Каждый новичок, прибывающий в лагерь из тюрьмы после вступления в силу приговора, сначала попадал на неделю в карантин. Во время карантина начинающего зэка содержали в камерах ШИЗО. С одной из таких камер 37-го лагеря начиналось и мое знакомство с политзоной. Раз в сутки меня выводили на заросший травой, окруженный забором прогулочный дворик. Эти прогулки были сплошным праздником. Только тот, кто в течение года отсидел в закрытой камере, не видя даже чахлой травинки, способен понять, как может радовать живая зелень.
За забором, окружавшим ШИЗО, возвышался барак «большой» зоны. Однажды во время прогулки я увидел на крыше этого барака человека в черной лагерной униформе. Он занимался ремонтом кровли. Человек заметил меня и приветственно помахал рукой. Я тоже поприветствовал незнакомого солагерника. Познакомились мы два месяца спустя, после моего перевода на «большую» зону. Человеком, чинившим крышу, был К. — последний коммунист-идеалист, с которым мне удалось повстречаться. Он входил в подпольную революционную группу, члены которой были арестованы КГБ и рассеяны по лагерям. В начале 80-х, в эпоху утраты советским обществом остатков коммунистических иллюзий, убежденный марксист в политическом лагере смотрелся так же странно, как пингвин в Сахаре. Однако то, что верный ленинец в эти годы оказался среди антикоммунистов, составлявших подавляющее большинство узников пермских политлагерей, не должно вызывать удивление. Где же еще он мог быть? Не в парткомах же под портретами Ленина заседать — там таким, как он, марксистам-идеалистам делать было нечего. Начиная с 20-х годов покой консервативных партийных ортодоксов время от времени нарушали очередные еретики-ревизионисты. Это обычно кончалось арестами последних. Что же касается К. и его друзей-единомышленников, то их в ряды оппозиции вытолкнули вовсе не различия в понимании марксистско-ленинского учения, возникшие между ними и партийными функционерами. Причина, по которой К. попал за решетку, была иной: он, как честный человек, по недоразумению искренне разделявший коммунистические идеи, не мог не выступить против коммунистов по долгу службы, не имевших никаких убеждений и превративших революционную партию в послушное стадо, пасущееся вокруг кормушки. Для К. марксистская идеология была не мертвой догмой, не набором ритуальных заклинаний, а вечно живым учением, вполне применимым на практике. Он и применил...
Коммунисты же, которые сажали К., в годы «перестройки» похоронили свои билеты членов КПСС и подались кто в «демократы», кто в «державники», что помогло им удержаться на плаву. Сегодня они, семеня в ногу со временем, скорее всего, обзавелись «ксивами» «Единой России». Почему бы им не поставить себе в заслугу то, что в годы «застоя» они мужественно боролись с коммунизмом, пусть и в образе К. и его друзей?
Марксизм дает простые ответы на самые сложные вопросы бытия. В этом заключена его немалая привлекательность. Опираясь на такое учение, можно не только решить любую политическую и социальную проблему сегодняшнего дня, но и указать всему человечеству путь в светлое завтра. И все было бы прекрасно, когда б действительность не оказалась более сложной и менее логичной, чем она представлялась классикам марксизма-ленинизма. До семнадцати лет я тоже находился под обаянием марксистских идей. Это увлечение могло продолжаться и дальше, если бы советская пропаганда не обманывала меня так откровенно и так цинично.
Для К. кризис брежневского «развитого социализма» и фальшь официальной пропаганды были очевидны. Повинуясь голосу совести, мириться с очевидным злом, исходящим от партийной верхушки, К. не собирался. В сопротивлении он видел свой моральный и гражданский долг. Марксизм же служил единственным известным ему ориентиром в поисках путей исполнения долга. К. верил в то, что возврат к ленинским ценностям снимет болезненные проблемы, наслоившиеся за годы отступления от истинного коммунизма. Он называл Ленина последним настоящим марксистом. Сталин, Хрущев, Брежнев и Андропов являлись, по его мнению, отступниками. Ленинские ценности, правда, каждый революционер понимает так, как ему заблагорассудится, и К. не был исключением. Он был уверен в том, что Ленин со своими революционными идеями стоит на прочном гранитном пьедестале, а не на зыбкой российской почве, не всегда способной выдержать тяжесть монумента.
Живи К. в Латинской Америке, он, вместе с отрядом какого-нибудь Че Гевары, ушел бы в сельву или сьерру. Но как амазонская сельва отличается от сибирской тайги, так российское общество отличается от латиноамериканского. Иные мифы господствуют в умах. Вместо герильи в подсознании каждого советского человека таятся знакомые ему по детским книжкам и кинофильмам подпольные типографии, явки и прочий антураж революционно-приключенческого жанра. Латиноамериканцам же из героев советской литературы ближе всех оказался мученик Павка Корчагин, с оружием в руках сражавшийся за мировую революцию. Кстати, появись коммунист Корчагин в СССР в начале 80-х, он легко мог попасть в одну зону с нами, но скорее его бы просто упрятали в психбольницу.
К. был добр и бескорыстен, в любой момент он мог поделиться всем, что имел, включая самую большую ценность на зоне — чай. Прибывавшие в лагерь с очередным этапом зэки часто не имели самых необходимых для сносной жизни вещей. Старожилы зоны обычно собирали для них мыло, табак и прочие нужные в быту мелочи. К. приносил все, что имел, первым.
С лагерной администрацией он постоянно ругался: то из- за качества питания, то из-за условий труда заключенных, — отстаивал наши общие права. К., занимавшийся раньше боксом, как будто вновь выходил на ринг: он энергично и напористо атаковал, стараясь нокаутировать твердолобых службистов увесистыми аргументами. Его аргументы были закованы в броню из действующих законов и правил и украшены венками из ленинских цитат. Иногда К. удавалось добиться уступок со стороны начальства и сделать что-то для облегчения нашей жизни. По своей инициативе лагерное руководство было способно только ухудшать условия существования в зоне. Это у него получалось даже без предварительного злого умысла.
С чинами МВД и КГБ у нас постоянно возникали споры и из-за термина, которым полагалось называть узников полит- лагерей. Эти чины отказывались называть нас политическими заключенными. Цензура даже конфисковала письма, в которых употреблялось слово политзаключенный. Лагерная администрация именовала нас осужденными, произнося это слово с ударением на букве «у». Особенно раздражало начальство упоминание о статусе политических заключенных, предоставлявшем узникам начала XX века самые широкие права и возможности. Зэкам конца того же столетия царская тюрьма с ее порядками, гуманными по отношению к политическим противникам правящего режима, казалась курортом. Судить об этих порядках мы могли по многочисленным мемуарам революционеров, изданным в советское время. Некоторые из отцов-основателей тоталитарного государства имели статус политических заключенных при царизме. Ленин и Дзержинский сохраняли его для своих бывших соратников из левых партий и в середине 1920-х. В конце века в пермских и мордовских политических лагерях время от времени зэки начинали борьбу за предоставление им статуса политзаключенных, но коммунисты, помня, до чего гуманизм довел монархию, не уступали.
В политических лагерях сидели физики и философы, журналисты и математики, а также историки, священники, писатели и т. д. Здесь были специалисты во многих областях знаний и творческой деятельности. В зоне, как в солидном университете, можно было получить квалифицированную консультацию по самым разным вопросам. На тесных площадках политических лагерей встретились люди, придерживающиеся различных политических, религиозных, философских взглядов, носители культур многих народов. На всей необъятной территории СССР не было других подобных мест, в которых собиралось бы столь многообразное интеллектуальное сообщество. Между зэками-антикоммунистами и К. не могли не возникать дискуссии. Спорил с ним и я. К. легко находил общий язык с антикоммунистами, когда речь заходила о порочности брежневско-андроповского режима, но причины этой порочности он видел в отступлении КПСС от последовательного ленинизма, а не в существе коммунистической доктрины. Ленинизм заполнял его сознание до самого горизонта. В спорах с антикоммунистами доводы К., естественно, отличались от аргументов советской пропаганды. Эта пропаганда обвиняла отечественных оппозиционеров даже в том, что они «продали Родину». А если бы и в самом деле продали? Представляю последствия такой торговой сделки: просыпается советский трудящийся поутру, выглядывает в окошко, а Родины нет — продана. В подобных «преступлениях» К. своих оппонентов не обвинял. Он считал, что они просто недостаточно хорошо изучили Ленина. На самом деле мы, как и все прочие граждане Советского Союза, вынуждены были штудировать Ильича, по крайней мере, в школах и вузах. В спорах с К. сочинения Ленина анализировались его оппонентами безо всякого почтения к авторитету «классика» и сопровождались при этом соответствующими комментариями. От таких разговоров автор «Материализма и эмпириокритицизма» переворачивался в своем саркофаге, доставляя изрядные хлопоты обслуживающему персоналу Мавзолея.
Со временем воспоминания о лагерной жизни, как снежные сугробы с наступлением тепла, сжимаются, и отдельные кристаллики прошлого сплавляются в памяти в непрозрачную ледяную корку, которая скрывает полузабытые и забытые полностью события. Однако и по прошествии многих лет некоторые эпизоды видятся будто сквозь увеличительное стекло. Отчетливо помню, как мы с К., два зэка в обтрепанных выцветших бушлатах, беседуем, сидя на скамейке, прижатой к стене барака. К. мечтательно рассуждает. В его словах, как обычно, светится оптимизм. «Все эти брежневцы, — говорит К., — предали дело Ленина. Они даже статуса политзаключенных нам не дают. Когда мы, настоящие коммунисты, придем к власти, у вас, диссидентов, будет статус политических заключенных».
Из книги Вячеслава Долинина "Не столь отдалённая кочегарка" (СПб., 2005).