Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Гоп-гоп! "Русскiй РезонёрЪ" продолжает пробивать днище по части снижения числа читающей его аудитории. Казалось бы - есть некий повод для беспокойства? Но нет, уважаемые подписчики разъяснили мне, что есть авторы культмассовые, а есть - элитарные. "Элитарный" - сиречь "не для всех". А это значит, что я теперь могу себе позволять решительно всё: писать статьи, регулярно прочитываемые тридцатью подписчиками, публиковать собственную прозу на ресурсе, совершенно для того не предназначенном... Да, вот так! А патамушта нам, элите, не аудитория важна, а негромкий такой рупор, посредством которого можно тихонечко гнуть свою линию, многозначительно нудеть и... "слышать звуки одобренья не в сладком ропоте толпы".
Если же серьёзно, то сентябрьского выпуска "Литературныхъ прибавленiй" как бы уже не было запланировано - в связи с полным истощением соответствующего тематике авторского цикла рассказов. Однако же, поразмышляв, я решил поглавно (и, разумеется, помесячно) "назначить прибавленiями" некоторую повесть, определённое количество лет назад публиковавшуюся в одном издательстве. В конце концов, и традиции вроде как соблюдены, и реверанс постоянным подписчикам - voilà! И хоть, строго говоря, происходящие в ней события не совсем соотносятся с 1821 годом (вернее, вовсе никак не соотносятся), однако же стилистически, как мне кажется, дух девятнадцатого века и мистического Петербурга - в особенности в повести представлен...
Итак...
Делатель Истории
Записки бывшего коллежского регистратора Министерства юстиции Даниила Кашкина – неслыханные и сомнительные, писанные им под присмотром и с разрешения лечащего врача коллежского асессора г-на фон Вальца.
ФАНТАСМАГОРИЯ
Глава первая,
в которой коллежский регистратор Кашкин убеждается в существовании некоторых высших сил
В первых же строках своих записок самым настоятельным образом позвольте заверить, что, хоть и пишу их, находясь под строжайшим присмотром в Доме призрения для умалишенных, однако пребываю в здравом уме и самой ясной памяти, что, правда, отчего-то подвергается сомнению здешних эскулапов, ну да не мне их судить… Слава богу, видя мое не буйное поведение и искреннее желание убедить всех в правоте своей, последние – а особливо его высокоблагородие Родион Карлович фон Вальц, человек добрейший и к пациентам внимательнейший! - распорядились снабдить меня таким количеством бумаги и чернил, какое мне достаточным покажется, чтобы внятно изложить историю мою, приключившуюся со мною весною 1866 года. Сижу я, к слову сказать, в том самом 17-м нумере, печально прославленном великим поэтом нашим Пушкиным, где оказался герой его «Пиковой дамы» Германн, с тою только разницей, что он есть лицо вымышленное и, действительно, сумасшедший, а я – более чем осязаем и, как уже заметил выше, разумом совершенно бодр!
Ни в коем случае не имея целью письма своего смутить кого-либо или привести в замешательство, а, напротив, желая сразу раскрыть все карты, обнаруживая полную свою искренность, заявляю сразу:
Государь Император Александр Николаевич II уже несколько лет как почил в бозе, убитый в 1866 году пулею злоумышленного негодяя Каракозова!
Ну вот, я так и знал – вы смущены и даже видите в этих строках самую ужасную и кощунственную крамолу, которую только возможно себе вообразить, клевеща на живого, как вам кажется, и невредимого Императора. А, между тем, я не солгал здесь ни на ноготь, ибо пишу только то, чему сам был свидетелем. Представить себе не могу, зачем бы это Создателю понадобилось делать именно меня – простого коллежского регистратора Министерства юстиции Даниила Васильевича Кашкина, много лет с тщанием и усердием служащего своему Отечеству на поприще закона и законопослушания, участником в столь нелепом и неслыханном происшествии; однако же, как мне кажется, я смог с честью выйти из него и даже сумел повернуть ход Истории вспять, чего, кажется, до меня не удавалось никому. Ну, теперь уже можно обо всем по порядку, если, конечно, можно назвать порядком ту путаницу, о которой и попытаюсь сейчас поведать!
Итак, в одно прекрасное апрельское утро 1866 года я, по обыкновению наскоро позавтракав, чем бог послал, отправился на службу. Путь мой пролегал самым привычным образом: квартировал я в одном из доходных домов на Прядильной улице – место, конечно, не самое значительное, можно даже сказать, хорошего в таком месте и вовсе мало, ну так и я не министр, чтобы на Миллионной или, там, на Невском проживать со своим-то жалованьем триста рублей в год!.. Так вот, с Прядильной я обычно поворачиваю на Английский проспект, там уж выхожу на Садовую, а по Садовой-то прямиком, не сворачивая, иду до своего министерства, что на углу Малой Садовой и Итальянской. Поспешая всякий раз, я не перестаю благодарить Господа за то, что вразумил меня еще юношей в свое время поступить на службу именно в Министерство Юстиции, ибо с младых ногтей питал благоговение перед порядком и законом… Вернее даже так – Законом, ибо писать священное это слово надобно только с заглавной буквы! Должность моя там была самая ничтожнейшая – помощник столоначальника, хотя, опять же, как посмотреть: годов мне к тому времени было всего лишь сорок два, а я, благодаря чрезвычайной усидчивости своей, каллиграфическому почерку и крайнему благорасположению столоначальника - его высокоблагородия надворного советника Егора Львовича Шепелева, был на хорошем счету, и даже неоднократно благодетель, будучи в отменном расположении духа, говаривал, что при случае похлопочет о переводе меня в следующий класс с повышением жалованья на целых сорок рублей в год – это вам, господа, не таракан наплакал! Сорок рублей разделить на двенадцать – это же больше трех рублей в месяц прибавки, сумма – заманчивая! Это ж, господа, черт знает чего можно будет купить на такие-то деньжищи! Да мне… да я… да… Дай бог тебе здоровья, милостивец мой Егор Львович, тебе и деткам твоим, и супруге, и всем прочим домочадцам! Вдохновляло меня и географическое месторасположение как министерства, так и свое собственное: до места службы бежать-то, господа - всего ничего! Вон, иные мои сослуживцы квартируют кто где: один – на Петербургской стороне, другой – в Песках, третий и вовсе – в таком месте, что и сказать затруднительно – в Александровской слободе, а я – ничего, почти рядом! Зимою, правда, зябковато бывает, оно конечно, у нас не Сицилия какая, не Африка, ну да ничего – я к холоду с детства приучен, тут главное, господа – ноги в тепле держать и спину, а для того я в морозы в обувь завсегда мятой бумаги кладу, а спину – платочком подвязываю пуховым, и, откровенно признаюсь – распрекрасно себя чувствую, чего и вам всем желаю! И ничего, что конурка моя на Прядильной маловата, да что находится под самым чердаком, что летом в ней от раскаленной крыши парит так, что, кажется, все бы отдал за прохладный ветерок – чтобы он хотя бы раз дунул в твою сторону, а зимою, наоборот – та же крыша нарочно холодит еще сильнее и, бывает, дома сидючи, даже рукавиц не снимаю – вот как!
Размышляя таким образом, я и не заметил, как пересек уже Измайловский проспект, чудом только не угодив под пронесшийся мимо экипаж, запряженный четверкою огромных караковой масти жеребцов, только кучер запоздало рявкнул на меня: «Куда прешь, дура!» Оступившись от неожиданности, я угодил прямиком в лужу, да, не устояв, так и плюхнулся в нее – на потеху проходящей мимо парочке офицеров и бородатому торговцу фруктами, что стоял тут же со своим лотком и радостно загоготал, довольный нечаянно случившимся зрелищем. Поднявшись, я горестно оглядел свой наряд – он был безнадежно испорчен грязью и водой! Шинель выглядела еще туда-сюда, а брюки, а обувь… Явиться на службу в таком виде означало неминуемый скандал, да меня бы, пожалуй, и на порог бы не пустили! Расстроенный, я с минуту стоял на том же месте, размышляя, что же теперь надобно делать: с одной стороны, бежать дальше, не вычистив платья, нельзя было и помыслить, а с другой – долгая возня неминуемо означала опоздание на службу! За двадцать лет службы я ни разу не позволил себе этакого – вот ужас-то!
Однако, здравый смысл все-таки восторжествовал и, придя к выводу, что, как не крути, а поправлять свой внешний вид придется, я в задумчивости, стыдясь, направился к Сенной площади, стараясь не замечать насмешливых взглядов барышень и франтов, неспешно фланирующих в сторону Невского проспекта. Неловко семеня, я кое-как доплелся до Успенской церкви, смешавшись с толпою богомольцев, нищих и попрошаек, в изобилии населяющих это место, которое раньше я старался пробегать как можно скорее – рассказывали, что здесь можно не только лишиться, скажем, кошелька или какой-то части гардероба, но даже и жизни! Недаром прилегающее к Сенной местечко называлось Вяземской лаврой – в здешних трущобах обитали самые отчаянные представители петербургского дна, для которых христорадничество, воровство и лихая жизнь были делом самым обыкновенным. Впрочем, боюсь, что в это утро я и сам весьма напоминал одного из местных обитателей – ко мне не пристал ни один попрошайка, даже неприятного вида молодые люди, смерив мою фигуру опытными взглядами, равнодушно проходили мимо. Добредя до только что отстроенной после кошмарного прошлогоднего пожара Александровской линии Апраксина двора, я неожиданно уперся взглядом в вывеску одной из лавок, гласившую «Скорая починка платья» - готов был поклясться, что ни раньше, ни когда-либо этой лавки не встречал – во всяком случае, расстроенный утренним происшествием взгляд мой впервые уперся в нее. «Вот оно, провидение!» - мысленно воскликнул я, открывая приветливо звякнувшую колокольцем дверь, еще даже не представляя, в какую переделку попаду благодаря нечаянному своему открытию.
- Боже мой, ну вот, наконец, и вы! – бросился ко мне от прилавка с выложенными на нем штуками сукна мужчина отменного роста лет тридцати – тридцати пяти самой приятной наружности, какую только можно себе вообразить. Одет он был в свободную черную бархатную куртку, подпоясанную узорным узеньким пояском, волосы у него были даже чересчур длинны для чопорного Санкт-Петербурга, глаза – живые, большие и блестящие, как бы даже со слезой, белейшая гладкая кожа на лице его дополняла общую картину. Встреть я его где-нибудь на набережной или на Невском, то непременно принял бы его за иностранца, либо за художника, а, скорее всего, и за то, и за другое одновременно.
- Платье, платье запачкано! – горестно причитая, оглядел меня странный хозяин со всех сторон, вертя мою фигуру с некоторою бесцеремонностью, словно бы я уж и пожаловался ему на досадные обстоятельства моего появления на пороге его лавки, хотя на самом деле не успел проронить ни слова.
- Это так удачно, что вы пришли именно сегодня, именно ко мне, - сладко улыбаясь, сообщил мне хозяин. Да, совсем забыл доложить, что в речи его не все было чисто, будто бы какой-то мягкий акцент имелся в ней – у нас в департаменте так изъяснялся старший делопроизводитель monsieur Poulin, но ему было простительно – он в детстве и юности вообще жил во Франции! «Верно, тоже инородец!» - предположил я, несколько успокоенный любезностью благообразного господина.
- Прошу вас, проходите вот сюда, за ширму, и снимайте, скорее снимайте свое платье – мы мигом все сделаем как нужно! – источая все ту же улыбку, пел он, помогая мне расстегнуть шинель. – Там есть для вас даже халат – вы сможете обождать, пока мы закончим, безо всякого стеснения, словно бы дома… Баракиил! – оборотясь к прилавку, закричал хозяин. – Господин Кашкин изволили удостоить нас своим посещением!
- Как – господин Кашкин? Где – господин Кашкин? – раздался из-за плотных занавесей, прикрывающих собою выход за прилавком, будто бы знакомый голос, и ко мне стремительным шагом, точно с намерением обнять, а может и прогнать вышел еще один – гигантского роста, одетый то ли в развевающуюся белую хламиду, то ли в странным образом пошитый свободный плащ. Выглядел Баракиил, помимо уже упомянутого мною плаща, тоже престранно – волосы его были той же длины, что и у хозяина, а глаза имели столь необычный лазурно-голубой цвет, что, казалось, он вставил себе в глазницы кусочки смальты, отколупнутые им от какого-то мозаичного панно.
- Да, действительно, это – господин Кашкин, - радостно согласился он, беззастенчиво рассматривая меня будто какой-то неодушевленный предмет.
- Однако же, господа, я не совсем понимаю…, - залепетал тут я, озадаченный неожиданным гостеприимством чудаковатых портных и чрезвычайной их осведомленностью касательно скромной моей персоны.
- Не тревожьтесь, прошу вас, только не тревожьтесь ни о чем! Все будет сделано так быстро, как вы даже и представить себе не сможете! – скороговоркой затараторил человек в бархатной куртке, подталкивая меня к ширме и одновременно избавляя меня от уже от вицмундира. – Как же вы пойдете в должность в таком виде? Это никак не возможно! Что скажет столоначальник Егор Львович? А сослуживцы? А, не дай бог, директор департамента заглянет?
- Хуже этого ничего и быть не может, - нахмурясь, подтвердил Баракиил, сверкнув своими бирюзовыми очами-смальтами.
В полной растерянности удалившись за ширму, я разоблачился и надел роскошный бордовый халат тяжелого бархата с кистями – вероятно, в таких почтенные отцы семейства проводят свой досуг, сидючи в креслах за трубкой и газетами и любуясь тайком умницей-супругой, которая, чтобы не беспокоить занятого важным делом мужа, проводит время свое за рукоделием, изредка бросая на него полные любви и счастья взгляды. Кашлянув для солидности, я показался на глаза любезных своих хозяев и протянул им предметы своего туалета, нуждавшиеся в чистке.
- Это невозможно! – всплеснул руками первый, так и остававшийся пока безымянным. Он даже заслонил лицо руками, словно ослепленный величием и красотою, исходившей от меня в новом халате. – А где же господин Кашкин? Позвольте, ведь он заходил именно сюда – за ширмы. Сударь, не видали ли вы там господина Кашкина? – и в подтверждение своего вопроса кинулся смотреть – не остался ли там стоять в беспомощности и недоумении тот, давешний Кашкин, что пять минут назад забрел сюда, весь облепленный грязью будто боров.
- Хм… Сдается мне, это он самый и есть – господин Кашкин, - глубокомысленно изрек Баракиил, также с удовлетворением рассматривая меня, будто жених – смущенную, но уже смирившуюся со своей участью красавицу на выданье.
- Ну? – изумленно протянул чудак в бархатной куртке, но, присмотревшись, немедленно успокоился. – Слава Богу. А я, признаться, принял вас за другого, пока сам не догадался – ведь никого здесь кроме вас-то и не было, откуда же взяться еще кому-то?! – и лицо его приняло знакомое уже мне выражение умильности и приятности.
- Однако ж, давайте платье-то – чистить надобно! – взял у меня одежду, наверное, более практичный Баракиил и удалился с нею за плотные занавеси.
- Прошу вас, господин Кашкин, пройдемте в комнаты – там вам будет много удобнее! – ослепительно улыбаясь, предложил хозяин, и, взяв меня за руку, со всею любезностью провел тем же путем вслед за своим компаньоном. В соседней зале было весьма просторно, даже, я бы сказал, пустынно – кроме дивана и пары кресел мебели больше не было никакой, отсутствовали даже окна, а, если учесть, что стены и потолок были нарочно выкрашены белой краской, ощущение у меня создалось странное – я даже забеспокоился. Кто, в самом деле, были эти непонятные люди и откуда они так хорошо были осведомлены о моей персоне и даже о службе моей? Уж не злоумышленники ли какие, решившие прознать некоторые государственные тайны, а для того предпринявшие такой вот способ знакомства со мною, чтобы через меня получить доступ к министерским секретам? Ну, уж нет! – решительно сказал я тогда сам себе. – Не таков, судари мои, человек Даниил Васильевич Кашкин, чтобы торговать доверием Отечества моего и своим положением! Будучи в крайне растерянном состоянии я, признаться, тогда и не подумал, что, собственно, секреты-то мои по причине крайне незначительной должности недорогого стоят, и что даже швейцар наш Евграф Кузьмич, вероятно, знает куда больше моего – ну, ему, правда, и подобает, такая уж у него служба – все обо всех знать!
- Не угодно ли кофею или чаю испить? – все с тою же обескураживающей улыбкой предложил хозяин, деликатно присаживаясь на самый уголочек кресла, что при его росте и сложении выглядело как-то чересчур уж подозрительно, будто он, и в самом деле, крайне во мне заинтересован и от того даже робеет. – Чай у меня не тот, что обычно в России пьют! Мой не через кяхтинских купцов куплен, это, я вам, господин Кашкин, доложу совсем другой продукт – амброзия, напиток богов… Аромат таков, что и вообразить себе затруднительно!
- Не до чаю мне, сударь, - взмолился я, соображая, как бы мне поскорее отсюда убраться. – На службу бы мне!
- Эх, Даниил Васильевич, - вздохнул мой собеседник, - какая уж нынче служба, лазоревый вы мой? – и будто бы закручинился.
- Сударь! – не выдержав, наконец, я подскочил и, преодолев природную робость, даже ударил себя кулаком в грудь. – Что означают все эти ваши недомолвки и экивоки? Вы козыряете тем, что каким-то образом узнали, как меня зовут, сами скрываетесь либо под пселдонимами, либо вовсе не называетесь, делаете загадочные лица… Порядочные господа так не поступают! Или вы сейчас же рассказываете – кто вы и что вам от меня надобно, или я тотчас же ухожу, хоть вы силой меня держите!
- А вот и не пселдонимы! – с торжествующим видом подскочил господин в бархатной куртке. – Меня, к примеру, зовут Рафаил, а товарища моего – действительно, Баракиил, и ждали мы вас, Даниил Васильевич, только затем, что вы – Избранник, на которого хотели возложить высшую и ответственнейшую миссию, какую, быть может, со времени мироздания никто и никогда не выполнял!
- Точно! – с сумрачным видом подтвердил бесшумно появившийся в комнате Баракиил, неся в руках уже сухое и полностью вычищенное мое платье.
- Да кто же вы, в самом деле? – испуганно вскричал я, боясь вслух даже обозначить собственную догадку, молнией мелькнувшую в моей голове.
- Именно так, - с грустной улыбкой кивнул головою Рафаил. – Я – архангел, а он – ангел-наблюдатель, так же григори именуемый, и беседуем мы с вами, Даниил Васильевич, от того только, что на вас указали звезды как на единственного человека, могущего исполнить волю Создателя, по чьему прямому указанию мы и спустились на землю. Каково вам такое? – и с этими словами черный бархат сам собою исчез с его плеч, будто растворился на воздухе, и за спиною Рафаила как паруса расправились огромные белоснежные крылья – числом шесть.
Кажется, тут сознание мое помутилось, я сполз с кресла и крепко ударился головою об пол...
Продолжение - в октябрьских "Литературныхъ прибавленiяхъ" к циклу "Однажды 200 лет назад".
"Однажды 200 лет назад" сентябрь 1821-го.
ЗДЕСЬ - краткий иллюстрированный путеводитель по каналу "РусскIй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ