Ворзогоры похожи на остров: с одной стороны от «большой земли» деревню отделяет бескрайнее болото. С трех остальных в белые дюны, в поросшие сосной и вереском угоры-берега бьется Белое море. В местной газете печатают расписание приливов и отливов. Шесть часов море приходит, шесть часов уходит, и жизнь деревни уже пятьсот лет отмеряется этим ритмом.
Текст: Екатерина Жирицкая, фото: Татьяна Юшманова
Море – беспощадное, ледяное, бесстрастное – испокон веков определяло быт и характер живущих на побережье людей. «Море – наше поле, – говорили здесь. – Оно нас поит, кормит, одевает, а смерть придет – и погребает».
XXI век неумолимо вымывает остатки традиционной поморской культуры. Тем ценнее встречи с людьми, сохранившими северную стойкость и силу характера.
У МОРЯ
С Александром Порфирьевичем мы познакомились переменчивым северным августом, когда морошку на ворзогорских болотах начинает сменять брусника, а солнечные дни сдувают первые по-осеннему яростные ветра. Старик Слепинин, опираясь на палку, шел к церквям. Слева отливали серебром старого дерева пять куполов Никольской церкви, впереди возвышался одинокий купол Введенского храма. Справа же уходила вверх мощная колокольня. Стояли церкви свой долгий век – в 1636-м была сложена первая, Никольская, – как и положено, на самом высоком месте деревни. Так виднее с моря. Раньше на колокольне зажигали большой керосиновый фонарь, и она превращалась в маяк, который виден был километров за тридцать, с Кий-острова.
Всю свою долгую, почти девяностолетнюю, жизнь наблюдал дядя Саша – так зовут его в деревне – эту картину. Отцовский дом стоял на срытом старом кладбище, и купола, тянущиеся к небу в двух шагах от него, были видны как на ладони. Думал ли когда-нибудь Александр Слепинин, что на закате своей жизни ему придется спасать церкви, которым сносили маковки в год его появления на свет? Что именно с его заступничества за них перед заезжим хулиганьем начнется по всему Русскому Северу прекрасный добровольный почин под названием «Общее дело. Возрождение деревянных храмов Севера»? Что с его легкой руки умные и отзывчивые люди будут спасать от смерти деревянные храмы по всему Русскому Северу?
Да ничего такого он, конечно, не думал. Как мог – жил, любил свою раскрасавицу Изабеллу Ефимовну, детей растил. Был беспартийным председателем колхоза, валил лес, тянул линии электропередачи, охранял ядерный полигон. Много дел сменил. Не мог поменять только одного: Александр Порфирьевич Слепинин родился, вырос и – за недолгими отъездами – жил у моря.
Фамилия Слепининых не поморская. Слепинины – пришлые. В 1904 году под далеким Курском пожгли крестьяне помещичью усадьбу. Бунтовщиков поймали и отправили под суд. А у тех – по семеро детей, хлеб не убран. Тогда пошли мужики к Слепинину: «Дорогой Порфирий Трофимович, спаси. Возьми всю вину на себя. Ты молодой, все у тебя еще будет». Согласился 17-летний Порфирий. И присудили ему ссылку на Север, за ворзогорские болота. Легендарное выбрали место...
Лоция Белого моря, составленная в 1913 году Главным гидрографическим управлением Санкт-Петербурга, утверждала: название «Ворзогоры» (в названии деревни ударение падает на первый слог, а жители села называют себя «ворзог//о//ры. – Прим. ред.) произошло от финского «вуор» – гора. Тот, кто сегодня попадет сюда, легко поверит в эту версию – стоят Ворзогоры на 45-метровом угоре. Однако известный знаток Русского Севера Сергей Максимов объясняет название деревни давней легендой. Связана она с историей разбойников-«паньков», пришедших в эти края из нынешней Литвы. Будто бы селение Ворзогоры называлось прежде Ворогоры, «по той причине, что первое их заселение было… паньками, основавшими здесь свой главный притон». Но жители села, называющие себя ворзогорами, а не ворзогорцами, на Максимова обижаются. Они предпочитают другую историю: про братьев Якова и Кондрата, которые были людьми честными и основали на высоком приморском берегу две деревни – Яковлевскую и Кондратьевскую. Это и есть сегодняшние Ворзогоры. Туда и вез поезд в 1904 году крестьянского сына Порфирия.
На заре ХХ века были Ворзогоры селом небедным. Местный краевед и исследователь ворзогорской истории Николай Гунин рассказывает, что в округе за 20 километров выкашивалась любая расчищенная от леса чащина, а травы животным все равно не хватало. Поэтому коров отпускали пастись на берег моря. Там, в узкой полосе между болотами и водой, росла любимая скотом морская треста – высокий тростник. Овец же возили пастись в море. Грузили на большие суда-карбас//а// и выпускали на острова Осинки. Были на Осинках пресное озеро и лес, где можно было укрыться от непогоды, но не было хищников. Овцы гуляли по острову с весны до осени, пока их не привозили обратно.
Но основу благополучия населения беломорского побережья составляли прежде всего морские промыслы.
НА МУРМАН
Часть мужского населения Ворзогор традиционно уходила пешком «на Мурман» – ловить треску. Белое море – мелководное, здесь треска попадается редко. Основой ее промысла было не замерзающее зимой Баренцево море. Белое же с октября покрывалось у берегов и в заливах льдом. Тресковая путина начиналась в начале мая. Только к последнему месяцу весны Белое море окончательно очищалось ото льда, и суда главных поморских конкурентов, норвежцев, могли добраться до Баренцева моря. А пока норвежцы ждали погоды, русские отправлялись «на Мурман» пешком. В 900 верст и 30 дней был путь. В Баренцевом на становищах выгоняли в море оставленные в бухтах карбаса. И когда норвежцы на своих судах доплывали до промыслов, русские мореходы уже возвращались на берег с трюмами, набитыми рыбой и зверем.
Уходя в море, надо было на полгода бросать хозяйство. Не каждый мог решиться на такое. У ссыльного Порфирия Слепинина еще не было ни дома, ни семьи. Поэтому весной 1916 года он не задумываясь ушел со знаменитым мореплавателем и путешественником Григорием Поспеловым на зверобойный промысел. Одному надо было сделать запасы перед экспедицией, другому – заработать первые деньги для обустройства на новом месте.
Набрав в Ворзогорах команду, Поспелов направил свое судно «Дмитрий Солунский» к Новой Земле. «С первыми крутыми осенними ветрами: по востоку, полуношнику и северу, у берегов Белого моря, покрытого уже большими ледяными припаями, начинают показываться стада, юрова лысей, морского зверя из породы тюленей, каковы: нерпа или тюлень обыкновенный, лысун или тюлень гренландский, морской заяц и, реже других, тевяк – тюлень с конской головой. Плотно сбившимися в кучи… состоящие иногда из нескольких тысяч зверей, гребут эти стада дальнего, сального, бар//ы//шного зверя… к берегу, называемому Зимним» – так описывает поморский зверобойный промысел Сергей Максимов. В этих тихих местах самки рожают по одному детенышу-бельку: пока белый мех не сойдет, бельки не нырнут в воду, останутся на льдине. Самка же малыша не бросит, а самцы, окружив стадо, будут защищать его. В это время веками выходили поморы на зверобойный промысел. Забивали трюмы шкурами, мясом, салом и везли на продажу в Архангельск.
Свой первый заработанный на промыслах пай Порфирий Слепинин получил весной 1917 года. Золотыми монетами тогда платили. В Онеге, в самом красивом месте города, купил дом. А потом началась революция. Порфирию сказали: «Ты теперь богатый. Добровольно дом не продашь, отберут даром». Продал Порфирий дом, получил деньги, уже бумажные. Не успел оглянуться – на них коробок спичек не купить. Так и остались Слепинины в Ворзогорах.
ВЕКОВАЯ ПРИВЫЧКА
Много чего происходило потом в селе над морем. Образовали колхоз имени большевика Мулина, в соседнем Чекуеве расстреляли последнего священника Ворзогор – отца Алексея Щетинина, в здании церковноприходской школы открыли школу советскую, в войну привязывали к потолку в сараях падающих от голода лошадей, засевали в порядке государственных экспериментов северные поля табаком и кукурузой. Одно было неизменным – море.
Те, кто не ходил на промысел в Баренцево, ловили рыбу у родных берегов, в Белом. С 8 лет отец посылал Шуру на перемёт: вытрясти и здесь же, на песочке, отсортировать рыбу. Покрупнее – в корзину, помельче – в воду. Это была каждодневная забота.
С мая по октябрь, пока не ударил мороз, все, кто был в поморских семьях свободен, выходили к морю. Там стояли, и до сих пор стоят, рюжи, иначе – перемёты. От берега в море сначала идет закол – частокол из жердей, забитых в песок. Его используют вместо сетей при их нехватке. Но в конце закола основной сети – длинной и круглой – не избежать. «Это и есть рю-жа», – объясняет Александр Порфирьевич. Весной идет в рюжу корюшка, в августе – сиг, еще позже – семга, которая «раз в год в сетку залезает», а основа всему с весны до осени – камбала. Корюшку сушат в топленой русской печке: на поддон из лучинок накладывают рядками чищеную рыбу. Вечером положат, утром уже готово. «Сушье» называется.
Чтобы поставить рюжи, делили берега. Староста собирал сход, шел с деревянной саженью вдоль моря, берег мерил. А на будущий год чередуют, чтобы никого не обидеть – одни места рыбные, другие не очень.
Зимой ловили навагу и селедку. Вырезали во льду большие лунки, заводили под лед невода. Горы мороженой селедки были раскиданы по деревням. Некуда было девать, возили ее вместо навоза на поля. А благородная рыба осенью идет зимовать в реку. Стремится туда, где родилась – точно в тот водоем. Весной, когда начнет таять лед, рыба – худая, тоненькая, «синюшкой» называют – пойдет из реки в моря, все лето будет набирать жир. Ну а ближе к осени камбала уже толще пальца будет…
Отработал Александр Порфирьевич на рыболовецких судах, потом на двадцать лет стал заведующим Ворзогорским пунктом Беломорского рыбного комбината. Но запомнилось ему море не только рыбой. Еще и... картошкой.
В ту осень в колхозе собрали много картошки. Должна была картошка отплыть в Онегу. Набрали полную баржу. На нее же сели с десяток селян. Прислали из Онеги крошечный буксир. Подхватил он баржу, повез. Вдруг разбушевалось море, у буксира оборвался трос. Буксир ушел за помощью в райцентр, а баржа с картошкой и людьми осталась в открытом море. Волны перехлестывают через палубу, тащат баржу на камни. А на берегу смотрят в оцепенении на своих близких. И понимает тогда Александр Порфирьевич, что надо идти на помощь.
Берет тогда Порфирьич свою самую большую лодку и уходит на веслах в море. Руки стирает до крови, но добирается до баржи. А там уже залило картошку в трюмах, уже половину каюты с людьми затопило. Постучал по барже веслом, стали потихоньку люди из каюты выбираться. Первым прыгнул в лодку бывший председатель колхоза, потом другие. Опять Александр Порфирьевич садится на весла и гребет к берегу. На следующее утро идет Порфирьич на почту к телефону – доложиться начальству. Телефонов тогда на всю деревню два было, выход к ним – уже событие. Вот Изабелла Ефимовна Шуру своего по этому случаю покрасивее и приодела. А навстречу Слепинину – бывший председатель колхоза. Тот самый, который вчера днем первый с баржи на дно лодки повалился. «Куда, – говорит Порфирьичу, – вырядился?» И обругал нехорошо – вместо спасибо.
ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
Сегодня Александру Порфирьевичу самому до моря не дойти. Скучает он, что не выйти ему «к березе» – так называется самое красивое и рыбное место на ворзогорском берегу, хоть и нет там давно никаких берез. Сидел бы старик, смотрел на море. А теперь только сын его, Андрей, в море ходит.
Бабушка с детства брала его зимой на рыбалку, вспоминает Андрей. В 6 лет уже мог прорубить во льду лунку-пешню и наловить рыбы. Когда ему исполнилось 10, отец отпилил от приклада охотничьего ружья 5 сантиметров и от ствола – 20 и сделал ему маленькое ружье. Выдавал на вечерней зорьке четыре патрона: «Сходи на болото, может, утку стрельнешь».
С 6 лет Андрей плавал с отцом на лодке. Сначала просто наблюдал. Потом стал за гребца. Выходили они на рыболовную тоню – место на берегу, где находится рыбацкая изба. Стоит закол, в его конце рюжа. Мужики вываливают рюжу, на палубу падают сёмжины килограммов по 25, их сразу глушат огромной кувалдой. Потом на складе мужики рыбу солят, в просторные бочки укладывают.
На собственных ошибках узнаешь море, говорит Слепинин-младший. Первую серьезную ошибку он совершил в 12 лет. Пошли они с приятелем ловить рыбу. Сели на плот, отплыли метров за сто. С собой только багор, которым отталкивались ото дна. Пока ловили рыбу, начался отлив, и их унесло в море. Багор до дна уже не достает. «Мы переглядываемся, потом он отрывает доску с одной стороны плота, я с другой, – рассказывает Андрей. – Работаем досками как веслами и за час догребаем до берега. Не доплывая до суши, спрыгиваем в воду, выбираемся на песок; спрятанными в шапках спичками кое-как разжигаем костер и еще часов пять сушим мокрые фуфайки, чтобы не попало от родителей».
Андрей хорошо понимал, что в тот день мог погибнуть. Поморы уходили на отхожие промыслы, и вместе с ними шли 13–14-летние «зуйки». Есть воспоминания, как 1 февраля 1859 года у становища Цыпнаволок в бурю утонули сразу 24 лодки. А на лодке – пять человек: четверо взрослых на веслах и – мальчик-«зуек» рулевым. «Представляете, какой характер формировался, если в 14 лет понимаешь, что под смертью ходишь – и нет тебе скидки ни на возраст, ни на малые силы? – спрашивает Андрей. – Не зря говорили: «Спать не лег – а повалился. Кто в море не бывал, тот не родился». Море как жадное чудовище, только ждет твоей ошибки».
И еще присказка была: «Кто в море не бывал, тот Богу не моливался». Поморы молились не только в церквях, но и в волнах…
МАЯК НА БЕРЕГУ
И в этот момент наш разговор о человеке, живущем на берегу моря, замыкается в круг. Мы возвращаемся к земле, с которой люди уходили на промыслы. К якорям, которые их на этой земле держали и которые теперь держат память о них...
Архитекторам Ворзогоры известны своим уникальным «тройником». Так называли два храма, зимний и летний, и колокольню – канон деревянной северной архитектуры XVII века. Сегодня «тройников» на Русском Севере сохранились единицы. Ворзогоры – одно из таких мест. И своей жизнью этот памятник русского деревянного зодчества обязан Александру Порфирьевичу Слепинину.
С ворзогорских храмов и дяди Саши Слепинина началось движение, которое сегодня знает каждый, кто хотя бы отдаленно интересуется архитектурой Русского Севера. «Общее дело. Возрождение деревянных храмов Севера» спасает от разрушения деревянные храмы. А тонкой – нет, не ниточкой, стальной проволочкой, связавшей судьбу Александра Порфирьевича с возрождением древних церквей, стала девушка Таня. Такая же тонкая – костью и стальная – характером.
У потомственной москвички Татьяны Юшмановой не было поморских корней, но ее с детства очаровывали дремучие северные края, похожие на сказочные рисунки Билибина. Первый раз на Русский Север Татьяна приехала студенткой Академии художеств. Объездила его от Мурманска до Мезени. Однажды поиски выразительных ландшафтов привели ее на Кий-остров, тот самый, где в XVII веке основал Крестовоздвиженский монастырь реформатор русской церкви патриарх Никон. Оттуда Татьяна с подружкой отправилась в Ворзогоры.
Татьяну поразил простор, распахнувшийся с высокого морского берега. Вокруг деревни с изумительным архитектурным ансамблем на маленьком пятачке, казалось, была собрана вся природа России. Пресные озера в двух шагах от моря; луга средней полосы и тундровые угоры с искривленными от ветров деревьями; северная тайга, балтийские дюны и заполярные болотные топи. А еще Ворзогоры удивили и обрадовали Татьяну своим неравнодушием. Шли 2000-е годы. Все распадалось. Разворовывались остатки колхозов, люди едва сводили концы с концами. А на ворзогорской колокольне студентки услышали стук топоров. Еще торчали вместо крыши голые бревна перекрытий, но там, где когда-то были колокола, старый дед и два подростка заколачивали свежеструганые доски. Девушки кое-как забрались наверх, дед отругал их за пренебрежение опасностью, а потом пригласил на чай. Так Татьяна познакомилась с Александром Порфирьевичем и его женой Изабеллой Ефимовной.
Душевность и отзывчивость этих людей глубоко тронули ее, признается Татьяна. Потом она вернется в Ворзогоры и нарисует портрет дяди Саши: идет из моря по приливу крепкий старик. За спиной у него рыбацкий баул, два мощных сёмужьих хвоста из него торчат. «Помор Александр Слепинин» картина называется. Татьяна не только оставит для вечности образы многих уже покинувших землю пожилых ворзогоров, но и заразит любовью к Северу своего мужа, священника Алексея Яковлева. А он сумеет обратить внимание на судьбу разрушающихся деревянных храмов множества неравнодушных людей. Найдет в себе решимость создать и возглавить добровольческий проект «Общее дело. Возрождение деревянных храмов Севера». Так ворзогорский храм, да и весь Русский Север, обретет надежных радетелей. При храме в честь преподобного Серафима Саровского в Раеве в Москве, настоятелем которого является отец Алексей, и находится головной штаб проекта.
Еще пятнадцать лет назад, увидев, как непросто в Ворзогорах восстанавливать храмы, молодые супруги решили помочь. «У нас есть негласная ответственность перед Александром Порфирьевичем и Изабеллой Ефимовной, – объясняет отец Алексей. – И еще я подумал: хорошо было бы, если бы жители столиц разобрали под опеку все теряющие жизнь деревни Русского Севера, все исчезающие у нас на глазах уникальные деревянные церкви». Ворзогорские храмы – их личная зона ответственности, решили Яковлевы.
ПРОТИВ ОГНЯ
Ворзогоры росли вокруг своих храмов – дома строили окнами не к морю, к церквям.
Как сносили главы храмов, Слепинин по малолетству не помнил, но народ в селе сохранил в памяти тот день. Приехали комсомольцы из Онеги. Единственным местным, кто согласился подпиливать купола, был лавочник Павел Жолобов. Когда он сваливал одну из трех главок с Никольской церкви, в жолобовском доме вспыхнул пожар. Бросился хозяин в огонь спасать свое добро, да так из него и не вышел. А Никольская церковь простояла весь ХХ век с двумя оставшимися главками.
Был там склад зерна, в соседнем, Введенском храме – склад колхозных запчастей, клуб. Потом наступили 1990-е. Советская власть кончилась, в Ворзогорах вместо сельсовета возникла общественная организация местных жителей – ТОС. Ворзогоры решили объединиться, чтобы восстановить колокольню. «Это – самое красивое место в деревне. С моря видно, к Богу ближе. Нехорошо было ей такой ободранной стоять», – объяснила Изабелла Ефимовна выбор односельчан. Купили доски, брус. На материалы ушли все средства, а восстанавливать надо было своими силами.
И принялся Александр Порфирьевич за ремонт храма. Ходил каждый день – как на работу. Взрослых мужиков к тому моменту в деревне почти не осталось. Он нанял в помощь двух подростков. Заделали на колокольне крышу, отремонтировали ступеньки, перила. Тем временем в Введенской церкви продолжал работать клуб.
Из Поньги, соседнего поселка лесозаготовителей, приезжала в Ворзогоры на отдых молодежь. Каждый день Александр Порфирьевич видел, как горят костры у церковных стен: пьяные хулиганы снимали деревянную обшивку храмов и разжигали огонь. Днем дядя Саша с помощниками починят ступени – ночью их отправляют в топку. Не было у ворзогорских жителей сил поставить на место заезжих озорников. А Порфирьич, как в клубе танцы, идет к церквям тушить костры. «Мне и морду били на этой колокольне, что я мешаю тем пьяницам водку пить и песни хулиганские петь, – кипятится дядя Саша. – Приду, а они: «Кто тебе дал право распоряжаться? Что – твоя церковь? Кто поручил колокольню восстанавливать?» «Никто не поручал», – разводил руками Слепинин. Но отстоял старик колокольню – привели ее в порядок, а клуб закрыли несколько лет назад.
За колокольней пришел черед Никольской церкви. Алексей Яковлев организовывал субботники. Постепенно вычистили храм. Батюшка привозил из Москвы пожертвования на ворзогорские храмы, работа продолжалась. Заменили оконные рамы, пристроили крыльцо к колокольне. В каждый свой приезд отец Алексей служил молебен, люди стали собираться на молитву в воскресные и праздничные дни. Однажды зимой он привез в Ворзогоры скромно одетого человека. Гость пожил у Александра Порфирьевича неделю, выполнял со знанием дела непростую зимнюю работу, а за следующие три года на его пожертвования Никольскому храму вернули все пять куполов. Никогда еще, за все десятилетия советской власти и перестройки, на Русском Севере не восстанавливали на частные деньги деревянные церкви. Именно с ворзогорских храмов пошла по России эта вызывающая уважение традиция.
К тому времени Татьяна и отец Алексей купили в деревне столетний дом, все больше врастая в поморскую землю, ставшую им родной.
НАД БЕЗДНОЙ
Своего старшего сына Яковлевы привезли в Ворзогоры, когда тому было от роду 40 дней. Полторы тысячи километров до Белого моря на машине с младенцем – риск немалый. Но они ехали с одним желанием: чтобы дядя Саша, Изабелла Ефимовна и другие «дивные старики», как называет их Татьяна, успели подержать на руках маленького Николу. «Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься, – объясняет отец Алексей. – Детям нужны хорошие примеры. Александр Порфирьевич – хороший пример».
Движение «Общее дело. Возрождение деревянных храмов Севера» дает возможность современным людям вновь почувствовать себя частью ушедшей Атлантиды. «Когда добровольцы трудятся в разрушающихся старинных храмах, дотрагиваясь до 200–300-летних бревен, они становятся в один ряд с теми самыми древними зодчими, которые эти бревна когда-то клали, – убежден отец Алексей. – В такой работе человек не просто прикасается к святыне – он ее спасает. И тогда все поколения людей, которые эти храмы строили, потом проливали кровь, защищая, – все эти люди молятся за наших добровольцев и всех неравнодушных».
Поморская культура была культурой людей, каждый день смотревших в лицо смерти, поэтому она естественным образом формировала определенное отношение к земной кончине человека, считает мой собеседник: «Современная культура строится вокруг человека, а раньше в ее центре был Бог. Пословица говорила: «Если Бог будет на первом месте, все остальное будет на своем». Для человека верующего момент, когда душа покидает тело, не являлся абсолютным крушением мира. У людей было понимание, что земная жизнь – временна. Умирать страшно, потому что это неестественно для человеческой природы. Но пришел и твой срок – значит, так нужно».
Это внутреннее мужество перед лицом надвигающейся опасности, а может быть, и неминуемой кончины передает пронзительный сказ писателя Бориса Шергина «Поморская быль», который мы с отцом Алексеем вспоминаем в конце разговора. Шергин описывает реальный случай, происшедший в середине XIX столетия. Жили тогда в городе Мезени два братаЛичутиных – Иван и Ондреян. «В молодые годы трудились они на верфях Архангельска. По штату числились плотниками, а на деле выполняли резное художество», – пишет Шергин. На носу и корме корабля братья изображали разных прихотливо вырезанных животных, богов и «знатных особ». И творили подобное художество «с самой выдающейся фантазией». Потом Личутины вернулись в Мезень и занялись морским промыслом. Однажды, возвращаясь домой, они заночевали на крошечной каменной гряде. А ночью шторм унес их небольшое судно вместе с припасами и рыболовными снастями. Ждать помощи было неоткуда, добыть рыбу нечем, на питье оставалась только дождевая вода. Братья «ясно предвидели свой близкий конец и отнеслись к этой неизбежности спокойно и великодушно». Из всей утвари осталась у Ивана и Ондреяна только большая деревянная доска да ножи для резки дерева. И слабеющие братья вырезали себе из дерева могильную плиту. «Не крик, не проклятье судьбе оставили по себе братья Личутины. Они вспомнили любезное сердцу художество. Простая столешница превратилась в произведение искусства». Иван будет летопись писать «для уведомленья», а Ондреян «ухитрять» раму резьбой – «для увеселенья».
Через тридцать лет писатель Шергин и знакомый ему капитан рыболовецкого судна заглянут поклониться личутинской могиле. Поплачут над горькой их смертью, а потом восхитятся победившей ее душевной красоте. И встреча с нею наполнит их сердца необъяснимой радостью. Поплывут обратно молча. «Боялись – не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного». Сильнее смерти оказался поморский характер.