменты прибежищем для нашей семьи, а тётя Зина часто помогала всем родным и была как бы всеобщей мамашей. Да к тому же она была старше и умнее всех. Об этом доме следует рассказать отдельно.
Дом этот (Новосаратовка 10) был построен ещё до революции немцами-колонистами. Построен из огромных сосновых брёвен двумя срубами, внешним и внутренним. В наши дни брёвна уже были чёрные от старости. С большой кухней, одной большой комнатой и тремя небольшими. Ещё большая комната на втором этаже в мансарде. Колодца во дворе не было, воду носили вёдрами из Невы. Вода чистая, можно было пить. Сама Новосаратовка до самой войны называлась немецкой колонией. Здесь ещё с екатерининских времён жили немецкие переселенцы из разных районов Германии. Все они были мастеровыми людьми, имели свои хорошо организованные хозяйства. Многие служили в Русском военно-морском флоте. До революции в нашем флоте было много немцев, они очень хорошо служили царю и Отечеству.
В Новосаратовке до нашего времени сохранилось немецкое кладбище. Когда я хоронил брата Виталика в 1991 году, мне пришлось побывать на этом кладбище. Рядом с могилой брата, я запомнил, была богато оформленная могила начала 19-го века, фактически склеп, какого-то лейтенанта флота с немецкой фамилией. Надпись была сделана на русском и немецком языках. Могила накрыта огромной многотонной плитой из чёрного мрамора. В общем, жили немецкие колонисты здесь очень хорошо. В 1939 году в Новосаратовке было 1547 немцев, 90% от всех жителей этого села.
Тётя Зина, ещё молодой девушкой, приехала в Ленинград и устроилась служанкой в немецкое семейство, которое жило в этом самом доме, и много лет работала у них. Здесь же вышла замуж. Перед войной в 40-м или 41-м году немцев стали выселять из Ленинграда в Сибирь, в Алтайский край. Зинины хозяева договорились с ней, что они быстро юридически оформляют дом на Зину и она будет жить здесь и следить за домом до их возвращения.
После войны, уже в пятидесятых годах, немцам разрешили вернуться на свои места проживания. Хозяева дома знали от Зины из писем, что с домом всё в порядке и Зина ждёт их, чтобы передать дом им. Но немцы решили иначе: однажды Зина получила от них письмо, в котором немцы сообщили ей, что возвращаться они не будут. Первое время им было очень трудно в Сибири на новом месте. Но к этому времени они своим трудом построили там на берегу реки точно такую же Новосаратовку. Теперь у них там всё есть: хорошие дома, соседи-немцы, коровы, огороды, мастерские и всё остальное необходимое для жизни. Поэтому им не хочется всё это бросать и начинать сначала. Они просили Зину считать этот дом своим и ни о чём не беспокоиться. Тем более, что документы на дом уже оформлены на неё. Я думаю, на их решение не возвращаться повлияло и то, что Ленинград попал в блокаду и огромное количество жителей умерло здесь от голода. Им, немцам, тяжело было возвращаться в этот город. Тётя Зина до конца жизни хранила это письмо как самый главный свой документ. Чтобы, не дай Бог, не заподозрили её в том, что она поступила нечестно и завладела чужим домом. Она часто с благодарностью вспоминала этих немцев. Вот так эти люди были воспитаны.