Вчера я пыталась обдумать всю эту историю с Лемпо, и у меня окончательно сварились мозги. Хотя зачем это мне, ведь я в Комитете просто бумажки перебираю...
С этими мыслями я отправилась к Мускаль, прихватив круассанов с миндалём из пекарни около работы.
Круассанам Мускаль обрадовалась — она не очень любит выбираться туда, где много людей. Надо же, а мне казалось, что Мускаль безупречна, это я ненормальный интроверт. Впрочем, если я бываю на людях вынужденно, то моя соседка вполне может этого избежать — ей всё привозят и приносят те, кому нужны её услуги. Ну или хотя бы совет, вот как мне, например.
На этот раз никаких человечков в банках не было, так что мы могли спокойно пить чай, который Мускаль собрала, наверное, из десятка разных трав и ягод. Круассаны были хороши, но по сравнению с чаем казались безвкусными. Я подумала, что неплохо бы узнать рецепт, если он, конечно, существует.
На кухне у Мускаль было бардачно-уютно, да ещё и дождик начал накрапывать и стучать по железному откосу подоконника.
— Грибы пойдут рано, — сказала Мускаль, совершенно по-звериному принюхиваясь к сырому воздуху из форточки.
Сегодня на ней была густо-алая юбка с нашитой на неё абстрактной серой аппликацией, похожей на корни. Когда Мускаль двигалась, то казалось, что эти корни — живые. И ещё у неё было новое украшение — большой бледно-розовый неровный кристалл на серебряной цепочке.
— Знаешь, а ведь это правда, то, что обо мне говорят, — сказала она, отворачиваясь от форточки и глядя на меня.
— Э-э-э... а что о тебе говорят? — спросила я.
Мускаль усмехнулась.
— Что меня вырастили хийси. И родилась я в Старом Мире.
Она снова отвернулась к окну.
— Женщина, родившая меня, сразу же бросила меня. Там, в Старом Мире, остался мой отец, старый и богатый человек. С помощью меня та женщина надеялась получить красивый дом, новую машину и много дорогой одежды. Она хотела жить у моря и кататься на яхте. Я, собственно, была нужна ей только для этого. И когда случилось Перемещение, её надежды рухнули. Даже если бы она нашла отца своего ребёнка, то все его деньги уже не имели ценности. Зачем нужен перепуганный и сбитый с толку старик? Зачем была нужна я?
— Ужас, — пробормотала я.
Лицо Мускаль отражалось в темнеющем оконном стекле. Она кивнула, и мне показалось, что отражение чуть запоздало с кивком.
— Всё это мне рассказала мать.
Мне хватило ума догадаться, что матерью Мускаль называет женщину-хийси, вероятно, вырастившую её.
— И мать научила меня всему, что я смогла освоить, будучи человеком. Почти двадцать лет я жила с хийси, и только потом ушла к людям.
— Тяжело было? — спросила я.
Мускаль неожиданно улыбнулась.
— Очень! — сказала она. Она снова повернулась ко мне, и я увидела, что её отражение в окне осталось недвижимым, точно став фотографией.
— Люди... были другими. Глухими. Слепыми. Глупыми.
Мускаль села за стол и покрутила в пальцах чашку с остатками чая. Руки у неё, несмотря на постоянную возню с растениями, были ухоженными.
— Хийси коварны и злы, в том числе по отношению друг к другу, — продолжила Мускаль. — И потому мне легко было читать намерения людей, и от того было противно — когда они пытались меня обмануть.
Отражение Мускаль наблюдало за нами какое-то время, затем шагнуло назад, в темноту, в шелестящий дождём сад. Мускаль замолчала, будто отражение унесло с собой её голос, но на самом деле думая о чём-то своём.
— Я знаю о хийси много, — сказала она. — И то, что пытается сделать это ваш комитет — неправильно.
— Ты про деньги? — спросила я.
— Нет, — Мускаль сморщилась. — Это как раз правильно — Лемпо жаден и азартен. А вот то, что вы пытаетесь высвисать его, как курьера — это плохо. Это может разозлить его, если уже не разозлило. Он, вдобавок ко всем своим достоиствам, самолюбив и злопамятен.
— Ты хотела сказать — к недостаткам? — спросила я.
Мускаль засмеялась.
— К достоинствам! У хийси нет недостатков. Они считают, что неправильно делить качества людей на хорошие и плохие, у них любая страсть, любое чувство — хорошее. Я же говорю, люди совсем не знают хийси.