«Напали на козлика серые волки».
Анна Ульянова-Елизарова вспоминала такой выразительный эпизод из детства брата. «Маленький братишка Митя, в возрасте трех-пяти лет, был очень жалостливый и не мог никак допеть без слез «Козлика». Его старались приучить, уговаривали. Но только он наберется храбрости и старается пропеть, не моргнув глазом, все грустные места, как Володя поворачивается к нему и с особым ударением, делая страшное лицо, поет:
Напали на коз-лика се-рые вол-ки...
Митя крепится изо всех сил.
Но шалун Володя не унимается и, сделав страшное лицо, продолжает:
Оста-а-вили ба-бушке ро-ожки да но-ожки...
Малыш не выдерживает и заливается в три ручья».
Однажды дети — Ульяновы и их гости — читали вечером «Вия» Гоголя. Владимир заметил, что один из слушателей опасливо отодвигается подальше от темного окна. И обратился к нему замогильным голосом: «Посмотри в окно. Вглядевшись, увидишь освещенную свечами церковь, посередине фоб, у гроба бурсака Хому Брута... Взгляни, какое у него испуганное лицо... Вот начинает носиться по воздуху гроб, чуть не задевая его...»
Тот, к кому он обращался, вскочил и от страха заткнул уши пальцами.
«Я очень увлекался латынью».
Склонный к шалостям и шумным играм дома, в гимназии Владимир не допускал ни малейшего нарушения весьма строгих правил поведения. От школьного руководства он заслужил такую характеристику: «Ни в гимназии, ни вне ее не было замечено за Ульяновым ни одного случая, когда бы он словом или делом вызвал в начальствующих и преподавателях гимназии непохвальное о себе мнение».
«Неужели, — спросил его однажды двоюродный брат, — с тобой никогда не бывало, что ты урока не приготовил?» «Никогда не бывало и не будет!» — отрезал Владимир. «Брат всегда делал хорошо все, за что бы он ни брался, — рассказывала Мария Ульянова, — кроме того, он очень рано научился владеть собой. А между тем от природы он был вспыльчивым, и нужно было немало воли, чтобы сдерживать себя». Однажды он заметил, что младшая сестра Мария сшивает тетрадку черными нитками, и возмутился: «Как? Белую тетрадку черными нитками? Нельзя!»
«И тут же заставил меня переделать. Вот такая точность была у него во всем».
В июне 1887 года Владимир закончил гимназию с золотой медалью. По всем предметам, в том числе по Закону Божьему, в его аттестате значилось «пять», только по логике «четыре».
Ульянов умудрялся увлекаться даже такими школьными уроками, которые все остальные гимназисты считали нестерпимо скучными. Позднее он как-то признался своей жене Надежде Крупской:
— Одно время я очень увлекался латынью.
— Латынью? — изумилась она.
— Да, только мешать стало другим занятиям, бросил. Следы этого увлечения Владимира Ульянова видны в его статьях. Они пересыпаны десятками латинских словечек, а также язвительных латинских поговорок. Например: О, sancta simplicitas!.. Risum teneatis, amici!.. Mea culpa, mea maxima culpa!.. Oleum et operam perdidisti, amice!.. Aut — aut.
Tertium non datur (О святая простота!.. Удержите смех, друзья!.. Моя вина, моя величайшая вина!.. Друг мой, ты напрасно теряешь время и труд!.. Или — или. Третьего не дано).
Увлечение иностранными языками Владимир Ильич сохранил на всю жизнь. Хотя уже после революции скромно сказал одному иностранному гостю: «Можем говорить на немецком, французском или английском. Мне все равно, ибо я одинаково плохо владею любым из них».
Один раз он прочитал интересовавшую его книгу по-голландски, хотя не знал на этом языке ни слова: каждое слово терпеливо переводил со словарем. «Он свободно читал и говорил по-немецки, французски, английски, читал по-итальянски, — рассказывал Лев Троцкий. — В последние годы своей жизни, заваленный работой, он на заседаниях Политбюро потихоньку штудировал чешскую грамматику... мы его на этом иногда «ловили», и он не без смущения смеялся и оправдывался...»
«Над рекой, бывало, стелется песня...»
Вся юность Владимира Ульянова прошла вблизи Волги. И многое для него было связано с этой рекой, хотя своими чувствами он делился крайне неохотно. Однажды его товарищ Николай Вольский попытался разговорить его на эту тему, но Ленин промолчал и только пожал плечами. Тогда, чтобы выйти из положения, Вольский стал расхваливать другую реку — Каму. «Ленин, внимательно выслушав меня, сказал, что Кама — действительно «красавица»... О Волге — ни слова! Он явно не хотел о ней говорить».
Но в разговоре с другим собеседником Владимир Ильич сам заговорил о Волге: «Вы на Волге бывали? Знаете Волгу? Плохо знаете? Широка! Необъятная ширь... Так широка... Мы в детстве с Сашей, с братом, уезжали на лодке далеко, очень далеко уезжали... И над рекой, бывало, стелется неизвестно откуда песня... И песни же у нас в России!..»
«А мало я знаю Россию, — вздохнул он как-то. — Симбирск, Казань, Петербург, ссылка и — почти все!»