— Ты не дойдешь.
Старуха обронила эти слова, как горох из дырявого мешка, мазнула по
Бивилке взглядом узких глаз и пошла мимо столика дальше.
В таверне было так шумно и чадно, что магичка поначалу решила,
будто ей послышался этот голос, сухой, как трескучий гороховый стручок.
Привиделся взгляд темных глаз из-под припухших век. Причудилась эта
старуха, низенькая, лохматая, похожая на страдающего трясучкой багника в
меховых одеждах.
Но ее слова застряли в воздухе сухой многоголосой трещоткой: «Ты не
дойдешь, не дойдешь, не дойдеш-шь…»
Бивилка поморщилась и оглянулась, но старуха уже скрылась где-то
между столиков в самом темном углу, среди таких же низкорослых
жилистых людей с узкими глазами. Свечные отблески выхватывали из
темноты грязные смоляные волосы над меховыми накидками и пестро
расшитые одежды, почти скрытые под украшениями из деревяшек,
камешков, перьев, клыков.
В Недре все были невысокими, худыми и узкоглазыми. Казалось,
местные жители смотрят на приезжих с подозрительно-издевательским
прищуром и замышляют какие-нибудь свои, недричанские пакости. Даже
орки тут были узкоглазыми и мелкими — ростом с человека. Эльфов и
гномов путники не видели ни разу за все дни путешествия по северному
краю. После первой встречи с местным орком Шадек заявил, что
недричанские гномы просто выродились до размера крыс, поэтому их
трудно разглядеть.
— Что ты все время дергаешься, поганка?
Шадек сидел, поставив ногу на соседнюю лавку, и тихонько перебирал
струны бузуки. С первых дней в Недре ему не давали покоя обрывки
тягучей мелодии, которые он никак не мог собрать во что-то осмысленное:
звуки вязли между пальцами и путались в мыслях — никак не получалось
ни музыки, ни слов, но отдельные их кусочки все вертелись в голове и
никак не отставали. Шадек сердился на бузуку, у него щемило сердце
оттого, что вдали от эльфийского края они с ней потеряли связь с памятью
Кинфера. По словам Имэль, старшей эльфийки, именно эта связь
побуждала Шадека сочинять музыку и песни.