У моего отца была яркая интересная жизнь. В ней отразилась история страны. Я уже предлагала читателям присоединится к проекту "История в лицах". Это его часть.
Начало семьи
22 ноября 1923 года в городе Червене в семье Горлина Давида Файбышевича и Бэлы Гилбертовны родился первенец Зелик. Дедушка по отцу его был сапожником, а по матери – стекольщиком. Семья жила небогато и, чтобы обеспечить её, еще до революции он поехал на заработки в Америку.
Вернувшись с деньгами, он отстроил дом, купил корову и начал изготовлять редкое в то время, мороженное в привезенном из-за моря агрегате. Маленький смышлёный Зелик рос в ремесленной среде, наблюдая за работой взрослых. В его цепкой памяти отпечатывались секреты сапожного мастерства и других искусств, необходимых мужчине.
Водоворот гражданской войны захватил и эту семью. Давид Файбышевич пошел добровольцем в Красную армию. Его двоюродный брат Голуб устанавливал советскую власть в Червене. Однако оба скоро поняли, что это не та власть, за которую они воевали, и отошли от политики. Голуб уехал в Минск. Бабушка Зелика переписывалась с ним, но открытым текстом свои мысли высказывать боялась. О проблемах она писала так:
- Кашу, которую ты наварил, есть нельзя.
Первые пять лет жизни Зелика были безоблачными. Мать работала медсестрой в детском саду, а отец имел возможность искать себя. Но, когда дедушка умер, все изменилось. В семье поселилась бедность. Отец начал работать в школе, преподавать немецкий язык. До него в классе не было постоянного учителя, и дети, естественно, ничего не знали. Он наставил всему классу двоек, а исправлять по требованию дирекции отказался.
Конечно, надо было сперва научить, а потом ставить двойки, но отец был человеком принципиальным и очень трепетно относился к языкознанию. Сам знал 12 языков. Однако страдала семья. Когда через много лет жена спросила Зелика, какое у него самое яркое воспоминание о детстве, он ответил:
- Голод.
Зелик рос смышленым мальчишкой. Учился сначала в еврейской школе на «отлично», потом перешел в белорусскую, а в свободное с друзьями любил ездить в ночное. Ему нравилась тишина, прерываемая фырканьем лошадей, разговоры у костра, особенная ночная и предрассветная красота природы. Любил бегать к бабушке.
Судя по всему, она стала самым близким и дорогим человеком для Зелика. Кажется, он любил ее больше родителей, больше маленьких брата Гилека и сестры Баси.
Трансформация обычаев
В семье не строго придерживались обычаев, но всё же соблюдали. А заповедей, рождённых на земле обетованной ой, как много, а в наших условиях исполнять их не легко. Например, мясная пища не должна смешиваться с молочной, даже в печку готовить одновременно нельзя ставить. И в их небогатой семье для мясного и молочного была отдельная посуда.
В шабат совсем ничего нельзя делать. И от дома отходить можно не больше, чем на 15 м. А здесь жизнь другая, и эту заповедь соблюсти просто невозможно. Но по еврейским законам дом там, где хлеб. И вот, если в субботу нужно куда-то идти, накануне закапывали через каждые 15 м корку хлеба и могли идти по своим надобностям.
В субботу нельзя разводить огонь, но как не затопить печь зимой? Нанимали православных. Они всегда помогали. Вообще в Беларуси до войны жёсткого антисемитизма не было, не было и таких жестоких погромов, как на Украине не было. До революции случались конечно. Их устраивали обычно лавочники. Но еврейская молодёжь вместе с православными парнями поднимались на защиту, били их.
Мальчишеские радости
Как все мальчишки, Зелик бегал в лес с друзьями, хулиганил, даже лазил по соседским садам, не ради фруктов (у бабушки был хороший сад), а ради озорства, адреналина. Когда я однажды спросила, зачем папа это делал, он, мечтательно улыбаясь, ответил:
- Ты не понимаешь…
Шалили и на еврейских праздниках. Кажется, это они устраивали на пейсах, когда надо было выпить четыре чаши, символизирующие четыре обетования в книге Шмот (книге исхода), призывая при этом Моисея.
В этот самый момент кто-нибудь из пацанов, завернувшись в простыню и подсвечивая снизу лицо фонариком, плавно входил в комнату большой семьи. Пока хозяева замирали от неожиданности, он спокойно выпивал вино и быстро уносил ноги, пока хозяева не опомнились.
Часто вечерами мальчишки собирались в дровяном сарае. Зачем? Естественно, за всякими мальчишескими глупостями. Рассказывали всякие небылицы, ну и конечно шкодничали. Как-то притащили туда чернила и иголки, чтобы делать наколки. Был среди них «специалист», который понаслышке знал, как это делается.
Заходили по одному. Остальные слышали, как за дверями верещала очередная жертва. Но никто не уходил, все молча ждали своей очереди. И Зелик наколол себе на левой руке на сгибе между большим и указательным пальцами первую букву своей фамилии.
Маленькая я рассматривала её, теребила:
- А зачем ты это сделал?
- Ай, глупым был, - отвечал мне папа.
- Тебе больно было?
- Конечно.
- Тебе она нравится?
- Нет, и тогда не нравилась…
- Так почему ты не ушёл?
- Как «почему»? – по-мальчишески возмутился он. - Чтобы подумали, что я струсил?!
Мой папа всегда был очень независимым человеком, но мальчишеская солидарность, чувство собственного достоинства (в их понимании) оказалось сильнее.
Однажды (им было лет по десять) надумались мальчишки попробовать водки. Ведь пацанва уже считала себя взрослой. Стащили бутылку и убежали в лес. Один парень у них считался самым бывалым, ведь он общался с шоферами, помогал им. Конечно, разливать доверили ему. Он и разлил «по-взрослому» – сразу по стакану. Как им всем потом было плохо, казалось, все внутренности выворачиваются наизнанку. После этого Зелик отвернулся от водки навсегда.
Продолжение читайте здесь.