Несколько мыслей о «Тихом Доне»
Эта эпопея в первых двух томах – эпизоды, эпизоды-ростки грядущей Гражданской войны. И, пожалуй, главные из них, где подчеркивается особый статус казака. Казаки прямо зациклены на мысли о своей исключительности. В романе инакость казаков подчеркивается не один раз.
Вот, например, мысли казака-помещика Евгения Листницкого:
«…Но казаки будут держаться. Если и уйдут, то последними. Все же это – маленькая обособленная нация, по традиции воинственная, а не то что како-либо фабричный или мужицкий сброд» (Том 2, Ч.4-II).
Или слова Чубатого Григорию Мелихову:
«…Ты пойми, то что нам, казакам, нужна своя власть, а не иная. Нам нужен твердый царь… а с мужиками нам не по дороге – гусь свинье не товарищ…» (Том 2, Ч.3-IV).
Такие мысли под разными соусами звучат отовсюду. И вот уже постоянно сомневающийся Григорий Мелихов выдает, пожалуй, самую простую трактовку обособленности казаков:
«Казачку из всех баб угадаешь. В одежде – привычка, чтоб все на виду было; хочешь – гляди, а хочешь – нет. А у мужичек зад с передом не разберешь–как в мешке ходит…» (Том 2, Ч.5-XIII).
Вот так-то. Такой вот сепаратизм одного из сословий Российской империи. Такие вот мысли и привели к созданию в 1918 году Всевели́кого во́йска Донского (Донской республики) под руководством П.Н. Краснова.
Кстати, словами Краснова Шолохов обрамляет свершившийся факт отделения Дона:
«Когда на карту ставится участь всего дела, не брезгуют помощью и бывших врагов. И потом вообще правительство Дона, правительство пятимиллионного суверенного народа, никем не опекаемое, имеет право действовать самостоятельно, сообразно интересам казачества, кои призвано защищать (Том 3, Ч.6-IV)», – таков ответ Деникину на вопрос, почему у вас в правой колонне действует немецкий батальон и батарея.
Да, на немецкие штыки уповали. Такая вышла независимость.
Мне это чем-то напоминает роман Виктора Гюго «Девяносто третий год». Где, говоря про мятеж Вандеи, Гюго прямо становится на сторону революции. Французский автор отмечает борьбу крестьян за старые порядки (а ведь казаки-то в «Тихом Доне» тоже за прежний уклад жизни), поддержку этой борьбы Англией, которая стремится ослабить революционную Францию.
Шолохов избирает другой путь. Пытается быть объективным. Однако выбрав ракурс – рассказ о судьбах казачества – уже не может ни сочувствовать тем, кого выбрал, как основных действующих лиц (хутор Татарский и его жители).
Много внимания уделено бытописанию, где появляются и местный помещик, и местный купец. Купца в романе никто не жалует. Даже Шолохов (авторский голос, голос рассказчика) определяет купца Мохова, как бурьян, который не вырвешь. Прямо так и написано: «Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви – не вырвешь…». А дальше про Мохова – вообще восторг души и свободного предпринимательства: «В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным волосом, крепко зажал он хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор ¬ то вексель у Сергея Платоновича…». Хм-м-м, кулаки – это прекрасные люди (часто слышу от разных людей), занятное заявление, занятное… Особенно, когда читаешь про сцену травли казака собаками. Пугает не то, что купец спускает собак на человека, пугает, то, что после этого нет судебных разбирательств. Судите сами. Дед Григория Мелихова рубит насмерть человека при хуторских – 12 лет каторги получает. На мельнице происходит драка – приезжает следователь. Купец Мохов травит собаками казака (не «мужика», не «иногороднего»!), казаки отбивают своего братца. И все! Потравили – забыли. Ни следователей, ни разбирательств.
Есть в романе еще одно интересное местечко, связанное с купцом, а так же отношениями казаков и «иногородних». Я сейчас про побоище на паровой мельнице, принадлежащей Мохову. Шолохов описывает сцену драки во второй части первого тома. Подглавы V-VI. Можно ознакомиться. Там всего хватает и увечий и обзывательств всяких. Но мне интересны две вещи:
1. «Не одно столетие назад заботливая рука посеяла на казачьей земле семена сословной розни, растила их, и семена гнали богатые всходы: в драках лилась кровь казаков и пришельцев – русских, украинцев», - пишет Шолохов. Хорошо. Это прекрасно. Еще раз прочитать, что казаки – это отдельный народ: ни русские, ни украинцы. Впрочем, ладно.
2. «Штокмана вызвали на допрос первого. Следователь, молодой, из казачьих дворян чиновник… Штокман вышел не террасу Моховского дома (у Сергея Платоновича всегда останавливалось начальство, минуя въезжую)», - такой вот эпизод, который намекает: власть и купец действуют заодно. А с другой стороны – власть принадлежит представителям казачества, а, значит, представители «иногородних» вообще бесправны. Удивительно напоминает известную станицу из наших дней (Кущевская, кажется), где власть и бизнес были вместе. А я все думаю, зачем мы ищем потерянную Россию? А это мы за традиции предков держимся, чтоб боголепно было.
Во время войны купец приезжает к помещику. Их разговор – опасения по поводу свершившейся Февральской революции (кстати, для Евгения Листницкого Февраль – переворот). Показатель общих интересов, заинтересованность друг в друге. Хотя есть вот такой момент:
«Через минуту следом за ней вышел старый Листницкий. Он, в меру приветливо улыбаясь, снисходительно пробасил:
– А! Степенство! Какими судьбами? Прошу… – посторонился, движением руки приглашая гостя в зал.
Степан Платонович раскланялся с давно усвоенной им в отношении больших людей почтительностью; шагнул в зал» (Том 2, Ч.4-VII).
В общем, интересы интересами, а место свое знай.
Хороши и моменты военного быта:
«Учились в конном строю; лошадь Прохора Зыкова… при проездке лягнула вахмистерского коня. Удар был не силен и слегка лишь просек кожу на стегне левой ноги. Вахмистр наотмашь стегнул Прохора по лицу… Сотенный командир… видел эту сценку и отвернулся, теребя темляк шашки, скучающе и длинно зевая» (Том 1, Ч.3-II).
«Крючков был старый казак, то есть дослуживавший последний год действительной, и по неписанным законам полка имел право, как и всякий «старый» казак,…за всякую пустяковину ввалить пряжек. …провинившемуся казаку призыва 1913 года – тринадцать пряжек, 1914 года – четырнадцать. Вахмистры и офицеры поощряли такой порядок, считая, что этим внедряется в казака понятие о почитании старших не только по чину, но и по возрасту» (Том 1.Ч.3-VII).
Стоит задуматься. Если к казакам так относились(при том, что уже шла война), то, что было в пехоте, в которой служили обычные рабочие и крестьяне? Невольно вспоминаются сцены из рассказов «После бала» и «Поединок», Толстого и Куприна соответственно.
Мне невольно вспоминаются такие слова офицера из «Поединка»:
«–Видали мы таких миндальников, не беспокойтесь. Сами через год, если только вас не выпрут из полка, будете по мордасам щелкать. В а-атличнейшем виде. Не хуже меня», – замечательное замечание вышестоящего офицеранижестоящему. Чего уж тут. (Куприн А.И. «Поединок», глава 10).
Вероятно, такое положение дел в армии Российской империи и привело к появлению в знаменитом Приказе №1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов по гарнизону Петроградского военного округа от 1 марта 1917 г.следующих слов:
«Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на "ты" воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных командиров».
Прекрасно, что автор «Тихого Дона» не забывает упоминать участие казаков в карательных акциях минувшей революции 1905-1907 года. Все в романе помнят разгоны демонстраций. Помнят и казаки:
«– Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то смеху!
– Война будет – нас опять на усмирение будут гонять» (Том 1.Ч.3-IV).
Роман прекрасен и бытовыми сценами, вставками походных казачьих песен, молитв. Ну, а для того чтоб понимать, что война на Дону взялась не пустом месте, прикрепляю воспоминания генерала Николая Павловича Симоняка (красноармеец дослужившийся до генерала, особо отличившийся в Великой Отечественной войне: прорыв блокады Ленинграда и другие операции).
И хотя действия, предшествующие войне на Юге, это рассказ про Кубань, но проблемы взаимодействия казаков и «иного» населения были те же:
«...Я часто спрашивал свою мать: почему ребята дразнят меня «мужиком» или почему она не сошьет мне бешмет и шапку, какие носят мои ровесники в станице? Пусть тогда попробуют сказать, что я мужик.
Мать, тяжело вздыхая, объясняла, что не в бешмете дело. Беда в том, что у нас нет земли. Приехали мы сюда, на Кубань, с Украины, потому называют нас иногородними и носить казацкую форму не дозволяют.
«Иногородние», «инородцы», «мужики лапотные» — эти слова я слышал с детства, на себе ощутил пренебрежительное, презрительное отношение к тем, кого так «величали».
В 1907 году, когда мне исполнилось шесть лет, меня определили в училище. В первый день занятий почти всем школьникам в классе выдали карандаши, тетради, книги. Меня и еще нескольких ребят, тоже «иногородних», обошли.
Со слезами вернулся я домой. Родители сами купили мне книги и тетради, но обида засела в душе. Почему ко мне относятся не так, как к другим?
Учеников-казачат водили на строевые занятия. Страсть как хотелось и мне с ними. Но меня не брали — «иногородний». Учил строевой подготовке старый усатый казак, ефрейтор. Человек он был тупой, ограниченный, ученики прозвали его Халява. Он не мог отказать себе в удовольствии посмеяться надо мной и другими сыновьями бедных крестьян. Когда мы стояли на плацу в сторонке, не в силах оторваться от зрелища строевых занятий, Халява командовал:
— Разогнать мужичат!
Мгновенно возникала рукопашная схватка. Казачата пускали в ход деревянные ружья, а мы отбивались кулаками, комьями земли. Не раз я возвращался домой с разбитым носом, с подбитым глазом.
— Ничего, сынок, придет время, когда и мы их будем бить, — утешал меня отец.
Происходил отец из запорожских казаков села Березовка Прилукского уезда Полтавской губернии. Покинуть родные места его заставила нужда. Он рано потерял родителей и рос у деда, но в неурожайный год тому пришлось продать свой надел земли. В поисках лучшей жизни перекочевал на Кубань в станицу Темижбекскую и стал работать у помещика.
Из станицы отец иногда ездил в свои родные края, оттуда он привез и жену, рано осиротевшую девушку с Полтавщины. Оба стали гнуть спины на помещика Заболотнего, отец работал конюхом, а мать прислуживала в помещичьем имении, его у нас называли «экономией». Трудились от зари до зари, а свою хату отец смог поставить только перед первой мировой войной. До этого семья наша снимала угол у кого-нибудь из состоятельных казаков, имевших просторные дома.
Новая наша хата была мала, а в семье росло уже девятеро детей — мал мала меньше. Когда мы собирались вместе, в хате не то что яблоку — дробинке некуда было упасть. Ели по очереди: не умещались все за столом.
— Ну и ну, — покачивал иногда лохматой головой отец — Сколько вас! Как звезд на небе.
Отец, как мне помнится, смотрел на жизнь весело, с улыбкой. А ведь жизнь его не баловала. Он из сил выбивался, чтобы как-нибудь прокормить семью. Много лет ушло, пока скопил деньжат на покупку клочка земли, а на хорошую лошадь так и не хватило, — купил по дешевке слепую кобылу. Над нею часто потешались станичники.
Отец хорошо знал грамоту, хотя и был самоучкой. Соседи нередко просили его составить какое-нибудь прошение, написать бумагу.
В редкие свободные часы отец любил читать. Книги ему давали учителя и станичный врач. Доставал их и через слуг помещика Заболотнего.
— Ох, не доведет тебя это до добра, — хмурилась мать, когда отец садился за книгу.
Батька отмалчивался, но однажды сказал в сердцах:
— Что ты охаешь? Нельзя же нам всю жизнь слепыми ходить. В 1914 году я окончил двухклассное училище. Многие «мужичата» мне искренне завидовали. Было нас всего пятнадцать выпускников. А жителей в станице — пятнадцать тысяч.
Когда я принес домой свидетельство об окончании училища, отец сказал:
— Вывел я тебя, сынок, в люди, давай на работу.
И я тоже пошел на поденщину.
Разный люд батрачил у помещика: бедняки-станичники, мужики. Работали в имении и босяки. Полученные деньги они пропивали либо проигрывали в карты. Но были среди батраков и политические, с «волчьими билетами», находившиеся под надзором полиции. У них можно было многому поучиться.
Пришлось мне увидеть ближе помещичью семью, купавшуюся в роскоши. Встретился и с настоящими живоглотами — купцами, никого не щадившими ради барышей.
Как я был горд, когда заработал первые полтора рубля! Радовалась и мать.
В 1917 году отца забрали на войну. На меня, как на старшего, легли обязанности хозяина. Плохой я был глава семьи в свои шестнадцать лет. Лошадь пала. Хозяйство разваливалось. Пойти бы нам по миру, но, к счастью, через год отец вернулся с фронта. К тому времени в станицах стала особенно разгораться классовая борьба. Дело доходило до вооруженных столкновений между казаками и иногородними.
Помнится такой эпизод.
Сын казака Писанкова учился в Краснодаре. Когда началась революция, он вступил в красногвардейский отряд и был убит в бою с корниловцами. Писанков счел для себя позором, что сын оказался на стороне «голытьбы», и даже мертвому не хотел простить «прегрешений». Но его дочь поехала в Краснодар и привезла тело брата домой. Отец, увидев подводу с гробом, закрыл ворота.
Солдаты из «иногородних» собрались у дома Писанкова, вызвали духовой оркестр и с почестями похоронили красногвардейца. Гроб сопровождал большой вооруженный эскорт.
Станица окончательно разделилась на два лагеря. Как только вблизи Темижбекской появился корниловский отряд, сразу образовался фронт в самой станице: «иногородние» перебрались на левый берег Кубани, а казаки остались на правом.
Началась и у нас гражданская война.
Отец прибежал домой запыхавшись:
— Собирайтесь! Оставаться нам здесь нельзя. Убьют...
Отец испортил немало крови станичным богатеям. Они уже не раз угрожали расправиться с ним.
Вся семья уселась на телегу. Поехали к мосту через Кубань. Только переправились — мост взорвали, чтоб не пропустить белых.
Беженцев приютил 154-й Дербентский революционный полк. Он воевал геройски и вскоре отогнал белых. Можно было возвращаться домой. А мне не хотелось расставаться с красноармейцами. Старшая сестренка Нюра и ее муж Матвей Романцов тоже решили добровольцами вступить в полк. Посоветовались с отцом.
— Добро, — благословил он.
Первого мая 1918 года я стал бойцом 154-го Дербентского революционного полка. Мне только минуло семнадцать лет. Корниловцы заняли соседнюю станицу Росшеватскую. Наш полк выступил против белых, заставил их отойти. Меня отпустили домой за вещами.
Уехал я ненадолго, но вернуться в полк скоро не удалось. Возле нашей станицы снова появились белые. Вместе с группой односельчан я пробрался на станцию Гулькевичи, где в течение суток сформировался партизанский батальон. Оружие раздавали прямо из вагонов, тут же мы выбирали ротных командиров.
На другой день наш отряд уже вел бой под станицей Тифлисской. Дисциплина в отряде была строгая. Для поддержания ее избрали товарищеский суд. Вспоминаю такой случай.
Два бойца из продовольственников украли полмешка сахара. По решению товарищеского суда проворовавшихся водили по ротам. На фанерных дощечках, которые висели у них на груди, было написано: «Я украл сахар» — у одного, «А я продал его» — у другого.
Но в общем-то подобных провинностей случалось мало. Партизаны жили дружно, храбро воевали.
Я был в Гулькевичском отряде, пока не встретил своих товарищей из 154-го Дербентского революционного полка. Тогда снова вернулся в полк, служил там конным разведчиком. Весь восемнадцатый год провел в боях па Северном Кавказе. Дербентцы проделали трудный путь, двигаясь в направлении Кавказская — Гулькевичи — Армавир — Невинномысская — Суворовка — Бекешевка — Пятигорск — Моздок — Кизляр.
Дважды я был ранен. Первый раз лечился в полку, а после второго ранения лежал в санитарном поезде.
Огонь гражданской войны охватил Кубань, Терек, Ставрополье. Под напором отборных белоказачьих частей полки Красной Армии и партизанские отряды вынуждены были отходить по трем направлениям — на Царицын, Кавказ и к Астрахани.
Наш Дербентский полк находился в составе последней группы. Зимой мы двинулись через пустынную степь в тяжелый, более чем 450-километровый поход. Вражеская конница преследовала нас по пятам. Многие не выдержали тягот перехода и голода, многие пали в боях. Костями сотен красноармейцев устлан путь от Кизляра до Астрахани. Не буду подробно говорить о нем, он описан в «Железном потоке» А. Серафимовичем.
В степи я обморозил ноги, а когда наконец добрался до Астрахани — заболел сыпным тифом. Меня эвакуировали в Саратов. Болезнь протекала тяжело. Еле выжил. Но Первое мая девятнадцатого года встречал снова в родном полку, переименованном в 292-и Дербентский. Полк этот входил в 33-ю Кубанскую дивизию, сформированную в Астрахани из так называемых иногородних кубанцев.. Дивизия воевала хорошо. С ней мне довелось пройти в боях обратно от Волги до Новороссийска.
После освобождения Новороссийска мне разрешили съездить на побывку домой. С волнением добирался я до родных мест. Что там дома? Живы ли родные, уцелели ли в буре, пронесшейся над страной? Ничего я о них не знал.
И вот подхожу к дому. У двора меня встретил яростным лаем большой пес. Приглядевшись, я узнал в нем щенка, которого оставил, уходя к партизанам. И он, услышав мой голос, вдруг завилял лохматым хвостом. Из дома выбежала мать. Бросилась мне на шею, заплакала.
Тогда я узнал о тяжелой утрате. Отца замучили казаки-белогвардейцы.
Когда в Темижбекской хозяйничали белые, отец жил в другом месте, но от знакомых он узнал, что дома плохо — детишки голодают, а мать тяжело заболела. Не выдержало его сердце — тайком пробрался домой. Кто-то из станичников его предал. Отца схватил казацкий патруль и привел к атаману. Здесь начался «допрос». Били кулаками, железным костылем, сдирали кожу с головы, били и приговаривали: «Молчишь, гад? Нет, заговоришь, красный бунтовщик».
Ночью обессилевшего отца привели на Кубань, дали лом: «Долби прорубь, свою могилу». Отец не мог шевельнуть перебитыми руками. Свалили его на лед, начали топтать...
Думали истязатели, что скончался отец, бросили на льду. Односельчане подобрали его, привезли домой. Жизнь едва теплилась в изувеченном теле. Живот вздулся, пальцы почернели. Отец попросил положить его на пол: «Так легче умирать». Мать собрала детей. Взглянув на них, отец только и успел сказать:
— Береги их. Они должны дожить до лучших дней...»
Такая вот суровая действительность по другую сторону конфликта. Жаль не написал больше (воспоминания взяты из книги М. П. Стрешенского и Франтишева И. М. «Генерал Симоняк»). Впрочем, и прочитанного достаточно, чтобы понимать нерв противостояния. Понимать, что взялось оно не на пустом месте. Сама система Российской империи создала на юге России социальную группу, живущую по своим законам, говорящую на определенном диалекте русского языка. Эта группа считала себя отдельным народом, дела-проблемы крестьян (русских, украинцев) их не касались. Унижать «мужиков», всячески подчеркивать их инакость было делом обычным. Стоит ли удивляться ожесточенности Гражданской войны?