табачный снег. В карманах раскроенных вдоль штанин и замызганных брючонок лежали бумажные пакетики от «беломора».
— Как я вам завидую, — сказал Челидзе. — Вы видите мир чистым и беспорочным. А я от химчистки не вылезаю.
На что Карабанов сказал:
«И я от вас не вылежу, майор».
<…>
Десять лет спустя после описываемых событий один из наших авторов, как и Карабановым непризнанный, примерно в это же время, собирался писать роман о жителях Марьиной рощи. Его первая вещь называлась «Лавка хроник». Но главный герой (героиня, если хотите) у нее не Марьина роща, а Олежка Табаков, тот самый, которого и отпоили водкой, и отвезли в Останкино; словом, как бы точно это ни получилось, получилась калька с того, о чем хотел написать автор. «Лавок хроник» наш автор на этот раз сочинил немало.
< …>
Один из наших историков литературы (и весьма популярный ныне) назвал такую псевдо-историческую вещь «Собачье сердце» [1]. Возможно, где-нибудь в Глазове губернский чиновник или коллежский асессор, изучающий историю России XIX века, по ошибке издал бы ее под названием «Справочник (по истории породы) коми-пермяцких лаек», но в Литературном институте к такому названию относились без энтузиазма.
Между тем оно подошло бы идеально: именно так можно было бы описать современников Гоголя. И, как нетрудно убедиться, референт по истории породы действительно выписал бы из этой книги «собачье лицо» — по одному на каждую страницу.
Почему бы не сделать то же самое и в прозе? Если перевести это на язык и словесность вполне умеренной руки, то получилось бы тоже вполне умеренно, но не так скучно.
Ведь абсолютная свобода здесь невозможна, потому что в окончательном итоге литературный текст непременно будет совпадать с живой, настоящей жизнью, а жизнь — с тем, что мы привыкли называть историей.
И значит, к этой условной условности придется так или иначе привыкнуть.
Как привыкнуть к тому, что с Ваней Ургантом ты вместе получаешь «Порше», но никак не Церетели.
С Андреем Макаревичем ты ходишь на его концерт