Интервью с худруком РАМТ Алексеем Бородиным
Один из ведущих театров страны – Российский академический Молодежный – отмечает в этом году 100-летие. Сорок лет им руководит народный артист РСФСР Алексей Бородин, недавно отметивший своё 80-летие. Но моё интервью с худруком накануне открытия нового сезона РАМТа вышло не таким уж благостно-юбилейным.
Этот текст с сокращениями был опубликован на IZ.RU. Здесь публикуется полностью в авторской редакции.
– Алексей Владимирович, почему летним субботним вечером, когда сезон в театре еще не открыт, вы в своем рабочем кабинете, а не на даче?
– Должен был быть на даче, но пригласили на премьеру в Большой театр. На Новой сцене дают оперу Генделя «Ариоданта», которую поставил замечательный английский режиссер Дэвид Олден. Я видел в Большом его потрясающий спектакль «Билли Бадд», поэтому решил приехать.
– Вообще вас можно нередко встретить на чужих спектаклях. Это жест вежливости или вы всерьёз интересуетесь работой коллег?
– Я стараюсь следить. Но времени мало. Всегда и у всех его мало. А хотелось бы многое увидеть. Иногда что-то достойное смотрю позже других. Скажем, я всегда хорошо относился к Дмитрию Крымову, однако так получилось, что последние его спектакли, начиная с «Сережи», за которого он уже получил «Золотую маску», я не видел. И тут посмотрел два спектакля подряд – «Сережу» в МХТ и «Все тут» в Школе современной пьесы, и для меня это стало колоссальным открытием. У него выработался поразительный режиссерский почерк! Из театрального художника Дима вырос в мощного режиссера.
– Ещё не уговорили Крымова поставить что-нибудь в РАМТе?
– Нет, но надо бы!
– Может, вы и не воспримете это всерьёз, но в силу вашего возраста, таланта и бесспорного авторитета, вы сейчас стали негласным дуайеном российского театрального сообщества, старейшиной, лидером мнений. Обладая таким положением, вы считаете необходимым высказываться по тем или иным профессиональным проблемам или конфликтам?
– Да нет. Нет. Нет… Мне никогда это не было свойственно. Для себя – анализирую и делаю выводы. Если меня спрашивают, я, естественно, говорю то, что думаю. Но по своей воле ничего не афиширую. У меня другой характер. Но вот когда в обществе происходит что-то, как мне кажется, несправедливое, тут во мне какая-то «кнопка» срабатывает сразу, сама собой. И я готов высказать своё мнение. Но, знаете, что я заметил? Из нашей жизни уходит дискуссия. Вот в дискуссиях я бы с удовольствием принял участие. Это двигает дело. В этом есть смысл.
– Последние – на момент нашего разговора – бурные события в столичной театральной жизни дали немало поводов для дискуссий. Интересно узнать вашу точку зрения. Скажем, как вам острая реакция «Офицеров России» на спектакль театра «Современник» «Первый хлеб»?
– Каждый имеет право на свой голос, на своё мнение. И в том числе та или иная общественная организация может его высказать – вслух или письменно, кто как хочет. Но чтобы это не было ультиматумом. Я не видел этот спектакль и ничего не могу о нём сказать, но в людях, которые его делали, абсолютно уверен. Думаю, что его создателями двигало желание высказать свою боль, свой «нервяк». Худрук «Современника» Виктор Рыжаков и выдающаяся актриса Лия Ахеджакова – из той группы людей, которая мне всегда интересна.
– Сокращение штата какого-нибудь завода или института едва бы попало на первые полосы газет, а вот о массовом увольнении актеров, незанятых в репертуаре Театра им. Ермоловой, пишут и говорят много. Не кажется ли вам, что всё это – вмешательство во внутренние дела театра?
– У меня четкая позиция по этому вопросу. Это сокращение происходит очень не вовремя. Сейчас, во время пандемии, вообще нельзя совершать никаких резких шагов! Нельзя трогать людей! Особенно предпенсионного и пенсионного возраста, которые отдали несколько десятилетий театру. Я понимаю, что наши труппы устроены не лучшим образом, и в каждом репертуарном театре есть артисты, которые заняты мало или вообще не заняты, но они и получают зарплату без всяких надбавок. Я с уважением отношусь к Олегу Меньшикову, но в данном случае вижу в его действиях не до конца продуманный шаг и внутри у меня какое-то недопонимание.
– А вы кого-то когда-то сокращали?
– Очень редко. И это всегда касалось молодых людей, у которых жизнь впереди. Взять вчерашнего студента в труппу – это большая ответственность. Но бывали случаи, когда молодые артисты не оправдывали ожидания. Увольнение может их встряхнуть или заставит выбрать новую дорогу в жизни.
– А как вы относитесь к тому, что на сцене появились непрофессионалы, которых ради хайпа, то есть шумихи, используют лукавые продюсеры-хайпожеры? Например, Ольга Бузова играет во МХАТе им. Горького, модель-трансгендер Наталья Максимова заявлена в Театре на Бронной...
– Если посмотрев постановки с их участием, вы понимаете, что это было необходимо для художественного, творческого дела, тогда это оправдано. Но если ради тех слов, которые вы озвучили, это нечестно. Это какая-то дешевая история, мне совершенно непонятная. И это категорически не мой путь!
А ещё я считаю, что в репертуарном театре надо работать с его труппой.
– Если верить статистике, то театром интересуется довольно узкий круг. И хотя за последние годы количество зрителей выросло, треть россиян в театре не бывает вообще. Так вот может ли он всерьёз влиять на общество?
– В театр приходит небольшая, но бесценная часть общества. Её нельзя подвести. Я считаю, что театр, если говорить о его значении и влиянии, это как на фронте передовая линия.
– В прошлом сезоне у вас случилось, кажется, десять премьер, больших и малых. Играли во всех закутках и даже на парадной лестнице. В этом их будет столько же?
– Мы всё время уговариваем друг друга: «Давайте держать себя в узде». Но эту узду не удержишь! Вот сейчас озарились наши артисты книжкой Григория Служителя «Дни Савелия»: «Давайте ставить вне плана!» Я с их подачи прочел, мне страшно понравилось. И Марина Брусникина, которую я очень люблю, начала репетировать. Обычно мы делаем три премьеры на большой сцене. Я в новом сезоне ставлю «Душа моя Павел» по роману Алексея Варламова, Александр Коручеков репетирует «Остров сокровищ» Стивенсона. Ещё одна интересная идея возникла у Егора Перегудова, но о ней пока не могу говорить. На малой сцене у нас выйдет розовский «В добрый час!» в интерпретации Владимира Богатырева и «Блоха» по пьесе Евгения Замятина, написанной на основе лесковского «Левши» и народного сказа о туляках и блохе, в постановке Александра Пономарева. Есть и другие планы.
– Какие бытовые и творческие проблемы для РАМТа сейчас самые главные?
– У меня нет причин на что-то пожаловаться. Вы видели, что ремонтируется фасад нашего здания. К 100-летию выделили деньги, и мы поменяем кресла в большом зале, сейчас они узкие и неудобные. Надо сказать, что нас поддерживает как государство, так по мере своих возможностей и публика.
У РАМТа много лояльных зрителей, готовых помочь не только покупкой билета. Есть даже настоящие меценаты и филантропы.
В 2018 году мы создали Фонд целевого капитала. Это не наше изобретение, подобное давно существует за рубежом. Это еще один источник финансирования. Сейчас в фонде шесть с половиной миллиона, из которых значительную часть пожертвовал известный российский бизнесмен, основатель Finstar Financial Group Олег Бойко. На эти деньги мы начали выпуск бумажной газеты, часть направили на создание аудиоэкскурсии по театру, что-то пойдет на проведение намеченного на сентябрь юбилейного вечера.
А творческие вопросы… Предстоит новый сезон, его нужно начинать как первый. Это у меня такое правило. Мы всё время меняемся, и жизнь меняется. И я не хочу отстать. У Чехова есть такая фраза: «Я стал отставать…» Надо успевать жить в своем времени. Театр должен двигаться. И пока я здесь, от меня зависит, чтобы театр не застаивался. Застой – самое опасное для жизни.
– Алексей Владимирович, вы режиссировали свою жизнь? Могло бы случиться так, что вы бы остались в Китае, где родились в семье русского эмигранта, или в Кирове, где семь лет руководили ТЮЗом?
– Никак я в неё не вторгался. Совсем никак. Это судьба. А я лишь в каждой ситуации пытался сохранять самого себя. Отец мог увезти нас с сестрами из Шанхая куда угодно, в любую страну. Но у мамы была сверхзадача – дети должны говорить и думать по-русски. И мы приехали в СССР. А когда уже после окончания ГИТИСа я оказался в Кирове, у меня была правильная установка: я туда ехал не на время, ехал работать... Уже сорок лет я здесь – в Молодежном театре, но когда меня позвали сюда, я не испытывал желания схватиться за это кресло. Кстати, никогда никому не говорил, вам сейчас расскажу. Когда мне позвонили из Москвы в Киров с предложением возглавить этот театр, я подумал: плохи же у них дела с кадрами, если зовут меня! Я же хорошо помнил золотое время театра, который тогда назывался Центральным детским, и здесь работали Кнебель, Розов, Шах-Азизов, Ефремов, Эфрос...
– Как художник вы сформировались в советское время, в годы запретов. Вам свойственна самоцензура?
– Как вам сказать… Мне кажется, я делаю то, что хочу и говорю то, что думаю. И самоцензуры – вы правильное слово выбрали – у меня нет. В самом начале пути я прошел довольно суровую школу: я поставил в Смоленске свой преддипломный спектакль «Два товарища» по повести Войновича, и его объявили антисоветчиной и формализмом. Это был страшный скандал! А мы так честно, так искренне делали с актерами эту работу… И подобная реакция стала для нас полной неожиданностью. Мне закрылись тогда многие двери, но всё равно не было страха. Только изумление... Оно до сих пор у меня остаётся.
– По каким принципам существует ваш столетний театр?
– Я – исключительно за демократию, за свободных людей. Стараюсь руководить предельно человечески, с понимаем всех сложностей и противоречий жизни. Стараюсь уважать чужое мнение и договариваться. Но если вы спросите кого-то из ребят, они ответят, что я провожу свою линию, и при этом довольно упорно и даже упрямо.
– Что как режиссёр вы никогда не допустите на сцене? Скажем, мат или обнажёнку…
– Начнем с того, что ненормативная лексика вообще не входит в мой личный багаж.
– Да, но вы же ставите чужой текст, где герои могут выражаться нецензурно…
– Мне не попадались авторы с ненормативной лексикой. Вообще мне не нравится, когда матерятся. Даже когда, проходя по театру, я случайно услышу за дверью сквернословие, обязательно зайду и скажу: «Давайте, чтоб вот этого у нас не было…»
Наш театр открыт новому поколению, которое нужно защищать. От чего я защищал своих детей, а теперь внуков? От пошлости, прежде всего. Пошлость и цинизм – это и мне несвойственно, и зрителей я хочу от них отгородить. Всё остальное – пожалуйста! Что угодно!