Отец прекратил с Митей всяческое общение, видимо, дожидаясь, когда тот примчится за деньгами и машиной. Но мама названивала регулярно. Митя отвечал ей только по настоянию Сони, говорил коротко, спрашивал, как здоровье. А потом всё начиналось сначала. Он в который раз объяснял, что возвращаться не собирается, повторял, что женат. На том конце трубки начиналась истерика, и он отрубался — и так до следующего раза.
(начало - глава 1, глава 2, глава 3, глава 4, глава 5, глава 6, глава 7, глава 8, глава 9, глава 10, глава 11, глава 12, глава 13, глава 14, глава 15)
В воскресенье им пришлось вернуться в город. У подъезда никого не было — возможно, соглядатай потерял надежду встретить их здесь, или отец передумал их караулить. Соня с удивлением оглядывала собственную квартиру — словно попала сюда впервые. Всё казалось ей чужим, малознакомым, так она уже привыкла к их семейной жизни на даче. Но предстояло как-то налаживать быт. Они вместе сходили в магазин, закупили продуктов. Поздоровались с бабушками на скамейке — Соне стало плевать на их перешёптывание.
На кухне её ожидал сюрприз. Герань — та самая мамина герань — ожила, пробилась новыми свежими листочками… видать, ей понравился аспирин. Соне это показалось хорошим знаком — хотелось думать, что это весточка от Мары, что мать поддерживает и понимает свою непутёвую дочь.
Самым тяжёлым оказалось выйти с утра на работу. Соня уже пожалела, что попросту не взяла больничный. Лучше было два раза наведаться в поликлинику, чем отработать теперь шесть смен для разных воспитателей, да ещё две для Надьки. Первую из них та пожелала забрать уже в понедельник.
Они с Митей продолжали перезваниваться, но не так часто, как успели привыкнуть — и у него, и у неё нашлись дела. Оказывается, он отсутствовал на работе почти две недели, и у него начался аврал. Да и Надька из принципа оставила в группе неразобранные игрушки, неперестеленные кровати и ненаписанный план.
Зато какой искренней была радость детей! Соня чувствовала себя виноватой, что бросила их так надолго. Она даже позволила им по очереди повисеть у себя на шее. Группа оказалась почти полной — двадцать человек, а это всегда напрягало. Отсутствовал только Вадик — неужели всё-таки приболел после их «зимней» прогулки?
В обед заявилась Танечка — якобы узнать, где пропадала подруга. Соня встретила её приветливо, но настороженно — она не знала, как далеко пошла говорливость Нины Степановны. Односложно ответила, что болела. Танечка поинтересовалась её самочувствием, прошлась по группе, пожаловалась на Людмилу Алексеевну и методиста с её заморочками. Соня уже надеялась избежать неприятного разговора, но тут девушка вдруг спросила:
— А… тот парень… Калюжный… ну… в общем, тут всякого наговорили, пока тебя не было… мол, ты всё-таки с ним… ну… связалась?
Соня вздохнула.
— Я с ним не связалась, Тань… Я… вышла за него замуж.
В конце концов, это уже свершившийся факт, пусть лучше знают правду, чем строят домыслы. Да и врать Танечке как-то стыдно.
Но, увидев её глаза, Соня тотчас же пожалела о своей откровенности. Однако девочка быстро взяла себя в руки.
— Хочешь сказать, вы с ним живёте? — деловито спросила она.
— Нет, он сделал мне предложение… короче, мы поженились.
Молчание непонимания.
— То есть как?
— Вот так…
Соне ужасно хотелось закончить этот разговор.
— А ты… вроде как собиралась его отшить, — делано усмехнулась Танечка. — Вроде как он тебе не нужен, а сама…
Соне даже показалось, что в глазах у девушки блеснули слёзы.
— Тань… я не хочу об этом. Я знаю, как это выглядит, поэтому…
— Да мне-то что? — не слишком вежливо отбрила та, отвернувшись. — Я только не пойму — а чего это он вдруг… женился? Да ещё так быстро… Как это у тебя получилось?
Соня подумала, как быстро пропадают искренность и наивность, когда душу заполняет ревность. Недоумение было смешано с подозрением, и Соня усмехнулась про себя — версия колдовства снова выходила на первый план.
— Он сам настоял, — коротко ответила она.
Танечка, наконец, опомнилась.
— А… ну… поздравляю тогда… Желаю счастья.
Поздравления вышли фальшивыми. Возможно, ей хотелось узнать что-то ещё, но Соня взялась за календарь погоды, ясно давая понять, что продолжения не будет. Девушка поджала губы и направилась к выходу, но, прежде чем уйти, остановилась у самых дверей:
— А зачем же тебе теперь работать у нас? — натянув улыбку, спросила она.
***
В тихий час в группу поднялась сама Нина Степановна. Ничего хорошего от этого посещения Соня не ожидала. Так оно и вышло.
На словах всецело сочувствуя Соне, начальница рассказала, как реагирует новоявленная свекровь на поведение сына. Конечно же, по версии Нины Степановны выходило так, будто Димина мать сама узнала про Соню и стала названивать своей старой знакомой.
Заведующая, оказывается, сразу же объяснила Калюжной, что Соня — порядочная, верующая девушка, но это не помогло. Говоря о Соне, Валентина Юрьевна просто исходила ненавистью. Особенно её бесило то, что Соня заставила мальчика обвенчаться.
Остальное и вовсе было бредом. Соня пытается через Калюжных добыть денег для своей секты. Диму она заполучила хитростью, подмешав что-то в питьё, когда он гостил у Аньки на даче, иначе он никогда бы не глянул на женщину старше себя — ведь он был влюблён в совсем другую, прелестную девочку. Каким-то образом (интересно, каким? — подумала Соня) Валентина Юрьевна узнала их семейную историю. Тот факт, что Соня подкидыш с неизвестной наследственностью, спокойно сочетался с другим её недостатком — с тем, что она дочь ненормальной. И, разумеется, это Мара научила её, как заполучить молодого мужчину.
Соня уже очень устала от всего этого. От образа интеллигентной мамы-преподавательницы давно ничего не осталось. Начинало казаться, что Митина мать или одержима, или глупа. Но Соня всё ещё пыталась её понять. Во что не поверишь, когда пропадает любимый сын, и ты не знаешь, что с ним произошло, почему он вдруг променял беззаботную жизнь на странную, чуждую его кругу женщину? Услышь Соня эту историю о ком-то другом, как бы она на неё взглянула? Одно точно: темперамент у Мити от матери, и живут они только своими чувствами, отдаются им целиком: уж любят — так любят, ненавидят — так всей душой.
— Нина Степановна, пожалуйста, не надо, — в конце концов, взмолилась Соня. — Я всё это знаю.
— Детка! Я же тебе вместо матери… Я тебя предупредить хочу. Говорила же, говорила — это та ещё семейка!
— Ну и что теперь… Ничего не изменишь.
— А вы что, и правда — венчались?
— Да.
— Но не расписывались? — уточнила заведующая.
— Нет.
— Ну, так чего же они боятся? — рассудительно заметила Нина Степановна. — Пока вы не поженились, никаких прав на их деньги ты не имеешь.
— Боже мой, при чём тут…
— Подожди, я тебе главного ещё не сказала. Имей в виду, Антон — дикий антисемит, у него это просто пунктик. Пойми меня правильно, ты же знаешь, я сама замечательно отношусь к…
— А мать? — перебила Соня.
— Ну, уж не ей бы про это… у неё у самой… корни. Только она скрывает.
***
Мара часто сталкивалась с проявлениями антисемитизма — ей, с её яркой внешностью и характером, было бы трудно их избежать. Но «принципиальной», идеологической еврейкой мать не была. Свою принадлежность к народу избранному она ощущала скорее как болезнь, которую лучше не афишировать. К концу жизни она вообще превратилась в настоящую конформистку.
Нет, конечно, при ней не стоило ругать евреев, исповедовать идеи, хоть каплю напоминающие фашизм, и нести тому подобную «ересь». Но, перенеся много испытаний, она предавала свою нацпринадлежность иначе. Это была высокая цель — оградить девочек от еврейства и несчастий, с ним связанных. Мара смертельно боялась и плакала, если девочек дразнили жидовками, заставляла называть себя русскими, а Соне велела всегда уточнять, что она ей не родная. При удочерении Соне оставили её славянскую фамилию, Аньку тоже записали русской — благо, папа не подкачал.
И всё же никого Мара не провела — у людей на «таких» глаз намётан.
А столкнулась с этим Соня уже в первом классе. Постановлением партии и правительства самый первый урок в её жизни объявили «уроком мира». Учительница провела его очень душевно, рассказав о положении негров и других угнетённых народов в капиталистических странах и вызвав у детей неподдельную жалость к жертвам геноцида.
Патетическая часть урока закончилась, возмущение несправедливостью буржуев немного улеглось. Педагог сделала перекличку и принялась рассаживать детей по парам — мальчиков с девочками. Соне не повезло. К ней решили подсадить мальчика, жившего по соседству — его мать конфликтовала с Марой с незапамятных времен. Причина конфликта уходила корнями так далеко, что никто её и не помнил…
Позже, став немного постарше, Соня часто размышляла, почему именно эта национальность вызывает у людей такое дикое раздражение? Почему, если плохой с чьей-то точки зрения человек ещё и еврей — национальность бьёт всем в глаза, а если русский — то нет. А если человек хороший — то говорят этак снисходительно: «Хоть он и еврей…» или «Евреи — они ведь тоже, разные бывают. У меня даже есть среди них друзья…» Такое ощущение, что евреи насолили всем и каждому в отдельности — чем, правда, она не знала.
Вот и у этого мальчика дома на кухне наверняка чихвостили Мару, не забывая прибавлять нужные эпитеты. Конечно, мальчик их вспомнил — не мог не вспомнить.
— Не буду сидеть с ж идовк ой! — заявил он во всеуслышание.
Учительница растерялась и сделала ему робкое замечание: мол, нельзя обзываться. Не решаясь настаивать, она предложила другому ребёнку занять место рядом с Соней. Но тот оказался не дурак и рассудил верно: если кто-то не хочет сидеть с ж идовк ой, то почему это он должен? Дети один за другим отказывались сидеть с Соней, хотя многие даже не знали, что означает это неприятное слово.
Она ничего не понимала — чем же она так плоха? Вова только-только появился в их с матерью жизни и подобных эпитетов пока не употреблял. Девочка оглядела себя — может, она чем-то испачкалась? Или толкнула кого нечаянно, заходя в класс? Что такое эта «ж идов ка» — нечто внешнее или черта характера?
Учительница, к сожалению, была слишком молоденькой, чтобы правильно себя повести. Вместо того, чтоб как следует пристыдить юных шовинистов, она только вымолвила растерянно:
— Дети, нельзя так говорить! Правильно говорить — «еврейка»…
Слово «еврейка» она произнесла напряжённо и тихо, с внутренним содроганием, точно прикасаться к нему так же опасно, как протягивать руку в клетку с хищником. Интонации педагога говорили сами за себя, и класс прекрасно её понял.
— Тогда не буду сидеть с еврейкой! — радостно заявил очередной претендент на место рядом.
В конце концов, с Соней согласилась сесть одна девочка — весёлая хохотушка с большими бантами; её ничего не пугало. К счастью, такие натуры бывают — они незлобивы сами и не зациклены на общественном мнении. Наверное, девочка эта не имела высоких моральных принципов и не понимала, какой геройский поступок совершает. Но она шепнула Соне, расположившись рядом за партой: «А мой папа говорит, что такие, как ты — очень умные. Я с тобой буду дружить, не бойся! А ты мне поможешь учиться?» Даже некоторая корыстность этого заявления не могла перевесить то, что испытала тогда к ней Соня.
Самое интересное, это подействовало на остальных — ведь кроме соседа, ни у кого не было повода её невзлюбить. Чужое великодушие оказалось не менее заразительным, чем чужая подлость. Инцидент быстро забылся и за начальную школу почти не вспоминался. Однако Соня пережила ещё много неприятных моментов, связанных со своим еврейством. Отголоски негативных эмоций так или иначе звучали в отношении к ней одноклассников.
С девочкой-хохотушкой Соня так и не сдружилась — та нашла себе других подружек, повеселее. Но в тот день, вернувшись домой, Соня устремилась к Борису (маме, разумеется, такое рассказывать было нельзя, та сразу побежала бы разбираться, да ещё у неё разболелось бы сердце). Слово «жидовка» находилось под запретом — учительница не велела его произносить. Но Соня, как ей казалось, запомнила легальный перевод обзывательства.
— Борис! Что такое «эйка»? — поинтересовалась она, устроившись с лисом в углу за диваном.
А ведь она уже слышала эту «эйку» от взрослых, припомнила Соня, и говорили они при этом, как Сонина учительница — полушёпотом, как о чём-то малоприличном, не для детских ушей.
— А, это такая порода у людей, — ответил Борис, с любопытством поглядывая на Соню своими хитрыми перламутрово-зелёными глазками.
— А что такое порода?
— Это цвет шерсти или размер хвоста… Наверное.
Похоже, Борис сам понятия не имел, что это такое.
— Мне кажется, что-то ещё, — задумчиво произнесла Соня.
Она не заметила, как в комнату вошла Мара — она слышала весь разговор. Отпираться было бессмысленно.
— В этой гов няной школе ты учиться не будешь! — кричала мать. — Завтра переведу в другую!
А в глазах у неё стояли неизбывные боль и страх — многих и многих поколений «эек».
Но Соня резко воспротивилась переводу. Сейчас она даже не могла объяснить, почему. Может, боялась, что в новой школе начнётся нечто подобное, а тут уже вроде бы устаканилось. Но скорее Соне претило трусливое бегство — волна неизвестной дотоле гордыни вскипела у неё в сердце. Соня представила, как все говорят на другой день: «Как хорошо — эйка сбежала!» и заявила матери:
— Нет. Я буду учиться в этой школе!
Упёрлась и со своего не сошла.
Вообще-то в Сонином классе ярого антисемитизма не было. Например, впоследствии к ним пришёл мальчик, ни фамилия, ни внешность которого не оставляли сомнений в его происхождении. Но Эдику еврейство прощалось — не то чтобы совсем не замечалось, но именно прощалось; его «принимали», а неправильным происхождением тыкали только при ссоре. Видимо, Соня вызывала раздражение чем-то иным. Тем, что прекрасно училась? Вряд ли... Первой ученицей она не слыла, предпочитала молчать, если не спрашивали, не вызывалась к доске, не тянула руку — находились отличницы и поактивнее.
Кстати, всё это было довольно странно — почему окружающие так упорно приписывали ей еврейское происхождение — все ведь знали, что Мара ей неродная. Правда, кое-кто придумал оригинальную версию Сониного удочерения. Оказывается, Мара спрятала в детском доме ошибку своей юности (тоже мне — юность, если посчитать!), а после её замучила совесть, и ребёнка она забрала.
А ведь от типичной, как показалось тогда Маре, внешности годам к двенадцати у Сони осталось немного. Подававший надежды нос, на худеньком личике девочки казавшийся великоватым, полностью потерял значительность, вырос прямым и, хотя, если так можно выразиться, казался очень строгим, ни на какие мысли не наводил. Кожа и раньше всегда была белая, волосы — всего лишь тёмно-русые, глаза — тёмно-серые. Разве что только чётко очерченные, чёрные брови вразлёт…
Но вот тетя Ира частенько повторяла Маре, что у них с Соней очень похожий взгляд. Со стороны себя Соня, конечно, не видела. У Аньки глаза куда больше походили на материны — чуть выпуклые, с поволокой и длинными густыми ресницами, но всё-таки… не еврейские. У Мары глаза были другие. Глубокие, влажные, вобравшие в себя все века — бед, изгнаний, побед, опустошений и унижений. И ещё — наверное, в этом есть правда — древнюю, неуёмную гордыню, что они знают и видели то, чего не знает никто, что они — от народа избранного.
По взрослому размышлению Соня решила, что самым ярким доказательством её чужеродности было всё-таки то, что она никогда ни в ком не нуждалась. Не тёрлась возле лидеров класса, не напрашивалась в компанию. Наверно, её и рады были изгнать, только она уходила прежде. Нежелание быть вместе со всеми не прощают ни дети, ни взрослые.
Иногда Соня думала — не часто ли, обвиняя кого-то в высокомерии, люди невольно выдают, что действительно считают их в чём-то лучше себя? Впрочем, такова природа любой зависти.
***
Нина Степановна иссякла. Видя, что её реплики в который раз остаются без ответа, спохватилась, сочинила предлог и ушла. Интересно, недоумевала Соня, чего ради она так старается? Страхуется — вдруг Калюжные признают новоявленную невестку?
Нет, так нельзя, одёрнула себя Соня. Нина Степановна всегда хорошо относилась и к ней, и к Маре, много для них сделала. Просто сейчас попала в нелёгкую ситуацию, вот и старается всем угодить. Станешь врагом Калюжным — так и карьера может закончиться. А у Нины Степановны дочка в разводе и двое маленьких внуков.
Но разговор с начальницей оставил серьёзный след. Вечером Митя подъехал к садику на машине — Соня села к нему, не думая больше о том, что скажут люди. Она ехала со своим мужем, к себе домой — и плевать ей было на чьё-либо мнение.
Она решила не портить ему вечер, однако он всё читал по её лицу, и, разумеется, допытался.
— Знаешь, Мить… Я раньше думала, хуже всего — что я старше. Оказалось — вот это ещё. Скажи, ты знал?
— Да… — нехотя признался он.
— А почему не сказал?
— Ну, какой в этом смысл? Мама всегда смеялась, что отец тупо упёрт по этому пункту. А сама теперь, выходит, специально на нём играет… — Митя помотал головой, словно отряхиваясь. — Сонь, да ведь это полная чепуха! Кто там какой национальности… Разве это можно всерьёз?
— Эх, Мить, ты просто не сталкивался! Это для многих — ещё как серьёзно! Вот маме пришлось с работы уйти из-за этого. Она уже с Вовой тогда жила… Я всё хорошо помню. У неё в театре начальство сменилось. Мама роль попросила, а директор ей заявляет: «Советские куклы не могут разговаривать с иноземным акцентом. И фамилию вашу в программке писать нельзя». А какой у неё мог быть акцент? Ну какой?
— Вот ч мо! — возмутился Митя.
— Ага… Правда, он её не уволил, но оставил на подсобных работах, на одном шитье… так она сама потом, после Анечкиного рождения, ушла в ателье. А ведь ей так нравилось в театре…
Соня грустно усмехнулась.
— Она меня в тот же день к логопеду отвела — я «эр» плохо произносила. Пока не выправили — не успокоилась.
— А ты… точно — еврейка? Нет, я не к тому, я вообще… ненавижу такие вещи! Просто ты не очень-то похожа… Ты же говорила, кто мама — точно не знаешь.
— Да какая разница, Мить… Не важно, что там у меня в крови, ошибалась Мара или нет. Я сама это чувствую, понимаешь? Каждой клеточкой. Я та самая… «эйка»…
***
Неделя прошла относительно спокойно. Отец по-прежнему не объявлялся, видимо, вычеркнул сына из жизни и из завещания. Мать, похоже, звонила Мите только в рабочее время, но рассказывал он об этом неохотно. По его словам, разговоры заканчивались так же быстро, как и начинались.
Соня и сама предпочитала ничего не знать и не слышать. Никто больше не приезжал, не караулил у подъезда, и она начала надеяться, что конфликт сам сойдёт на нет: Калюжные либо свыкнутся с тем, что их сын женат, либо прекратят с ним всяческое общение. Если бы совесть не подсказывала Соне, что Митя будет страдать, второй вариант её бы вполне устроил.
Но ради мужа она была готова поступиться убеждениями и улыбаться Калюжному, пожелай он с ней познакомиться. Однако такого стремления никто из Митиных родных не изъявлял. Ну, зато и повлиять на него они теперь не могли, по крайней мере, Соне хотелось этому верить.
Митя открыл, что можно нормально жить и на те деньги, которые сам зарабатывает — или у него попросту изменились потребности? Собственно, и у Сони, и у него существовала теперь только одна потребность — постоянно находиться вместе. От проката машины пришлось отказаться — дорого. Митя добирался с работы на автобусе или маршрутке и, не заходя домой, шёл встречать Соню в детсад. Дабы не ставить Нину Степановну в сложное положение, ждал снаружи.
А в садике всё обстояло отнюдь не радужно. Открыто никто ничего не говорил, но… Некоторые вели себя нейтрально и вежливо, но большинство поглядывали недобро. Танечка теперь дружить не желала — она внушила себе, что Соня зазналась, и сама же на неё за это надулась. Правда, стоит признать, у девушки имелись поводы для обид.
Несколько молодых воспитательниц при встрече с любопытством рассматривали Соню с ног до головы, пытаясь понять, чем она привлекла к себе сына Калюжного, а заодно обнаружить на ней новые детали туалета. Но ни украшений, ни дорогой одежды, купленных на бандитские деньги, на Соне не появлялось, и коллектив решил — она всё прячет дома.
Людмила Алексеевна — святая простота, и вовсе заявилась к Соне с целым рядом требований, как народный парламентарий. Женщина на полном серьёзе убеждала её снизить цены на сахар и улучшить расписание автобуса номер два. И по-настоящему рассердилась, что Соня не озаботилась городскими проблемами. Поскольку новоявленная богачка гребла лишь под себя, Людмила Алексеевна перестала с ней даже здороваться.
Короче, общее отношение было негативным, если не сказать больше. Одна только Нина Степановна знала истинное положение вещей, но она вела свои игры. Соня любым путём старалась избегать её сердобольных бесед по душам: якобы давая житейские советы, заведующая ловко выуживала у Сони информацию о её семейной жизни. Точнее пыталась выуживать, потому что Соня, как только это поняла, находила любой предлог, чтобы сбежать.
Она искренне старалась поставить себя на место коллег, но так и не смогла. Её никогда не интересовали интриги и сплетни. Единственное, что с её точки зрения могло вызвать осуждение, была близость, пусть и невольная, её мужа к бандитам от власти. Но коллег раздражало не это, а новые возможности Сони, её незаслуженный и лёгкий доступ к богатству. Ну почему, с какой стати она, а не кто другой?! Люди, как поняла Соня, ненавидят деньги, которые достались не им, а вовсе не способ их получения. Объяснять, что после замужества она не разбогатела ни на копейку, Соня считала бессмысленным, да и ниже своего достоинства.
В среду на первую смену вышла Надька. Соня заранее морщилась, собираясь в тот день на работу, но, как ни странно, находиться в обществе сменщицы оказалось легче, чем в чьём-либо ещё. По отношению к Соне она ничуть не изменилась — её по-прежнему не волновала чужая жизнь, а на первом месте стояли заботы о хлебе насущном, количестве котлет, которые можно унести домой, двойки сына, скандалы с матерью. Разговаривала Надька всё тем же тоном — неприветливым, резким, грубовато-циничным, но ни осуждения, ни зависти Соня в ней не заметила.
Музыкальный работник запоздала с осенним праздником, и его собирались провести в начале следующей недели — пятого или шестого ноября. Теперь почти все часы для занятий превратились в репетиции стихов и танцев. Вадику Соня приготовила самое красивое стихотворение. Она знала, мальчик способен на глубокие переживания и тонкое восприятие. Несмотря на застенчивость, он всегда очень искренне выступал на утренниках. Соня ещё в начале недели позвонила дедушке, узнать, как там Вадик, не сильно ли он разболелся.
Дедушка разговаривал вежливо, но показался ей озабоченным — видимо, проблемы с падчерицей ещё не закончились. Он так торопился, что Соня не стала его долго расспрашивать, только сообщила, когда состоится утренник. В конце концов, если мальчик придёт — прочтёт прошлогодний стих, память у него прекрасная. Помощи Соня не предложила — во-первых, дед всё равно откажется, во-вторых… Если честно, ей было сейчас не до чужих неприятностей.
Вечером гулять не пошли — начался дождь, и Соня устроила в группе коллективное рисование. Набросала гуашью огромное раскидистое дерево в центре ватманского листа, а дети, надев специальные халатики, чтобы не испачкать одежду, дорисовывали к нему разноцветные осенние листья. Соня придумала наклеить потом на каждый листок фото ребёнка. Родители, приходя в группу, с интересом наблюдали, как дети, перемазав руки и лица гуашью, с восторгом занимаются творчеством. Правда, некоторые мамы и особенно бабушки смотрели на Соню неприветливо, а кое-кто даже не разговаривал.
Уходя в этот день домой, Соня вдруг осознала, что не принимает всё это близко к сердцу. Казалось, работа должна была стать теперь для неё серьёзным испытанием. Но… Она и раньше приходила сюда только ради детей, а сейчас и подавно — словно выключила громкость у всего остального. Она, и правда, жила теперь на другой планете, потому что разве бывает на Земле такое космическое счастье? Смотрела каждый день на тех, кто её не одобрял или открыто ненавидел, но находилась при этом внутри защитного кокона Митиной любви. Единственный страх, который мучил Соню — это страх потери. Без мужа она себя в этой жизни уже не представляла.
Ей хотелось дать ему как можно больше. Она принялась готовить, украшать дом, чтобы хоть каплю компенсировать ему расставание с близкими. Но Митя не желал, чтобы она чувствовала себя кухаркой, или, ещё хуже, памятуя о том, что она старше, приняла на себя функции матери. Он хотел во всем быть самостоятельным, взрослым мужчиной и хозяином. К тому же, он в самом деле жалел Соню и во всём брался ей помогать. Накачал из интернета рецептов и регулярно, отодвинув её от плиты, принимался за экзотические и не всегда съедобные блюда. Но чаще они всё делали вместе.
Соня опасалась, что муж быстро соскучится в ограниченном пространстве их быта. Димины друзья, потеряв надежду вовлечь его в прежнюю жизнь, постепенно уходили со связи. В ночных клубах и молодежных компаниях ей, разумеется, делать было нечего, впрочем, как и десять лет назад, но однажды, пересилив себя, Соня посоветовала ему сходить к друзьям одному. Митя не просто возмутился — он отнёсся к этому подозрительно, и потом долго выпытывал, не надоел ли он ей, или, хуже того, не собирается ли она позвонить Жене. Самому Мите никуда не хотелось, как он выразился, «осточер тело». По его словам, маленькая кухня и скрипучий диванчик Сони — и есть для него самое желанное место в мире.
Да, всё было идеально, и даже слишком, расскажи ей об этом кто раньше — не поверила бы, сказала бы — сказки. Но теперь Соне казалось, что иначе и быть не должно, мало того — если у кого-то в семье по-другому, то это неправильно. Разве настоящий брак не должен основываться на великой любви? Разве можно иначе относиться к жене или мужу? Она почти забыла свои переживания насчёт разницы в возрасте — теперь, когда Господь соединил их, это выглядело чепуховым нюансом.
То, как она прежде представляла себе семью — в частности, отношения с Женей, ныне внушало ей ужас. Соня несколько раз в день возносила благодарственную молитву, что всё это осталось в страшном сне. Беспокойство Мити казалось ей просто абсурдным — она-то знала, что никакой Женя на пороге этого дома никогда больше не появится.
Но, оказывается, она ошибалась.
Продолжение - глава 17.
(начало - глава 1, глава 2, глава 3, глава 4, глава 5, глава 6, глава 7, глава 8, глава 9, глава 10, глава 11, глава 12, глава 13, глава 14, глава 15)
Навигация по каналу Галины Маркус
___________________________________________
Обложка - Елена Юшина
Иллюстрации - Олег Ильдюков