Сергей Алексеевич Сорокин
Записал много лет назад. Чтоб не забыть самому под натиском возрастного склероза. Всё в моей жизни как-то переплеталось, на первый взгляд, хаотично и бессмысленно, а сейчас, оглядываясь, видится несколько иначе – так и должно было быть, лучший вариант из возможных. И моё маленькое добро всегда ко мне возвращалось. Сторицей. Но тогда я этой особенности жизни не знал. Многим, как и Прокофьичу, не успел при их жизни сказать спасибо. Это моё запоздалое спасибо светлым людям в моей жизни.
Давно надо было написать о нём.
Но голова и руки дошли только сейчас.
В полку обычно его мы звали «Прокофьич».
Пришел он в наш копитнарский полк по замене с Польши, заменил комэску первой эскадрильи Пашу Токуреева.
После Паши в первой эскадрилье – эскадрилье мастеров боевого применения (на полковом жаргоне - «слоны») трудно было перебить его, Паши авторитет, фирменный Пашин стиль работы с людьми.
А он и не стал это делать, просто продолжал быть самим собой – Лёхой Базикало.
Чистый «иба-шник» по его лётной жизни после окончания Черниговского ВВАУЛ в 1969 году: МиГ-17, Су-7, Су-17.
Гарнизоны Германии, Забайкалья, Польши.
На Су-24 переучился в Польше, доучивался у нас, но как-то незаметно, быстро, без каких-либо трудностей, да и какие у крепко подготовленного ИБА-шника могли быть трудности на Су-24?!
Высокий, стройный, худощавый, голос глуховатый, мужской. Мог пошутить, лётных баек было у него полно, - полетал он изрядно к тому времени. Курил. Совсем не помню его на спортивных площадках – это было не его. В «чепке» помню и легко представляю (но и «чепок» был без перегибов, в меру).
Многое в нашем полковом функционировании ему было непривычно, начиная с деления времени «взлётов» при планировании (0+15, 5+15 и 10+15 – все К.З., замкомэски и выше копитнарской школы должны это помнить, как помню это и я), позволявшее вести «лоскутное» составление Плановой таблицы тремя эскадрильями в своих углах.
Поначалу я с ним конфликтовал в рабочих моментах: при делении самолётов, времён взлётов, инструкторов и прочих «дефицитов» планирования полётов.
Он меня старше был и по возрасту, и по званию, да и как комэска опытнее. Я же не без оснований считал, что интересы своей эскадрильи – мои интересы и на них покушаться «чужакам» давать нельзя.
Анатолий Викторович Осипов – первый зам, пришедший с Лёшей одновременно по замене, мудро и спокойно это созерцал, решая по-своему.
Скоро и в этом вопросе стало на свои места, а как иначе – копитнарский «котёл» делал своё дело - всё переплавилось. Их опыт (Прокофьича и Викторыча) стал частью нашего и наоборот.
Потом были учения на Лунинце, работа на «Полесском», на котором Лёха своей первой эскадрильей в ночном залёте «схолостил».
Анатолий Викторович Осипов, - РП на полигоне, осознавая последствия для оценки полка, разрешил Прокофьичу и всей его эскадрилье повторный заход, в результате его боевой порядок «успешно» «сел» сверху на мою вторую эскадрилью и вместо «колонны самолётов на 40 секундах» стал «этажеркой» эскадрилий. Дальше руководство нашими жизнями принял Господь Бог.
На боевом курсе мы «висели» друг над другом, а работали боевыми бомбами (250-ки и 500-ки), получилось бомбометание «сквозь строй».
У меня, шедшего на 400 метров, 250-ка Прокофьича рванула под левой плоскостью, самолёт ощутимо качнуло, но дёргаться вверх было нельзя – «каша» из самолётов, да и до сброса своих бомб оставались секунды.
Обошлось. Хотя ждал и повышенного расхода топлива (вдруг он мне баки посёк осколками) и на сигнализацию пожаров двигателей и хвоста поглядывал чаще, чем на вариометр.
Пришли, сели, инженера эскадрильи попросил тщательнее осмотреть самолёты на предмет дыр от осколков – а освещение на стоянке Лунинца – как у негра в…
Насобирали фонарики по людям, осмотрели, вроде обошлось, все без дыр.
Потом, в апреле 1984 года были Карши и Афганистан. На меня осенью 83 года были оформлены документы на поступление в академию. Но тут война, какая академия?! Так думал я, как и мои командиры. Кроме самой академии и Командующего воздушной армии.
В один из вечеров командир полка мне довёл, что утром попутным бортом улетаю в Тбилиси, потом поездом в Караязы, где была выездная приёмная комиссия в академии.
Народ про это прознал, ко мне начали подходить офицеры из разных подразделений и передавать посылки, письма семьям. Набралось довольно много, явно больше возможностей моих рук, но отказать ни язык не поворачивался, ни совесть не позволяла – как-нибудь да довезу.
Подошел (неожиданно для меня) и Прокофьич и, виноватясь, говорит:
Серёга! Передашь подарок для дочки? А мы с ним жили в одном (59-м) доме.
Да, конечно!
И он тут меня «убивает» - приносит большую клетку с попугаем.
Видя мою прострацию (как мне это допереть – в глазах моих читалось наверняка), начал говорить что-то о дочке, а он её очень любил!
Да довезу я, Лёша, беру!
Всё на моей стороне было в тот раз - командиром Ан-12-го, на котором мне предстояло лететь, оказался мой однокашник и однополчанин по Далляру Юра Земских.
Ну, думаю, до Алексеевки (Тбилиси) я доберусь точно, а вот как дотащусь с таким багажом до железнодорожного вокзала Тбилиси, как сяду на поезд, как до городка добираться со станции, лучше даже и не представлять!
На подходе к Тбилиси Юра Земских услышал, что из Алексеевки запрашивается Ан-26 их эскадрильи на Миха-Цхакая (ныне Сенаки), связался с командиром Ан-26 и попросил подождать меня (меня не предупреждая, сюрпризом).
На рулёжке они притормозили и без выключения меня с рампы Ан-12-го перебросили на рампу Ан-26-го.
Старшим пассажиром на Ан-26 был инспектор нашей армии по истребителям – Рухадзе, он летел на полёты в Цхакая. Подсел ко мне, поговорили, что да как мы там в Каршах.
Потом он зашел в кабину к экипажу (опять я не при чём, он сам это решил) и попросил командира корабля подсесть в Копитнари, что и было сделано. Меня доставили на родную копитнарскую ЦЗТ где-то в 16 часов, а ещё в 6 утра (по ташкентскому времени) я был в двух с половиной тысячах километров от родного гарнизона.
Земной поклон им всем от меня тогдашнего и нынешнего, принявшим такое участие в моей одиссее. Пока живу и в памяти нахожусь – не забуду ни ту бескорыстную мужскую авиационную братскую помощь мне от экипажей и Рухадзе. Ни тех попугаев, ни Прокофьича!
Потом у меня началась другая, монинская, а затем московская жизнь. Лёша демобилизовался, приехал в Москву (у него жена москвичка). Построил кооперативную квартиру недалеко от Останкинской вышки, работал на Микояновской фирме.
Встретились мы с ним абсолютно случайно во Внуково, в аэровокзале. Повторюсь, у нас в полку с ним были довольно сдержанные отношения, без слёз и слюней. А тут Лёша сам бросился с объятиями, принятыми мной с не меньшими чувствами, чем его.
Поговорили. Так откровенно не говорили до этого никогда, включая Карши, в тот поздний вечер, когда он пришел к моей койке в казарме со своим попугаем. Сбивчиво, обо всём, обо всех, но так открыто и здорово поговорили.
Стали перезваниваться. Потом был октябрь 93-года. В Москве стреляли. Стреляли много и у Останкино. Я же жил в Солнцево в служебной «двушке», и у нас было тихо. Позвонил ему, пригласил. Он отказался, что было отчасти было разумно, – мол, в квартире да, опасно, но опаснее всего по дороге до Солнцево.
Потом были ещё звонки, были и встречи, чаще случайные. Его комдив по Польше – Кушнерук Борис Иванович, был нашим генеральным директором.
Как-то разговаривая с Борисом Ивановичем о делах, перешли на воспоминания о службе, совместных знакомых и я назвал Лёшу.
Борис Иванович оживился, сказал, чтоб заехал, посидеть, поговорить. И близко были: микояновская фирма, неподалёку – с другой стороны Ходынки.
Не успели. Нет уже ни Бориса Ивановича в живых, ни Лёши.
Вечная память!
