Утро выдалось чудесным, тёплым, но без летнего зноя. Кучерявые, словно взбитые сливки, облака рисовали на небе причудливые узоры и фигуры. Ветерок трепал верхушки вековых сосен и изредка долетал до Петра Ивановича, шевеля седые волосы. Старик медленно шёл по тропинке, в одной руке была плетённая корзина, в другой – резная палка. Последний месяц вновь разболелись суставы, делая каждое движение мукой, а бездействие – их удручающим ожиданием.
– Всё, ироды, потоптали, – проворчал он в адрес дачников. – Что не соберут, то вырвут.
Ему приходилось идти всё дальше от деревни, туда, куда пришлые люди не совались. Здесь лес переставал быть редким и безопасным, переходя в настоящую тайгу, где малая часть солнечных лучей пробивалась сквозь густую крону, а в зарослях кустарника находила дом и угощение разная живность. Пётр Иванович как никто другой знал эти места. Его дед и отец были лесничими, он и сам в юном возрасте твердил, что пойдёт по стопам предков. Жизнь распорядилась иначе. Грянула война, уводя его из родных мест, заставляя пережить ужас, боль, потери и томительное ожидание, граничащее с верой в чудеса, что всё окажется лишь страшным сном. Реальность была невыносима, он видел, как умирали сослуживцы и друзья, испытал голод и холод, когда валенки примерзали к ногам, чувствовал гнев и бессилие, глядя на сожжённые деревни и в глаза покалеченных людей. Тяжёлое ранение он воспринял как подарок судьбы, год он пролежал на больничной койке, учась заново жить. В этом ему помогла Надежда. Прекрасный ангел в белом халате с грустными карими глазами и нежной улыбкой.
Пётр Иванович тяжело вздохнул, вспомнив свою любимую жену. Надежда Николаевна покинула бренный мир, прошлой осенью, ровно год назад. Сегодня он хотел насобирать грибов и сварить суп, который она считала лучшей едой на свете.
Он шёл, всё дальше отдаляясь от деревни. Лес щедро вознаграждал своего верного поклонника, позволяя найти то полянку с маслятами, то белые грибы, то подосиновики. Синявки Пётр Иванович тоже срезал и аккуратно складывал в корзинку, считая, что негоже выбирать из даров.
– Ох, ты, боже мой, и тут насвинячили, – возмутился он, увидев кучу синего тряпья с вышитыми странными вензелями.
Неожиданно та зашевелилась и издала тоненький писк.
Пётр Иванович нахмурился и, наклонившись, стал осторожно разворачивать ткань. Скоро перед его изумлённым взором предстал ребёнок.
– Ёшки-матрёшки, – только и смог вымолвить он, глядя на страшную находку.
Девочке было от силы месяц отраду, её кожа имела неприятный сине-зелёный оттенок, а черты лица непропорциональные и поэтому пугающие — глубоко посаженные большие глаза, курносый нос с десятикопеечную монету, рот, словно шрам, тянущийся почти от уха до уха. Дед перекрестился и осторожно дотронулся до ребёнка:
– Не повезло тебе... Ну, ничего, я тебя в обиду не дам.
Ярко зелёные глаза девочки сфокусировались на нём, а через секунду раздался душераздирающий плач.
– Что же делать то? – пробормотал он, инстинктивно беря ребёнка на руки и прижимая к себе.
Опыта общения с младенцами у Петра Ивановича не было. Бог дитя не дал. Надежда Николаевна сильно переживала, бегала сначала в церковь, да молилась о чуде, потом вера её поутихла и обратилась она к знахаркам. Последние пичкали её разными отварами, да без толку. После принятия горя, пришло смирение. Они научились радоваться той жизни, которая дана, и не роптали на судьбу.
Малышка успокоилась, и Пётр Иванович решил её перепеленать, чтобы удобнее нести домой. Кожа ребёнка, несмотря на необычный цвет, была самой обычной, нежной, гладкой и тёплой. Ручки, ножки тоже в норме, а на спине...
– Едрить налево, – только и смог выдавить дед, уставившись на три пары прорезей. – Это что, жабры? Кто-то, видно, сильно согрешил, что такое чудо-юдо родилось... Не бойся, вместе не пропадём, – сказал Пётр Иванович, глотая вставший в горле ком.
-//-
Пётр Иванович лежал на печке, грея разболевшиеся суставы. Сегодня ему было особенно худо, сердце пошаливало и ныло, да и старые болячки никуда не делись, портили оставшиеся крохи жизни. Он боялся смерти, как никогда раньше. Что будет с Машей, если его не станет? Кто будет ей на ночь заполнять кадку колодезной водой и рассказывать сказки, каждый день защищать от людской злобы, баловать и уму разуму учить?
За окном отступали сумерки, шёл снег, а в доме царили расслабляющее тепло и запах гречневой каши.
– Дедушка, ты спустишься завтракать или тебе сюда подать? – раздался звонкий голос.
Он улыбнулся и ласково ответил:
– Машуля, я ещё не совсем развалина, слезу и будем с тобой чаёвничать.
– Ты у меня как Карлсон, мужчина в самом расцвете сил, – рассмеялась восьмилетняя девчушка.
Спуск дался тяжело, он скрипел зубами, но продолжал медленно двигаться. «Скоро я встречусь с тобой, моя любимая Надежда... Только вот на кого я оставлю дочку? Народ злой, задразнят её или вовсе со свету сживут, – Пётр Иванович нахмурился и сжал кулаки. – А что если попросить Ефима? Он, конечно, любит выпить, но человек добрый, совестливый. Тем более, он в прошлом году стал вдовцом. Моя Машулька враз снимет печаль. Она шустрая, глаз да глаз за ней нужен, и отзывчивая, иногда прижмётся к груди, и все невзгоды отступят. Дом у него, ещё пуще нашего, в самом лесу стоит, поэтому любопытных там мало шастает. Решено, пойду обговорю. Если сладится, то с сердца камень падёт».
– Папа, а когда мне можно будет за ограду выходить? Ты каждый раз говоришь, что на следующий год, а потом на следующий и так постоянно, – спросила Маша и внимательно следила за его лицом своими большими изумрудными глазами.
– Понимаешь, доченька, – начал Пётр Иванович разговор, который слишком долго откладывал. – Ты у меня особенная...
– Ты это про жабры? И цвет кожи? – перебила его девчушка.
– Никогда не перебивай старших, – грозно сказал он. – Дело не только в телесных отличиях, ты и в душе другая, чем остальные люди, в тебе свет горит.
– Как лампочка или свечка?
– Маша! Я что тебе говорил?
– Прости, папочка, больше не буду.
Он кивнул и продолжил:
– Тебе нельзя выходить за ограду в целях безопасности. Понимаешь?
Девочка удручённо кивнула и попросила:
– Тогда купи мне музыку, чтобы я петь могла, и книг побольше.
Пётр Иванович кивнул и подумал: «Петь она мастерица. Голос чист, как горный ручеёк, и силён. У меня даже прабабка так не могла, хотя и в городской опере выступала... Куплю ей радиомагнитолу. Сосед Егорыч мне это чудо техники показывал. Забавная вещица, там и радио есть, кассеты крутит и маленькие пластинки проигрывает. Не скучно будет дочке. Книг из библиотеки натащу... Вот только по деревне много пересудов ходит, кто вырытый чересчур широким колодец обсуждает, кто небылицы про меня да про ребёнка сочиняет. Шило в мешке не утаишь. Хорошо, все знают про непутёвую племянницу и без труда поверили в историю о том, что она родила уродца и мне подкинула. Противно наговаривать на родственницу, но правда у местных жителей массу вопросов вызовет, да и забрать Машеньку могут. – Последняя мысль вызвала резь в глазах. – Совсем я на старости лет хлюпиком стал. От одних только дум мокротень развожу, а раньше нервы кремень были».
-//-
Петра Ивановича не стало следующей зимой. В один из холодных снежных дней он просто не проснулся, отправившись на свидание к своей ненаглядной Надежде. Маша проплакала целые сутки, не вылезая из своей большой кадки, сделанной отцом рядом с печкой. Иногда, когда боль и тоска переполняли её настолько, что рвались наружу, она всплывала к поверхности и тихо пела. В те момент ветер особенно сильно завывал за окном, а свеча на столе, горела ярче… На утро, как только чуть рассвело, Маша решила, что горе слёзы не смоют, а папу надо похоронить, и пошла к Ефиму Максимовичу, обещавшему в случае чего помочь. Она закуталась так, что почти не было видно лица, лишь глаза печально смотрели на мир. Как она будет без единственного близкого человека? Без его любви и тепла, без доброго слова и мудрых советов. Маша ничего не знала об окружающем мире, папа оберегал её от всего. Она даже в школу не ходила. Отец как-то договорился. Директор ближайшей поселковой школы один раз приезжал, посмотрел на неё и разрешил домашнее обучение… Маша никогда не рассказывала папе о своих вылазках за ограду, о тех словах, которые звучали ей вслед, и камнях, летевших в спину. Она не понимала: почему дети такие злые и не хотят с ней играть? Её отдушиной были музыка и книги, особенно Маша любила слушать классические произведения, в исполнении оркестра, и читать фантастику.
Дом Ефима Максимовича она отыскала без проблем. Отец дал точное описание: у самого леса, высокий синий забор, серая крыша, могучая ель рядом с калиткой. Маша неуверенно потопталась, затем постучала и толкнула дверь. Закрыто.
– Ефим Максимович! – сначала тихо, потом громче позвала она.
Тишина. Внутри неё поднималась паника, Маша заозиралась по сторонам. Она не хотела привлекать лишнее внимание. Отец приучил её бояться людей, и в мимолётных встречах с ребятами она могла убедиться в их беспричинной жестокости.
– Ефим Максимович! – вновь закричала Маша, вложив в свой голос скопившуюся грусть, надежду и страх.
Воздух рядом с ней всколыхнулся, а лучи холодного солнца отразились, словно на поверхности мыльного пузыря. Маша не успела удивиться, как хлопнула дверь, и раздался недовольный бас:
– Кто так с утра голосит?! Кого нелёгкая принесла?
Она слышала тяжёлые шаги и явственно ощущала недовольство. Маше захотелось развернуться и убежать прочь, спрятаться в родном доме… Но там остался мёртвый отец, который должен быть похоронен. «Он хотел лежать рядом со своей Надеждой. Я должна исполнить его последнее желание», – подумала она и отозвалась:
– Это Маша… Мне нужна ваша помощь.
Калитка распахнулась, на пороге появился Ефим Максимович. Грузный мужчина лет пятидесяти с седыми всклоченными волосами и отталкивающим запахом перегара. Маша отступила на несколько шагов. Сейчас он показался ей страшным существом, похожим на лешего.
– А это ты, цветик. Что надо? – спросил Ефим Максимович, широко зевнув.
С бодуна ему соображалось худо, а во рту было вообще погано, словно кошки нассали.
– Папа умер, – еле слышно сказала Маша и горько расплакалась.